Владимир Геннадиевич Яковлев (1952 — 2016)
Владимир Яковлев был человек могучий во всех отношениях – и в физическом тоже... Из астраханских рыбаков, служил в морской пехоте, мастер спорта по дзюдо, в молодости сам, без всяких там курсов-спецшкол до очень хорошей степени изучил английский, каковой его, кажется, и кормил значительную часть жизни... По его словам, он перевел с английского "тонну книг". Внешняя грубоватость и такой "простецкий" вид немного медлительного богатыря из русской сказки (высокий рост, мощное сложение) сочеталась с добрым сердцем, мягким нравом, а кроме того – с огромной гуманитарной эрудицией. Кроме литературы, он хорошо разбирался в русской религиозной философии, знал европейскую и русскую историю.
Знакомы мы были еще с Литинститута, где вместе учились в конце 80-х, он двумя курсами старше, но мы общались. Студенты его уважали и, возможно, побаивались, поэтому начальство доверяло ему особо деликатные поручения… Например, руководство традиционным при Советах студенческим сельскохозяйственным отрядом, что в литинституте было делом нелёгким, ибо расхристанные литераторы те еще работнички, – но он справлялся. С тех пор мы виделись всего один раз: случайно встретились в начале 90-х в книжном магазине на Лубянке, просаживали там последние деньги на книги, время было нищебродное. Потом долго стояли в подворотне, пили пиво, говорили, как всегда, о литературе и о том, что будет с родиной. Об этой памятной встрече чуть позже написан мой рассказ "Библиофил" и тогда же почти опубликован (есть в сети). Там почти все взаправду, кроме того, что герой рассказа вскоре погибает, что, конечно, вымысел. Володя рассказ прочитал совсем недавно – лет через 20 после описанной встречи - уже в книге, и узнал себя (поначалу его узнала одна наша общая знакомая и сказала ему), позвонил мне и, смеясь, сказал, что, мол, рано, Леха, ты меня похоронил, эвон еще когда – в 90-е, а я вот жив покуда – тебе назло. И сказал еще, что рассказ ему очень понравился, поблагодарил... Ну, у меня отлегло, а то ведь и правда – похоронил товарища раньше времени, нехорошо...
Тогда же он сказал мне, что вскоре после института выпустил книгу стихов, уже за свой счет. Это пока единственная его поэтическая книга.
И вот больше, чем через 20 лет, мы «зафрендились» с ним в Фейсбуке и стали активно общаться, – пришло время собирать друзей. Он сказал, что стихов не писал уже лет 20, считал пустым занятием. А я уговаривал начать, хоть в виде гимнастики для мозгов. Он ответил — да каких там мозгов, уж никаких мозгов не осталось (тут он поведал мне про свою болезнь и просил больше никому не говорить). Я сказал – тем более пиши...
А потом у него действительно пошли стихи, они стремительно становились лучше и лучше, как будто в нем с невероятной силой высвобождалась некая лирическая энергия, которую искусственно сдерживали все эти годы... На одном из первых стихотворений этого нового периода стоит обращение/посвящение мне. Он говорил, что моя повесть "Запах искусственной свежести" вернула его к стихам... Мне это лестно, но я вовсе не уверен, что это так. Думаю, его человеческий и поэтический уровни переживания мира были столь высоки, что вряд ли нуждались в посторонней инерции.
Ему оставалось еще два года жизни, о чем он, конечно, не знал, то есть знал, что скоро умрет, но не знал точного срока. В это время мы часто разговаривали с ним по скайпу, иногда несколько раз в неделю. Тут мы совпали: у меня потребность в качественном общении подстегивалась отдаленностью от родины, у него – постепенно сужающейся возможностью живого общения и вообще социальных контактов из-за болезни. Мы почти не говорили о бытовухе, и даже о болезни его не говорили. Когда я спрашивал о самочувствии, он отмахивался: «Да не грузись, Леха, я решил не обращать внимания, а жить как жил». «Не обращать внимания» – это значит не делать болезнь центром существования, не сводить все только к ней. Но болезнь развивалась, и в какой-то момент, после некоторого перерыва в общении, он появился в скайпе лысый. Я понял, что шла химиотерапия, голос его изменился, однако стихи становились все совершеннее.
Говорили мы, в основном, о литературе, больше всего о поэзии. Усмехнувшись, он сказал однажды, что так много о литературе в последний раз говорил с кем-то лишь в литинституте, в молодости. Один из запомнившихся разговоров о поэзии, который возникал несколько раз, условно говоря – об обозримости лирической рефлексии. О том, что лирическое стихотворение не должно быть громоздким, максимум 4-5 строф, оптимум же европейской лирики задан канонической формой сонета. Иногда он расспрашивал о моих поездках в разные страны и вообще — об укладе жизни за границей, я охотно рассказывал.
Стихов он сумел написать за эти два года довольно много – почти сотню, хватит на новую книгу, и, благодаря им, приобрел много друзей, и не только среди поэтов и литераторов, которым искренне радовался, с удовольствием общался по интернету. Его сразу же оценили люди, понимающие в поэзии, наперебой звали на литературные тусовки, предлагали публикации... К последнему он относился с непонятным на первый взгляд равнодушием, кажется, просто не хотел тратить силы на суету. А о том, что не может встретиться с новыми друзьями, очень жалел, – встреча с близкими по духу людьми была для него важнее публикаций. Но он и правда не мог, говорил, что быстро устает, много сил отнимало само лечение. Можно лишь догадываться, какого напряжения стоило ему само сочинение стихов, которое и большинству здоровых-то не под силу. Именно поэтому стихами, математикой и спортом больших достижений лучше заниматься в молодости, когда сил еще много. Хотя вот ведь бывают же и такие невероятные исключения... Последнее его стихотворение написано и опубликовано в сети за две недели до смерти. Я вижу в этом настоящий человеческий подвиг...
Стихи его совершенно лишены суетности, склонности к непролазным словесным кунштюкам и частого, особенно у молодых поэтов, желания загнуть что-нибудь эдакое, языкастое, что для многих, мучающих рифмы, составляет главный предмет тщеславия перед сотоварищами по сочинительству... Тут нет ни тщеславия, ни поэтического кокетства, этой постоянной полуоглядки на себя любимого, в его стихах – лишь горьковатый, как степная полынь его родины, привкус утекающей жизни... И образы очень часто из рыбацкого ремесла его юности, где метафорой жизни может быть все что угодно — и невод, и река, большая рыба и рассветная мгла.
Будем порванный невод чинить –
Из пространства выпутывать нить
И сшивать деревянной иглой
Свежий ветер с рассветною мглой.
В молодости у него была апостольская профессия, а в конце жизни — пророческая. И вот этот невероятный всплеск его таланта и вдохновения перед смертью лично для меня является едва ли не самым убедительным доказательством того, что всякий талант — свыше, и что у поэзии божественное происхождение и предназначение тоже. Может, еще и поэтому он и не хотел печататься... Зачем? Ведь настоящие стихи — сразу Богу в уши...
Алексей Козлачков