- Chиre Babette, со мной можно обращаться и понежнее, ведь я не Птицын.
- Тебя еще сечь можно, Коля, до того ты еще глуп. За всем, что потребуется, можете обращаться к Матрене; обедают в половине пятого. Можете обедать вместе с нами, можете и у себя в комнате, как вам угодно. Пойдем, Коля, не мешай им.
- Пойдемте, решительный характер! Выходя, они столкнулись с Ганей.
- Отец дома? - спросил Ганя Колю и на утвердительный ответ Коли пошептал ему что-то на ухо.
Коля кивнул головой и вышел вслед за Варварой Ардалионовной.
- Два слова, князь, я и забыл вам сказать за этими… делами. Некоторая просьба: сделайте одолжение, - если только вам это не в большую натугу будет, - не болтайте ни здесь, о том, что у меня с Аглаей сейчас было, ни там, о том, что вы здесь найдете; потому что и здесь тоже безобразия довольно. К чорту, впрочем… Хоть сегодня-то, по крайней мере, удержитесь.
- Уверяю же вас, что я гораздо меньше болтал, чем вы думаете, - сказал князь с некоторым раздражением на укоры Гани. Отношения между ними становились видимо хуже и хуже.
- Ну, да уж я довольно перенес чрез вас сегодня. Одним словом, я вас прошу.
- Еще и то заметьте, Гаврила Ардалионович, чем же я был давеча связан, и почему я не мог упомянуть о портрете? Ведь вы меня не просили.
- Фу, какая скверная комната, - заметил Ганя, презрительно осматриваясь, - темно и окна на двор. Во всех отношениях вы к нам не во-время… Ну, да это не мое дело; не я квартиры содержу.
Заглянул Птицын и кликнул Ганю; тот торопливо бросил князя и вышел, несмотря на то, что он еще что-то хотел сказать, но видимо мялся и точно стыдился начать; да и комнату обругал тоже, как будто сконфузившись.
Только что князь умылся и успел сколько-нибудь исправить свой туалет, отворилась дверь снова, и выглянула новая фигура.
Это был господин лет тридцати, не малого роста, плечистый, с огромною, курчавою, рыжеватою головой. Лицо у него было мясистое и румяное, губы толстые; нос широкий и сплюснутый, глаза маленькие, заплывшие и насмешливые, как будто беспрерывно подмигивающие. В целом все это представлялось довольно нахально. Одет он был грязновато.
Он сначала отворил дверь ровно на столько, чтобы просунуть голову. Просунувшаяся голова секунд пять оглядывала комнату; потом дверь стала медленно отворяться, вся фигура обозначилась на пороге, но гость еще не входил, а с порога продолжал, прищурясь, рассматривать князя. Наконец, затворил за собою дверь, приблизился, сел на стул, князя крепко взял за руку и посадил наискось от себя на диван.
- Фердыщенко, - проговорил он, пристально и вопросительно засматривая князю в лицо.
- Так что же? - отвечал князь, почти рассмеявшись.
- Жилец, - проговорил опять Фердыщенко, засматривая попрежнему.
- Хотите познакомиться?
- Э-эх! - проговорил гость, взќерошив волосы и вздохнув, и стал смотреть в противоположный угол. - У вас деньги есть? - спросил он вдруг, обращаясь к князю.
- Немного.
- Сколько именно?
- Двадцать пять рублей.
- Покажите-ка.
Князь вынул двадцатипятирублевый билет из жилетного кармана и подал Фердыщенке. Тот развернул, поглядел, потом перевернул на другую сторону, затем взял на свет.
- Довольно странно, - проговорил он как бы в раздумьи, - отчего бы им буреть? Эти двадцатипятирублевые иногда ужасно буреют а другие, напротив, совсем линяют. Возьмите.
Князь взял свой билет обратно. Фердыщенко встал со стула.
- Я пришел вас предупредить: во-первых, мне денег взаймы не давать, потому что я непременно буду просить.
- Хорошо.
- Вы платить здесь намерены?
- Намерен.
- А я не намерен; спасибо. Я здесь от вас направо первая дверь, видели? Ко мне постарайтесь не очень часто жаловать; к вам я приду, не беспокойтесь. Генерала видели?
- Нет.
- И не слышали?
- Конечно нет.
- Ну, так увидите и услышите; да к тому же он даже у меня просит денег взаймы! Avis au lecteur. Прощайте. Разве можно жить с фамилией Фердыщенко? А?
- Отчего же нет?
- Прощайте.
И он пошел к дверям. Князь узнал потом, что этот господин как будто по обязанности взял на себя задачу изумлять всех оригинальностью и веселостью, но у него как-то никогда не выходило. На некоторых он производил даже неприятное впечатление, отчего он искренно скорбел, но задачу свою все-таки не покидал. В дверях ему удалось как бы поправиться, натолкнувшись на одного входившего господина; пропустив этого нового и незнакомого князю гостя в комнату, он несколько раз предупредительно подмигнул на него сзади и таким образом все-таки ушел не без апломба.
Новый господин был высокого роста, лет пятидесяти пяти, или даже поболее, довольно тучный, с багрово-красным, мясистым и обрюзглым лицом, обрамленным густыми седыми бакенбардами, в усах, с большими, довольно выпученными глазами. Фигура была бы довольно осанистая, если бы не было в ней чего-то опустившегося, износившегося, даже запачканного. Одет он был в старенький сюртучек, чуть не с продравшимися локтями; белье тоже было засаленное, - по-домашнему. Вблизи от него немного пахло водкой; но манера была эффектная, несколько изученная и с видимым ревнивым желанием поразить достоинством. Господин приблизился к князю, не спеша, с приветливою улыбкой, молча взял его руку, и, сохраняя ее в своей, несколько времени всматривался в его лицо, как бы узнавая знакомые черты.
- Он! Он! - проговорил он тихо, но торжественно: - как живой! Слышу, повторяют знакомое и дорогое имя, и припомнил безвозвратное прошлое… Князь Мышкин?
- Точно так-с.
- Генерал Иволгин, отставной и несчастный. Ваше имя и отчество, смею спросить?
- Лев Николаевич.
- Так, так! Сын моего друга, можно сказать, товарища детства, Николая Петровича?
- Моего отца звали Николаем Львовичем.
- Львович, - поправился генерал, но не спеша, а с совершенною уверенностью, как будто он нисколько и не забывал, а только нечаянно оговорился. Он сел, и, тоже ваяв князя за руку, посадил подле себя. - Я вас на руках носил-с.
- Неужели? - спросил князь; - мой отец уж двадцать лет как умер.
- Да; двадцать лет; двадцать лет и три месяца. Вместе учились; я прямо в военную…
- Да и отец был в военной, подпоручиком в Васильковском полку.
- В Беломирском. Перевод в Беломирский состоялся почти накануне смерти. Я тут стоял и благословил его в вечность. Ваша матушка…
Генерал приостановился как бы от грустного воспоминания.
- Да и она тоже полгода спустя потом умерла от простуды, - сказал князь.
- Не от простуды. Не от простуды, поверьте старику, Я тут был, я и ее хоронил. С горя по своем князе, а не от простуды. Да-с, памятна мне и княгиня! Молодость! Из-за нее мы с князем, друзья с детства, чуть не стали взаимными убийцами.
Князь начинал слушать с некоторою недоверчивостью.
- Я страстно влюблен был в вашу родительницу, еще когда она в невестах была, - невестой друга моего. Князь заметил и был фрапирован. Приходит ко мне утром в седьмом часу, будит. Одеваюсь с изумлением; молчание с обеих сторон; я все понял. Вынимает из кармана два пистолета. Через платок. Без свидетелей. К чему свидетели, когда чрез пять минут отсылаем друг друга в вечность? Зарядили, растянул, платок, стали, приложили пистолеты взаимно к сердцам и глядим друг другу в лицо. Вдруг слезы градом у обоих из глаз, дрогнули руки. У обоих, у обоих, разом! Ну, тут, натурально, обќятия и взаимная борьба великодушия. Князь кричит: твоя, я кричу: твоя! Одним словом… одним словом… вы к нам… жить?
- Да, на некоторое время, быть может, - проговорил князь, как бы несколько заикаясь.
- Князь, мамаша вас к себе просит, - крикнул заглянувший в дверь Коля. Князь привстал было идти, но генерал положил правую ладонь на его плечо и дружески пригнул опять к дивану.
- Как истинный друг отца вашего, желаю предупредить,. - сказал генерал, - я, вы видите сами я пострадал, по трагической катастрофе; но без суда! Без суда! Нина Александровна - женщина редкая. Варвара Ардалионовна дочь моя - редкая дочь! По обстоятельствам содержим квартиры - падение неслыханное! Мне, которому оставалось быть генерал-губернатором!.. Но вам мы рады всегда. А между тем у меня в доме трагедия!
Князь смотрел вопросительно и с большим любопытством.
- Приготовляется брак, и брак редкий. Брак двусмысленной женщины и молодого человека, который мог бы быть камер-юнкером. Эту женщину введут в дом, где моя дочь и где моя жена! Но покамест я дышу, она не войдет! Я лягу на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!.. С Ганей я теперь почти, не говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли будете жить у нас, все равно, и без того станете свидетелем. Но вы сын моего друга, и я в праве надеяться…
- Князь, сделайте одолжение, зайдите ко мне в гостиную, - позвала Нина Александровна, сама уже явившаяся у дверей.
- Вообрази, друг мой, - вскричал генерал, - оказывается, я-то я няньчил князя на руках моих!
Нина Александровна укорительно глянула на генерала и пытливо на князя, но не сказала ни слова. Князь отправился за нею; но только что они пришли в гостиную и сели, а Нина Александровна только что начала очень торопливо и вполголоса что-то сообщать князю, как генерал вдруг пожаловал сам в гостиную. Нина Александровна тотчас замолчала и с видимою досадой нагнулась к своему вязанью. Генерал, может быть, и заметил эту досаду, но продолжал быть в превосходнейшем настроении духа.
- Сын моего друга! - вскричал он, обращаясь к Нине Александровне: - и так неожиданно! Я давно уже и воображать перестал. Но, друг мой, неужели ты не помнишь покойного Николая Львовича? Ты еще застала его… В Твери?
- Я не помню Николая Львовича. Это ваш отец? - спросила она князя.
- Отец; но он умер, кажется, не в Твери, а в Елисаветграде, - робко заметил князь генералу. - Я слышал от Павлищева…
- В Твери, - подтвердил генерал; - перед самою смертью состоялся перевод в Тверь, и даже еще пред развитием болезни. Вы были еще слишком малы и не могли упомнить, ни перевода, ни путешествия; Павлищев же мог ошибиться, хотя и превосходнейший был человек.
- Вы знали и Павлищева?
- Редкий был человек, но я был личным свидетелем. Я благословлял на смертном одре…
- Отец мой ведь умер под судом, - заметил князь снова, - хоть я и никогда.не мог узнать, за что именно; он умер в госпитале.
- О, это по делу о рядовом Колпакове, и, без сомнения, князь был бы оправдан.
- Так? Вы наверно знаете? - спросил князь с особенным любопытством.
- Еще бы! - вскричал генерал. - Суд разошелся, ничего не решив. Дело невозможное! Дело даже, можно сказать, таинственное: умирает штабс-капитан Ларионов, ротный командир; князь на время назначается исправляющим должность; хорошо. Рядовой Колпаков совершает кражу, - сапожный товар у товарища, - и пропивает его; хорошо. Князь, - и заметьте себе, это было в присутствии фельдфебеля и капрального, - распекает Колпакова и грозит ему розгами. Очень хорошо. Колпаков идет в казармы, ложится на нары и через четверть часа умирает. Прекрасно, но случай неожиданный, почти невозможный. Так или этак, а Колпакова хоронят; князь рапортует, и затем Колпакова исключают из списков. Кажется чего бы лучше? Но ровно через полгода, на бригадном смотру, рядовой Колпаков, как ни в чем ни бывало, оказывается в третьей роте второго баталиона Новоземлянского пехотного полка, той же бригады и той же дивизии!
- Как! - вскричал князь вне себя от удивления.
- Это не так, это ошибка! - обратилась к нему вдруг Нина Александровна, почти с тоской смотря на него. - Mon mari se trompe.
- Но, друг мой, se trompe, это легко сказать, но разреши-ка сама подобный случай! Все стали втупик. Я первый сказал бы qu'on se trompe. Но, к несчастию, я был свидетелем и участвовал сам в комиссии. Все очные ставки показали, что это тот самый, совершенно тот же самый рядовой Колпаков, который полгода назад был схоронен при обыкновенном параде и с барабанным боем. Случай действительно редкий, почти невозможный, я соглашаюсь, но…
- Папаша, вам обедать накрыли, - возвестила Варвара Ардалионовна, входя в комнату.
- А, это прекрасно, превосходно! Я таки проголодался… Но случай, можно сказать, даже психологический…
- Суп опять простынет, - с нетерпением сказала Варя.
- Сейчас, сейчас, - бормотал генерал, выходя из комнаты, - "и несмотря ни на какие справки", - слышалось еще в коридоре.
- Вы должны будете многое извинить Ардалиону Александровичу, если у нас останетесь, - сказала Нина Александровна князю; - он, впрочем, вас очень не обеспокоит; он и обедает один. Согласитесь сами, у всякого есть свои недостатки и свои… особенные черты, у других, может, еще больше чем у тех, на которых привыкли пальцами указывать. Об одном буду очень просить: если мой муж как-нибудь обратится к вам по поводу уплаты за квартиру, то вы скажите ему, что отдали мне. То-есть, отданное и Ардалиону Александровичу все равно для вас в счет бы пошло, но я единственно для аккуратности вас прошу… Что это, Варя?
Варя воротилась в комнату и молча подала матери портрет Настасьи Филипповны. Нина Александровна вздрогнула и сначала как бы с испугом, а потом с подавляющим горьким ощущением рассматривала его некоторое время. Наконец вопросительно поглядела на Варю.
- Ему сегодня подарок от нее самой, - сказала Варя, - а вечером у них все решается.
- Сегодня вечером! - как бы в отчаянии повторила вполголоса Нина Александровна; - что же? Тут сомнений уж более нет никаких, и надежд тоже не остается: портретом все возвестила… Да он тебе сам, что ли, показал? - прибавила она в удивлении.
- Вы знаете, что мы уж целый месяц почти ни слова не говорим. Птицын мне про все сказал, а портрет там у стола на полу уж валялся; я подняла.
- Князь, - обратилась к нему вдруг Нина Александровна, - я хотела вас спросить (для того собственно и попросила вас сюда), давно ли вы знаете моего сына? Он говорил, кажется, что вы только сегодня откуда-то приехали?
Князь обќяснил вкратце о себе, пропустив большую половину. Нина Александровна и Варя выслушали.
- Я не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, - заметила Нина Александровна; - вы не должны ошибаться на этот счет. Если есть что-нибудь, в чем он не может признаться мне сам, того я и сама не хочу разузнавать мимо него. Я к тому собственно, что давеча Ганя при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос мой о вас, отвечал мне: "Он все знает, церемониться нечего!" Что же это значит? То-есть, я хотела бы знать, в какой мере…
Вошли вдруг Ганя и Птицын; Нина Александровна тотчас замолчала. Князь остался на стуле подле нее, а Варя отошла в сторону; портрет Настасьи Филипповны лежал на самом видном месте, на рабочем столике Нины Александровны, прямо перед нею. Ганя, увидев его, нахмурился, с досадой взял со стола и отбросил на свой письменный стол, стоявший в другом конце комнаты.
- Сегодня, Ганя? - спросила вдруг Нина Александровна.
- Что сегодня? - встрепенулся было Ганя и вдруг набросился на князя. - А, понимаю, вы уж и тут!.. Да что у вас, наконец, болезнь это, что ли, какая? Удержаться не можете? Да ведь поймите же, наконец, ваше сиятельство…
- Тут я виноват, Ганя, а не кто другой, - прервал Птицын.
Ганя вопросительно поглядел на него.
- Да ведь это лучше же, Ганя, тем более что, с одной стороны, дело покончено, - пробормотал Птицын и, отойдя в сторону, сел у стола, вынул из кармана какую-то бумажку, исписанную карандашом, и стал ее пристально рассматривать. Ганя стоял пасмурный и ждал с беспокойством семейной сцены. Пред князем он и не подумал извиниться.
- Если все кончено, то Иван Петрович, разумеется, прав, - сказала Нина Александровна, - не хмурься, пожалуста, и не раздражайся, Ганя, я ни о чем не стану расспрашивать, чего сам не хочешь сказать, и уверяю тебя, что вполне покорилась, сделай одолжение, не беспокойся.
Она проговорила это, не отрываясь от работы и, казалось, в самом деле спокойно. Ганя был удивлен, но осторожно молчал и глядел на мать, выжидая, чтоб она высказалась яснее. Домашние сцены уж слишком дорого ему стоили. Нина Александровна заметила эту осторожность и с горькою улыбкой прибавила:
- Ты все еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, не будет ни слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней мере. все мое желание в том, чтобы ты был счастлив, и ты это знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты не можешь того же требовать от сестры…
- А, опять она! - вскричал Ганя, насмешливо и ненавистно смотря на сестру; - маменька! клянусь вам в том опять, в чем уже вам давал слово: никто и никогда не осмелится вам манкировать, пока я тут, пока я жив. О ком бы ни шла речь, а я настою на полнейшем к вам уважении, кто бы ни перешел чрез наш порог…
Ганя так обрадовался, что почти примирительно, почти нежно смотрел на мать.
- Я ничего за себя и не боялась, Ганя, ты знаешь; я не о себе беспокоилась и промучилась все это время. Говорят, сегодня все у вас кончится? Что же, кончится?
- Сегодня вечером, у себя, она обещала обќявить: согласна или нет, - ответил Ганя.
- Мы чуть не три недели избегали говорить об этом, и это было лучше. Теперь, когда уже все кончено, я только одно позволю себе спросить: как она могла тебе дать согласие и даже подарить свой портрет, когда ты ее не любишь? Неужели ты ее, такую… такую…
- Ну, опытную, что ли?
- Я не так хотела выразиться. Неужели ты до такой степени мог ей отвести глаза?
Необыкновенная раздражительность послышалась вдруг в этом вопросе, Ганя постоял, подумал с минуту и, не скрывая насмешки, проговорил:
- Вы увлеклись, маменька, и опять не вытерпели, и вот так-то у нас всегда все начиналось и разгоралось. Вы сказали: не будет ни расспросов, ни попреков, а они уже начались! Оставим лучше; право, оставим; по крайней мере, у вас намерение было… Я никогда и ни за что вас не оставлю; другой от такой сестры убежал бы, по крайней мере, - вон как она смотрит на меня теперь! Кончим на этом! Я уж так было обрадовался… И почем вы знаете, что я обманываю Настасью Филипповну? А насчет Вари как ей угодно, и - довольно. Ну, уж теперь совсем довольно!
Ганя разгорячался с каждым словом и без цели шагал по комнате. Такие разговоры тотчас же обращались в больное место у всех членов семейства.
- Я сказала, что если она сюда войдет, то я отсюда выйду и тоже слово сдержу, - сказала Варя.
- Из упрямства! - вскричал Ганя. - Из упрямства и замуж не выходишь! Что на меня фыркаешь? Мне ведь наплевать, Варвара Ардалионовна; угодно - хоть сейчас исполняйте ваше намерение. Надоели вы мне уж очень. Как! вы решаетесь, наконец, нас оставить, князь! - закричал он князю, увидав, что тот встает с места.
В голосе Гани слышалась уже та степень раздражения, в которой человек почти сам рад этому раздражению, предается ему безо всякого удержу и чуть не с возрастающим наслаждением, до чего бы это ни довело. Князь обернулся было в дверях, чтобы что-то ответить, но увидев по болезненному выражению лица своего обидчика, что тут только недоставало той капли, которая переполняет сосуд, повернулся и вышел молча. Несколько минут спустя он услышал по отголоску из гостиной, что разговор с его отсутствия стал еще шумнее и откровеннее.
Он прошел чрез залу в прихожую, чтобы попасть в коридор, а из него в свою комнату. Проходя близко мимо выходных дверей на лестницу, он услышал и заметил, что за дверьми кто-то старается изо всех сил позвонить в колокольчик; но в колокольчике, должно быть, что-то испортилось: он только чуть-чуть вздрагивал, а звука не было. Князь снял запор, отворил дверь и - отступил в изумлении, весь даже вздрогнул: пред ним стояла Настасья Филипповна. Он тотчас узнал ее по портрету. Глаза ее сверкнули взрывом досады, когда она его увидала; она быстро прошла в прихожую, столкнув его с дороги плечом, и гневливо сказала, сбрасывая с себя шубу:
- Если лень колокольчик поправить, так по крайней мере в прихожей бы сидел, когда стучатся. Ну, вот теперь шубу уронил, олух!
Шуба действительно лежала на полу; Настасья Филипповна, не дождавшись, пока князь с нее снимет, сбросила ее сама к нему на руки, не глядя, сзади, но князь не успел принять.
- Прогнать тебя надо. Ступай, доложи.
Князь хотел было что-то сказать, но до того потерялся, что ничего не выговорил и с шубой, которую поднял с полу, пошел в гостиную.
- Ну, вот теперь с шубой идет! Шубу-то зачем несешь? Ха, ха, ха! Да ты сумасшедший, что ли?
Князь воротился и глядел на нее как истукан; когда она засмеялась - усмехнулся и он, но языком все еще не мог пошевелить. В первое мгновение, когда он отворил ей дверь, он был бледен, теперь вдруг краска залила его лицо.
- Да что это за идиот? - в негодовании вскрикнула, топнув на него ногой, Настасья Филипповна. - Ну, куда ты идешь? Ну, кого ты будешь докладывать?
- Настасью Филипповну, - пробормотал князь.
- Почему ты меня знаешь? - быстро спросила она его; - я тебя никогда не видала! Ступай, докладывай… Что там за крик?
- Бранятся, - ответил князь и пошел в гостиную. Он вошел в довольно решительную минуту: Нина Александровна готова была уже совершенно забыть, что она "всему покорилась"; она, впрочем, защищала Варю. Подле Вари стоял и Птицын, уже оставивший свою исписанную карандашом бумажку. Варя и сама не робела, да и не робкого десятка была девица; но грубости брата становились с каждым словом невежливее и нестерпимее. В таких случаях она обыкновенно переставала говорить и только молча, насмешливо смотрела на брата, не сводя с него глаз. Этот маневр, как и знала она, способен был выводить его из последних границ. В эту-то самую минуту князь шагнул в комнату и провозгласил:
- Настасья Филипповна!
IX.
Общее молчание воцарилось; все смотрели на князя, как бы не понимая его и - не желая понять. Ганя оцепенел от испуга.
Приезд Настасьи Филипповны, и особенно в настоящую минуту, был для всех самою странною и хлопотливою неожиданностью. Уж одно то, что Настасья Филипповна жаловала в первый раз; до сих пор она держала себя до того надменно, что в разговорах с Ганей даже и желания не выражала познакомиться с его родными, а в самое последнее время даже и не упоминала о них совсем, точно их и не было на свете. Ганя хоть отчасти и рад был, что отдалялся такой хлопотливый для него разговор, но все-таки в сердце своем поставил ей эту надменность на счет. Во всяком случае, он ждал от нее скорее насмешек и колкостей над своим семейством, а не визита к нему; он знал наверно, что ей известно все, что происходит у него дома по поводу его сватовства и каким взглядом смотрят на нее его родные. Визит ее, теперь, после подарка портрета и в день своего рождения, в день, в который она обещала решить его судьбу, означал чуть не самое это решение.
Недоумение, с которым все смотрели на князя, продолжалось недолго: Настасья Филипповна появилась в дверях гостиной сама и опять, входя в комнату, слегка оттолкнула князя.
- Наконец-то удалось войти… зачем это вы колокольчик привязываете? - весело проговорила она, подавая руку Гане. бросившемуся к ней со всех ног. - Что это у вас такое опрокинутое лицо? Познакомьте же меня, пожалуста…
Совсем потерявшийся Ганя отрекомендовал ее сперва Варе, и обе женщины, прежде чем протянули друг другу руки, обменялись странными взглядами. Настасья Филипповна, впрочем, смеялась и маскировалась веселостью; но Варя не хотела маскироваться и смотрела мрачно и пристально; даже и тени улыбки, что уже требовалось простою вежливостью, не показалось в ее лице. Ганя обмер; упрашивать было уже нечего и некогда, и он бросил на Варю такой угрожающий взгляд, что та поняла, по силе этого взгляда, что значила для ее брата эта минута? Тут она, кажется, решилась уступить ему и чуть-чуть улыбнулась Настасье Филипповне. (Все они в семействе еще слишком любили друг друга.) Несколько поправила дело Нина Александровна, которую Ганя, сбившись окончательно, отрекомендовал после сестры и даже подвел первую к Настасье Филипповне. Но только что Нина Александровна успела было начать о своем "особенном удовольствии", как Настасья Филипповна, не дослушав ее, быстро обратилась к Гане, и, садясь (без приглашения еще) на маленький диванчик, в углу у окна, вскричала:
- Где же ваш кабинет? И… и где жильцы? Ведь вы жильцов содержите?
Ганя ужасно покраснел и заикнулся было что-то ответить, но Настасья Филипповна тотчас прибавила:
- Где же тут держать жильцов? У вас и кабинета нет. А выгодно это? - обратилась она вдруг к Нине Александровне.
- Хлопотливо несколько, - отвечала было та; - разумеется, должна быть выгода. Мы впрочем, только-что…
Но Настасья Филипповна опять уже не слушала: она глядела на Ганю, смеялась и кричала ему:
- Что у вас за лицо? О, боже мой, какое у вас в эту минуту лицо!
Прошло несколько мгновений этого смеха, и лицо Гани, действительно, очень исказилось: его столбняк, его комическая, трусливая потерянность вдруг сошла с него; но он ужасно побледнел; губы закривились от судорги; он молча, пристально и дурным взглядом, не отрываясь, смотрел в лицо своей гостьи, продолжавшей смеяться.
Тут был и еще наблюдатель, который тоже еще не избавился от своего чуть не онемения при виде Настасьи Филипповны; но он хоть и стоял "столбом", на прежнем месте своем, в дверях гостиной, однако успел заметить бледность и злокачественную перемену лица Гани. Этот наблюдатель был князь. Чуть не в испуге, он вдруг машинально ступил вперед.
- Выпейте воды, - прошептал он Гане. - И не глядите так…
Видно было, что он проговорил это без всякого расчета, без всякого особенного замысла, так, по первому движению; но слова его произвели чрезвычайное действие. Казалось, вся злоба Гани вдруг опрокинулась на князя: он схватил его за плечо, и смотрел на него молча, мстительно и ненавистно, как бы не в силах выговорить слово. Произошло всеобщее волнение: Нина Александровна слегка даже вскрикнула, Птицын шагнул вперед в беспокойстве, Коля и Фердыщенко, явившиеся в дверях, остановились в изумлении, одна Варя попрежнему смотрела исподлобья, но внимательно наблюдая. Она не садилась, а стояла сбоку, подле матери, сложив руки на груди.
Но Ганя спохватился тотчас же, почти в первую минуту своего движения, и нервно захохотал. Он совершенно опомнился.
- Да что вы, князь, доктор что ли? - вскричал он, по возможности веселее и простодушнее: - даже испугал меня; Настасья Филипповна, можно рекомендовать вам, это предрагоценный субќект, хоть я и сам только с утра знаком.
Настасья Филипповна в недоумении смотрела на князя.
- Князь? Он князь? Вообразите, а я давеча, в прихожей, приняла его за лакея и сюда докладывать послала! Ха, ха, ха!
- Нет беды, нет беды! - подхватил Фердыщенко, поспешно подходя и обрадовавшись, что начали смеяться: - нет беды: se non и vero…
- Да чуть ли еще не бранила вас, князь. Простите, пожалуста. Фердыщенко, вы-то как здесь, в такой час? Я думала, по крайней мере, хоть вас не застану. Кто? Какой князь? Мышкин? - переспросила она Ганю, который между тем, все еще держа князя за плечо, успел отрекомендовать его.
- Наш жилец, - повторил Ганя.
Очевидно, князя представляли как что-то редкое (и пригодившееся всем как выход из фальшивого положения), чуть не совали к Настасье Филипповне; князь ясно даже услышал слово "идиот", прошептанное сзади его, кажется, Фердыщенкой, в пояснение Настасье Филипповне.
- Скажите, почему же вы не разуверили меня давеча, когда я так ужасно… в вас ошиблась? - продолжала Настасья Филипповна, рассматривая князя с ног до головы самым бесцеремонным образом; она в нетерпении ждала ответа, как бы вполне убежденная, что ответ будет непременно так глуп, что нельзя будет не засмеяться.
- Я удивился, увидя вас так вдруг… - пробормотал было князь.
- А как вы узнали, что это я? Где вы меня видели прежде? Что это, в самом деле, я как будто его где-то видела? И позвольте вас спросить, почему вы давеча остолбенели на месте? Что во мне такого остолбеняющего?
- Ну же, ну! - продолжал гримасничать Фердыщенко; - да ну же! О, господи, каких бы я вещей на такой вопрос: насказал! Да ну же… Пентюх же ты, князь, после этого!
- Да и я бы насказал на вашем месте, - засмеялся князь Фердыщенке; - давеча меня ваш портрет поразил очень, - продолжал он Настасье Филипповне; - потом я с Епанчиными про вас говорил… а рано утром, еще до вќезда в Петербург, на железной дороге, рассказывал мне много про вас Парфен Рогожин… И в ту самую минуту, как я вам дверь отворил, я о вас тоже думал, а тут вдруг и вы.
- А как же вы меня узнали, что это я?
- По портрету и…
- И еще?
- И еще по тому, что такою вас именно и воображал… Я вас тоже будто видел где-то.
- Где? Где?
- Я ваши глаза точно где-то видел… да этого быть не может! Это я так… Я здесь никогда и не был. Может быть, во сне…
- Ай да князь! - закричал Фердыщенко. - Нет, я свое: se non и vero - беру назад. Впрочем… впрочем, ведь это он все от невинности! - прибавил он с сожалением.
Князь проговорил свои несколько фраз голосом неспокойным, прерываясь и часто переводя дух. все выражало в нем чрезвычайное волнение. Настасья Филипповна смотрела на него с любопытством, но уже не смеялась. В эту самую минуту вдруг громкий, новый голос, послышавшийся из-за толпы, плотно обступившей князя и Настасью Филипповну, так сказать, раздвинул толпу и разделил ее надвое. Перед Настасьей Филипповной стоял сам отец семейства, генерал Иволгин. Он был во фраке и в чистой манишке; усы его были нафабрены…