Оскар Иеремеевич Курганов
Сердца и камни
Оскар Курганов
Сердца и камни
Часть первая
Глава первая
Художник Н. А. Шеберстов
Белая ночь совсем сбила меня с толку. Я приехал в Таллин, сразу же позвонил Лехту по телефону и в этот момент через стекло будки автомата увидел, что стрелка башенных часов приближается к одиннадцати. Конечно, вечера. Хоть с полным основанием можно было подумать, что дело происходит утром. На привокзальной площади было людно и светло, а серебристое небо сливалось у горизонта с легкой дымкой неугасающего дня.
В годы юности я всегда терял ощущение дня и ночи, не давал покоя ни себе, ни другим, если речь шла о делах газеты. Тогда я оправдывал себя фразой моего первого редактора: «Вы отправляетесь в путь не из‑за личного любопытства, а от имени миллионов читателей». Будто бы в самом деле миллионы людей никак не могли дождаться, когда наконец я осчастливлю их новым очерком или новой статьей «от нашего специального корреспондента». Так было в годы наивной юности, когда я действовал «от миллионов читателей». Но теперь, по какому праву я теперь звоню по телефону в дом Иоханнеса Александровича Лехта в одиннадцать часов вечера в Таллине?
Я уже хотел положить трубку, но не успел – услышал далекий шум застольного разговора и веселый голос:
– Алло. Слушаю. Лехт.
Я произнес обычную извинительную фразу и сказал Лехту, что хотел бы встретиться с ним.
– Вот какая беда, – ответил он, – мы принимаем японских инженеров. Они четыре недели изучали у нас силикальцит. По‑видимому, и вы приехали по этому же поводу? Может быть, вы хотите побеседовать с ними?
– Нет, я бы хотел прежде всего встретиться с вами, если, конечно, вы предоставите мне такую возможность.
– Вот как! – усмехнулся Лехт. – Тогда приезжайте через час. Не поздно?
– Нет, не поздно. Большое спасибо, – ответил я и проверил полученный в Москве адрес Лехта. – Меривалья?.. Как туда проехать?
Лехт дважды повторил весь маршрут – номер автобуса, все повороты, приметы, дорожные знаки – и спросил:
– Вы найдете? Или встретить вас?
– Нет, спасибо, я найду.
И вскоре дизельный автобус, курсирующий от центра Таллина до Меривалья, вез меня по прибрежному асфальтированному шоссе, мимо портовых причалов, мимо белоснежных домиков дачного поселка Пирита, мимо рыбачьих шхун.
Автобус проехал по редкому сосновому лесу, помчался вдоль крутого берега моря.
В открытые окна врывался шум прибоя, соленый ветер не давал покоя каким‑то рыбешкам, подпрыгивавшим в ведре моего соседа по автобусу.
– Далеко до Меривалья? – спросил я у соседа‑рыбака.
– Я тоже туда еду, – ответил рыбак. – К кому вы в Меривалья?
– К Лехту.
Рыбак кивнул головой, потом, помолчав, сказал больше себе, чем мне:
– Теперь все узнали, что есть такой кусок эстонской земли – Меривалья. Все теперь ищут Меривалья и Лехта. И днем и ночью. Что он, золото открыл или нефть? Как будто бы простой камень. А ведь и раньше могли бы сюда приехать, это же райский уголок, правда?
– Да, красивое место, – согласился я. – Что означает «Меривалья»?
– По‑эстонски – море и лесная поляна. Кажется, неплохо придумано – соединить в одном месте море и лес… На следующей вам сходить, – сказал рыбак и, взяв ведро с рыбой, пошел к выходу.
Дорога сворачивала в лес, подымалась по пригорку, по бокам которого стояли стройные ели – эти вечные часовые эстонских берегов Балтики. Автобус выскочил на прибрежную поляну и остановился.
Я выслушал наставления рыбака – первая улица направо, за углом первый дом, – поблагодарил и пошел по узкой каменистой улице. Мимо меня медленно прошли две длинные черные машины. Я увидел в них удивленные и, как мне показалось, грустные лица японцев. Может быть, и они никак не могли свыкнуться с белой ночью?
От Токийского до Финского залива проехали они, чтобы узнать тайну самой обыкновенной песчинки. Вряд ли они до этого знали о существовании райского уголка, под названием «Меривалья».
Впрочем, не знал о нем и я.
Глава вторая
Мы сидели в большой комнате. Лехт угощал меня чаем.
В доме царила суета уборки. Мой поздний визит не вызвал удивления – в доме Лехта к этому привыкли и считали уже естественным следствием его напряженной жизни. Вместе с первыми научными успехами появились у него в доме деловые люди, экономисты, инженеры‑строители. Все чаще химические формулы уступали место экономическим расчетам. Возникли самые неожиданные связи со знакомыми и незнакомыми людьми. Они звонили Лехту по телефону из городов Сибири, Дальнего Востока, Средней Азии. В городе Находке еще был трудовой день, когда в Таллине уже наступала ночь. Но разница во времени порой забывалась, и в доме Лехта пронзительный телефонный звонок раздавался и в полночь и за полночь. Конечно, энтузиасты силикальцита извинялись, ссылались на чрезвычайную сложность и важность возникшей проблемы. Конечно, любой такой разговор начинался обычной фразой: «Простите, я, кажется, вас разбудил?» – «Ничего, ничего», – отвечал Лехт. Его радовал этот возраставший интерес к силикальциту, к его идее, к его делам.
Все это я понял в первой же встрече с Лехтом. Его вызывали к телефону, и он охотно бежал к маленькому столику под лестницей, где рядом с телефоном лежали чистые листы бумаги, карандаши и самые различные технические справочники.
– Да, да, Лехт, – доносился до меня его звонкий голос. – Алло. Ах, вот как!.. Очень интересно… Нет‑нет, не спал. Слушаю.
Короткая и светлая июньская ночь мчалась над северной землей; в саду пожелтели огни фонарей, предрассветный ветерок срывал пелену нового дня. А Лехт все еще встречал каждый телефонный звонок своей обычной фразой: «Алло. Да, да. Лехт. Добрый вечер».
А добрый вечер уже давно миновал. Лехт отодвигал ночь, сжимал ее, будто в его руках была не только тайна нового искусственного камня, но и власть над временем.
Это был плотный, чуть‑чуть грузноватый человек. Умные черные глаза, наделенные внутренней силой; густые, слегка тронутые сединой волосы; волнистые морщины на широком лбу; быстрая, приседающая походка.
По‑видимому, он был доволен только что состоявшейся встречей с японскими инженерами, но это выражалось только свойственной Лехту улыбкой – сдержанной, иронической.
– Это Ванас, – сказал Лехт после очередного звонка. – У него возникла хорошая идея. Вы знаете Ванаса? Нет? Что ж, ничего удивительного – он не любит торчать в первом ряду. А во второй и тем более в третий ряд никто не заглядывает.
Лехт посмотрел на меня пристальным взглядом: что я думаю об этом?
Я кивнул головой и попросил рассказать о Ванасе, ближайшем помощнике Лехта.
– Нет, – ответил Лехт, – для рассказа о нем мы выделим целый день и целую ночь. И этого будет мало – целую неделю. Если верно, что у бога есть запасные игроки, то Ванас был приготовлен на тот случай, если бы мне не удалось бежать из немецкого лагеря… Я бы лежал в штабеле мертвецов на торфяных болотах, а Лейгер Ванас создал бы силикальцит и без меня.
Лехт любит обращаться к спортивной терминологии. Я слышал, как он кому‑то говорил по телефону: «Это чистый нокаут», или: «Ничего не поделаешь – наш мяч попал на штрафную площадку», или: «Так уж случилось – мы вне игры». Но в связи с «запасным игроком» Лейгером Ванасом я узнал о побеге Лехта из фашистского лагеря. Когда это было, как он попал в лагерь, как ему удалось бежать? Я все еще не знал, с чего начинать наш разговор. С побега из лагеря или с истории открытия силикальцита? Или с детства Лехта?
Конечно, лучше всего с детства. Так постепенно мы дойдем и до лагеря, и до открытия. Лехта снова позвали к телефону, и когда он вернулся, я предложил пойти к морю. Мне казалось, что оттуда его вряд ли будут звать к телефону. Или, может быть, он устал и ему пора отдыхать? Лехт покачал головой – нет, он не устал. Теперь он все равно не уснет.
– У меня есть более разумная идея, – сказал Лехт.
Он повел меня в дальний уголок сада, где была устроена маленькая летняя кухня. В кирпичной загородке можно разложить костер. Надо только собрать щепки, сухие ветки, старые доски.
– Надо помочь жене – она просит согреть воду, – сказал он и пошел за хворостом, лежавшим у забора.
Я же собирал щепки и думал о Лехте. Пожалуй, впервые я встретил человека, столь не похожего на мои обычные представления об изобретателях. Не то чтобы у Лехта была более счастливая и легкая судьба, чем у других его коллег. Нет, путь, предшествовавший признанию, был трудным, тяжким, горьким. Но жизненные испытания и разочарования не погасили в нем веры в людей. Может быть, отправляясь в дальнюю дорогу технических открытий, Лехт подготовил себя ко всяким неожиданностям.
Не только хозяин, но и его дом нарушили мое обычное представление об изобретательском житье‑бытье. Не было здесь конуры, в которой едва вмещаются и крохотная лаборатория, и плоды длительных трудов, и детали машин.
Лехт жил в большом и хорошем доме на берегу моря, в кругу дружной семьи. Даже суета уборки после ухода гостей производила впечатление благополучия и покоя.
Потом, когда я ближе узнал Лехта и его семью, я понял, что за этим внешним и кажущимся покоем скрывается много жизненных невзгод. Но в тот вечер или, вернее, в ту ночь я увидел только большие и скромно обставленные комнаты и сад, вместивший все цветы эстонской земли.
Дом этот радовал меня и тем, что он был выложен из силикальцита, нового строительного камня, созданного Лехтом, и тем, что жил в нем ученый, исследователь, первооткрыватель. Я не мог не вспомнить о том ощущении неловкости и даже раздражения, которые я испытывал в других домах, если за их обитателями угадывались случайные или, как в старину говорили, «бешеные» деньги, или случайное возвышение, случайный пост, а не талант, не крупные заслуги перед обществом.
Лехт вернулся с охапкой хвороста и с мелкими щепками, присел на корточки, и вскоре веселый огонь осветил его лицо.
Потом мы принесли большой котел с водой, поставили его на кирпичи, под которыми уже сердито потрескивал в ночной тиши разгоравшийся костер.
Мы просидели с Лехтом у этого домашнего костра всю ночь, если только белая прозрачная пелена, подвешенная к небу, может быть названа ночью. Мы говорили с ним о самых разных событиях его жизни. Но он неизменно возвращался к одной и той же теме – силикальциту. При этом лицо Лехта становилось одухотворенным – он как бы отправлялся в одному ему известные миры. То он с гневом обрушивался на тех, кто стоял на его пути, то устремлялся в будущее и рисовал увлекательные картины распространения его изобретения.
Я знал, что Лехт родился и вырос на острове Сааремаа. Мне казалось, что я уже побывал на этом суровом и прекрасном острове, когда читал талантливые книги Юхана Смуула и Ааду Хинта. Но, может быть, мы повторим это путешествие теперь, у костра?
– Какая связь между моим детством и силикальцитом? – спросил Лехт. – Поверьте мне, я не был изобретателем ни в пять, ни в десять, ни в пятнадцать лет. Как и все дети мира, я считал, что взрослые меня не понимают, и стремился к морю, когда надо было сидеть над алгеброй.
Потом, помолчав, Лехт вспомнил:
– Когда мне было пять лет, я любил строить домики из песка. Это, как известно, увлечение детей всего мира. Но, построив домики, я начинал рубить их маленьким топориком. Мать мне тогда говорила: «Как ты мог додуматься – рубить песок топором?» Я, помнится, вполне сознавал всю бессмыслицу своего поступка. Но вот прошло с тех пор более сорока пяти лет, я стал инженером и теперь доказываю всему миру, что песок надо рубить топором. Только этот способ – рубка песка – и может открыть те тайны песчинок, которые привели меня к созданию силикальцита. Правда, я рублю песок не обычным топором, а специальной машиной, но действует эта машина, в сущности, по тому же принципу – металл рубит песчинки.
Я понял, что всю свою жизнь Лехт теперь рассматривает с точки зрения своего изобретения. Он не представляет себе, что в детские или юношеские годы могли произойти какие‑то события, не повлиявшие в той или иной степени на судьбу силикальцита. Разве, будучи студентом строительного факультета, не удивлялся он слабости силикатного кирпича? А ведь именно эта мысль привела его впоследствии к созданию силикальцита. Разве, уже став инженером, не увлекался он самыми фантастическими проектами? А ведь именно эта черта его характера помогла ему создать не фантастические, а реальные проекты новых конструкций.
Глава третья
Неторопливо Лехт бредет со мной по дорогам своего детства. Александр Лехт – отец Иоханнеса – был капитаном дальнего плавания. Семья Лехта жила в маленькой деревушке на скалистом берегу острова Сааремаа.
Это была даже не деревушка, а хуторок Копля – всего шесть домиков. В одном из них жили Лехты.
Александр Лехт почти все время находился в плавании. Он появлялся на острове Сааремаа на хуторе Копля, задавал детям один и тот же вопрос: «Ну, что вы сделали для людей?»
Это было шутливое начало встречи с детьми, и отец даже не всегда интересовался их ответами. Но шутка запала в душу братьев Лехт. И не раз, уже будучи взрослыми, они с тем же шутливым оттенком спрашивали друг друга: «Ну, что ты сделал для людей?»
Итак, маленький хутор Копля, вблизи деревни Куузнымме – вот он передо мной. Суровая жизнь на суровой земле. Ветры придали деревьям причудливые формы, а каменистая почва принуждала людей действовать с неутомимостью и напористостью ветров. Соленые штормы, сероватые камни побережья, холодная зима, жаркое и короткое лето – словом, как будто неприютная земля. Разве рыбаки, ловцы угрей, не могли найти более тихий и плодородный клочок земли? Разве моряки не могли поселиться в более привлекательном месте?
Но в том‑то и дело, что с точки зрения жителей острова – рыбаков и моряков, земледельцев и мастеровых – это самая привлекательная и благодатная земля на всем свете. От поколения к поколению передается эта любовь к камням, ветрам, к самобытной и суровой природе острова Сааремаа.
Если приложить труд, старание, энергию и упорство, то камни острова превратятся в плодороднейший клочок земли, и хоть каждый такой клочок приходилось отвоевывать у суровой и жестокой природы, у моря, ветров, но люди, родившиеся и выросшие на этом острове, были привязаны к нему больше, чем к самым плодородным местам мира. Они любили в этом клочке земли не только плоды своих трудов, но и эти труды. Их привязывала к нему именно эта вечная необходимость завоевывать, добиваться того, что в иных местах кажется легко достижимым и естественным.
Три брата – Ааду, Иоханнес и Константин – каждую неделю отправлялись в школу, которая была в двенадцати километрах от хутора. Каждую неделю они пешком возвращались домой. Это были веселые путешествия, во всяком случае, такими они представляются Лехту теперь, когда он вспоминает свое детство.
Еще с вечера в воскресенье мать начинала готовить их к утреннему походу. Ааду, самый старший, заменял отца и был вожаком, строгим наставником. Он вставал раньше всех и кричал: «Я уже ухожу!» Хоть младшие братья и знали, что он без них не уйдет. Только так можно было заставить их подняться на рассвете и идти по едва видимой дороге в школу.
На острове Сааремаа с давних пор живут не только земледельцы, но и рыбаки, строители, плотники. Самые лучшие рыболовные снасти делались всегда на острове Сааремаа. Этот остров воспитал лучших плотников и лучших строителей.
Иоханнес Лехт – потомственный строитель. Его прадед и дед строили на всей эстонской земле. И хоть отец его стал моряком и хотел, чтобы и дети пошли по его пути, хоть морское дело было на острове таким же почетным, как и строительное, но жизнь сложилась так, что из трех братьев двое – Иоханнес и Константин – стали строителями. «Нелегко было дать инженерное образование двум сыновьям». Эту фразу часто повторяла мать Иоханнеса. Ааду стал учителем той же школы, где учились Иоханнес и Константин. Он‑то и воспитывал младших братьев.
Все это Лехт вспоминает сейчас с веселой усмешкой, не вникая в детали, не считая, что детство у них было трудным.
Нет, это обычные условия жизни для всех трудовых эстонских семей, для жителей острова Сааремаа, за исключением, конечно, тех, кто владел рыболовным флотом, кто скупал у рыбаков весь их улов морских угрей. Со всех хуторов дети шли в школу за пятнадцать, двадцать, за тридцать километров. Это была единственная возможность учиться.
– Вот, пожалуй, все, – заключает Лехт свой рассказ о детстве.
Глава четвертая
Он то подбрасывал хворост или щепки в огонь, то молча сидел, изредка обращаясь ко мне с ничего не значащими вопросами: «Вы быстро нашли Меривалья?» Или: «Почему вы хотели идти к морю?»
Я понимал, что Лехт охотно будет говорить о том, что его волнует теперь: о людях, мешающих развитию силикальцита, о больших и малых бедах новых заводов, о встречах с японскими инженерами – они назвали силикальцит волшебным камнем, не скупились на похвалы, на улыбки, поклоны, восторги.
Но как только речь заходила об истории силикальцита, как только я пытался размотать этот большой и сложный клубок и дойти до первой, начальной ниточки, Лехт умолкал. Он начинал проявлять повышенный интерес к огню, к почерневшим кирпичам, оберегавшим траву и сад от шальных искр, – словом, давал понять, что это слишком долгая история, чтобы можно было ей посвящать тихие минуты нашего ночного разговора у костра.
– Мы еще займемся с вами и этой историей, – сказал Лехт, – а теперь моя голова совсем забита, до отказа забита – поймите меня правильно – подводными рифами. Да, да, иначе их не назовешь.
– Что вы имеете в виду?
– Прежде всего – мои ошибки. Может быть, я действительно ничего не понимаю в людях.
Все это производило впечатление неожиданной ночной исповеди. И я не стал ни поторапливать, ни расспрашивать Лехта. Мы сидели и молчали, были только слышны треск сучьев в огне и далекое пение соловья.
– Я расскажу о лагере, – сказал Лехт после долгого молчания.
Глава пятая
В шестидесяти километрах от Таллина, на торфяных болотах, немецкие фашисты создали во время войны «лагерь смерти» – люди здесь умирали от голода, болезней, истощения, от нечеловеческих пыток и страшного произвола. Узники лагеря добывали торф, а брикеты его складывали штабелями у опушки леса. Отсюда торф отправляли в Германию.
Одним из этих узников был молодой инженер‑строитель Иоханнес Лехт.
Он был заключен в самый страшный, четвертый блок, откуда каждый день выносили мертвых и истощенных. Тех, кто уже не мог идти на торфяные болота, пристреливали тут же у широкого рва. Мертвые тела укладывали крест‑накрест, чтобы не развалились, как аккуратный хозяин складывает дрова перед своим сараем. Потом оставшиеся в живых засыпали штабеля мертвых землей.
Голодный, измученный, отчаявшийся Лехт с тревогой и болью наблюдал за очередной похоронной процессией, и то ли у него вырвалось, то ли он не заметил, что его слышат, но неожиданно для самого себя он сказал своему соседу по блоку:
– Неужели мы будем ждать, когда нас понесут в этот ров?
И в этот момент кто‑то нанес ему удар кованым сапогом. Лехт упал и очнулся в карцере. Последствием этого события было то, что он еще ближе познакомился с капо по имени Янес.
Янес должен был научить Лехта ревностному послушанию, истребить в нем, как выразился капо, «активное начало», превратить его в безопасный автомат. «Мысль вредна и на том свете, – говорил Янес. – Мы не можем отправлять туда таких, как ты. Что скажет бог нашему коменданту?» Янес действовал методически и настойчиво – самый тяжелый участок торфяного болота доставался Лехту, уборка трупов поручалась Лехту, очистка лагерных уборных – тоже Лехту. Янес следил за каждым шагом Лехта, прислушивался к каждому его слову.
Лехт, однако, не оправдал надежд Янеса и его шефа. Мало того – Лехт убедился, что есть только один путь к спасению от Янеса, коменданта лагеря, от всей этой жестокой машины, которая уносила тысячи человеческих жизней, – побег.
Конечно, и до этого Лехт думал о побеге. Но раньше эта мысль пугала его – на виду у всех заключенных избивали до смерти дерзких смельчаков, пытавшихся уйти из лагеря. И все‑таки Лехт твердо решил, что надо бежать, как будто не было ни охраны, ни пулеметов, ни злых собак, ни еще более злых, чем овчарки, капо.
С юношеских лет Лехт любил на досуге заниматься математическими вычислениями. Так и в лагере, отправляясь с очередной партией на торфяные болота, он подсчитывал количество людей конвоируемых и количество часовых, делил эти цифры, сопоставлял их, приходил к выводу, что пятьдесят безоружных, даже совершенно ослабевших людей могли бы справиться с двумя вооруженными конвоирами. И хоть он никому не говорил об этих своих математических расчетах, но у него все время зрела мысль об организованном побеге. Он поделился мыслью со своим соседом по четвертому блоку. Это был молодой парень Юрий Каск.
Юрий вырос в эстонской деревне, был медлителен и недоверчив. Он выслушал Лехта, долго молчал, потом тихо сказал:
– Для массового побега нужна хорошая организация. Ее нужно создать. Но на это потребуется время. А каждый день уносит все новые и новые жизни. Кто знает, может быть, нас с тобой постигнет та же участь еще до того, как мы устроим побег.
Он указал на очередные жертвы, которые лежали в нижнем ярусе барака.
Лехт предложил бежать вдвоем.
Легко сказать – бежать. Побег надо подготовить, продумать, учесть все мельчайшие детали. В случае провала их ждет неминуемая смерть. Комендант лагеря объявил: каждый, кто попытается бежать, будет повешен вниз головой.
И каждый день на лагерном плацу совершались жестокие экзекуции над «беглыми».
Бараки были ограждены тремя линиями колючей проволоки. Часовые, немецкие овчарки, яркие прожекторы, бдительные капо, шпионаж – все это помогало фашистам держать в повиновении тысячи людей.
К тому же люди были настолько истощены, что вряд ли кто‑нибудь из заключенных мог пройти десятки километров по лесным тропам без запасов воды и пищи. Ведь на всех дорогах стояли патрули, и человек в лагерном полосатом костюме мгновенно был бы схвачен. Стало быть, бежать надо в какую‑нибудь глубинную деревню, где можно переодеться, выждать день‑два и снова бежать.
Юрий предложил Лехту пробраться в деревню Вилья, где жил его дядя. В детстве он жил у него вместе с матерью. Надо было пройти почти сто шестьдесят километров. Смогут ли они? Хватит ли у них сил?
Юрий надеялся, что в деревне Вилья их примут, приютят, переоденут, а может быть, и свяжут с партизанами. Деревня эта расположена вдали от дорог, на лесной опушке, а дядя Юрия принадлежал к сельскому активу. Если он жив – они найдут в нем верного человека.
Лехт верил людям. Он видел в них прежде всего самое лучшее, сердечное и доброе. Правда, Юрий говорил ему, что это дурная черта, но Лехт с этим не соглашался. Если не верить людям, зачем же жить среди них? Может быть, это осталось еще от детской игры: «Что ты сделал для людей?»
Еще до войны Лехт, любивший всяческие фантастические проекты, предложил своим друзьям создать общество под девизом: «Что ты сделал для людей?» Конечно, хорошо бы такое общество создать и в лагере, но для этого надо убрать часовых. Убрать? Каким образом?
Лагерные часовые отличались жестокостью. И если кто‑то из них не избивал плетью падавших от истощения узников, не упражнялся в стрельбе по живым мишеням, то его уже считали «добрым и сердечным».
Во всяком случае, таким представлялся Лехту часовой, которого называли Стариком. Он угрюмо стоял в стороне, когда узники добывали торф, сжимал свой автомат и был поглощен своими думами. Юрий узнал от кого‑то, что семья Старика живет в маленьком городке в Руре, а Лехт сразу сделал далеко идущие выводы – в Руре живут трудовые люди, стало быть, и наш часовой случайно попал в эсэсовцы. Лехт только ждал удобного момента для «душевного разговора» с ним. Однажды Лехт даже улыбнулся ему, когда тот проходил мимо торфяного штабеля. Но Старик не обратил внимания на эту улыбку. А вскоре Старика вообще перевели на другой конец участка.
Приближалась холодная осень. Надо было принимать какое‑то решение. А у них вместо «сердечного», с точки зрения Лехта, часового теперь был новый – его все называли Волчьим Зубом. Лехт понимал, что, прежде чем назначить часовым, в нем длительное время истребляли все человеческое. Волчий Зуб испытывал истинное наслаждение при виде страданий людей. С садистским упоением ходил он от барака к бараку, от блока к блоку и подсчитывал жертвы минувшей ночи.
Утром мертвых выносили к широкому рву, а Волчий Зуб сопровождал эту печальную процессию бравурной музыкой – он никогда не расставался с губной гармошкой.
Установить контакт с Вольчим Зубом не было никакой возможности, и Лехт отказался от этой мысли.
Но вот произошло совершенно неожиданное. Волчий Зуб был переведен в другой блок, а к ним вновь вернулся Старик.
Лехт сразу же повеселел и начал готовиться к побегу.
Юрию удалось достать два лишних куска хлеба, две коробки спичек. Все это они спрятали в торфяных брикетах у дороги и назначили день и час побега.
Это был трудный день.
С самого утра оба они были в возбужденном состоянии. Они боялись, что выдадут себя неосторожным движением, слишком веселым взглядом или чем‑нибудь еще, что преображает человека, когда он думает о предстоящей свободе.
Юрий все время следил за Лехтом. Он знал, что Лехт попал в тюрьму два года назад именно потому, что не умеет разбираться в людях и слишком доверяет им.
До войны Лехт был назначен в инженерный отдел городского Совета в Таллине. Там к нему приходил человек по фамилии Шинбер, из прибалтийских немцев. Он жаловался на то, что в его особняк из двенадцати комнат поселили еще одну семью. Лехт сказал ему, что наступили новые времена, и ему, Шинберу, самому было бы неудобно жить в таком особняке в то время, когда в городе так много нуждающихся в квартирах.
На этом они тогда расстались.
В первые же дни войны Лехта, инженера‑строителя, направили на строительство оборонительных сооружений. Он не покинул свой пост и в ту ночь, когда немецкие танки прорвались к Таллину. Лехт перешел на подпольное положение и через своего брата Константина должен был установить связь с партизанским отрядом. И вот, совершая очередную поездку из Таллина в маленький эстонский городок, Лехт встретил человека, который показался ему знакомым. Он не мог вспомнить, где его видел. Конечно, нельзя пропустить такую возможность – встретиться и поговорить с человеком, которого давно не видел. И Лехт подошел к нему.
– Мы с вами где‑то виделись? – спросил Лехт с обычной приветливостью.
– Конечно, виделись, – ответил человек. – Я был у вас, в городском Совете, когда вы убеждали меня, что наступили новые времена и я должен был будто бы уступить половину моего особняка каким‑то нищим. Как видите, действительно наступили новые времена. Мой особняк опять свободен. А вы что делаете теперь?
Это был, конечно, Шинбер. Лехт решил, что на первой же станции он сойдет с поезда или уйдет в другой вагон. Но Шинбер разгадал этот замысел, и трудно даже понять, как ему удалось связаться с ближайшей станцией. Через полчаса, когда поезд подошел к вокзалу, Лехт был арестован и отправлен в тюрьму, а потом – в лагерь.
Юрий хорошо знал эту историю и, опасаясь новой встречи с каким‑нибудь Шинбером, советовал Лехту ни с кем не вступать в разговоры, тем более что людей подслушивающих, шпионящих, подсматривающих в лагере было очень много. И все‑таки Лехт счел необходимым прежде всего подумать о судьбе Старика. Ведь комендант лагеря предупредил, что за побег часовой отвечает своей головой.
Лехт подошел к Старику и, делая вид, что страшно занят изучением торфяного брикета, тихо сказал:
– Мы были бы очень рады, если бы вы, скажем, на один день заболели. Это возможно?
Старик, только что смотревший на Лехта спокойно и, как ему показалось, участливо, мгновенно преобразился, стал хмурым и злым, коротко спросил:
– Что вы надумали?
– Ничего, – ответил Лехт, – я пошутил.
– Не очень хорошие шутки, – сказал часовой. – Не вздумайте бежать. Вас настигнут и убьют. Вы ведь, кажется, образованные люди. Вместе с вами погибну и я.
Лехт усмехнулся, снова сказал, что пошутил. Нет, конечно, они не собираются ни бежать, ни причинять Старику какие бы то ни было неприятности. Просто ему показалось, что часовой плохо себя чувствует и нуждается в отдыхе, и он предложил ему отдохнуть, поболеть. Разве это нельзя?
Но часовой его уже не слушал. Он подозвал начальника караула и начал ему что‑то долго и торопливо рассказывать.
А Юрий всего этого не знал. Он с нетерпением ждал условленного часа, когда они должны были встретиться у торфяных брикетов и в удобную минуту побежать к опушке леса. От брикетов до опушки леса – двести метров, но именно эти двести метров отделяли их от свободы. Именно эти двести метров были той пропастью, которая лежала между жизнью и смертью.
Начальник караула, по‑видимому, взволновался еще больше, чем часовой, подошел к Лехту, ударил его и крикнул:
– Никаких разговоров с часовым!
Подошел еще один часовой, и Лехта увели на дальний участок.
Юрий напрасно ждал в условленном месте.
Лехт не пришел. Побег не состоялся.
Ночью, когда Лехт и Юрий легли на свои нары, все выяснилось. Юрий только сказал:
– Я так и знал, что ты пожалеешь этого Старика.
– Нельзя добывать себе свободу такой ценой, – ответил Лехт.
В ту же ночь они поклялись, что вне зависимости от создавшихся обстоятельств должны все же бежать. И, хоть за ними будут следить, к ним будут придираться и в конце концов постараются перевести в блок смертников, откуда еще никто не возвращался, – они должны бежать.
На следующий день их отправили, как всегда, на добычу торфа. Юрий мысленно представлял себе их дальнейшую судьбу. Вот они возвращаются в лагерь, их заковывают в кандалы, ночь проводят в карцере. Утренним поездом их везут в таллинскую тюрьму, там – допросы, пытки и смерть.
– Нет, мы должны бежать, и немедленно, – как бы споря с самим собой, говорил Юрий.
Начался дождь. Лехт и Юрий спрятались за торфяной скирдой. Часовой окликнул их, но они не ответили. Часовой пошел искать их к другой скирде, и они решили воспользоваться этим удобным моментом. Будто бы сама судьба помогла им в этот тяжкий для них час. И даже не сговариваясь, они побежали к лесу. По‑видимому, часовой не сразу увидел две бегущие фигуры.
Лехт все время считал, и первый выстрел он услышал, когда счет дошел до сорока трех. Лес уже был близок. Послышались автоматные очереди. В них стреляли со всех сторон. Последние метры они бежали под огнем автоматов. Лехт и Юрий знали, что преследовать их сразу не будут – могут сбежать в лес и другие узники лагеря. К счастью, торфяные болота и примыкавший к ним лес еще не были ограждены колючей проволокой.
Мне показалось, что эта история связана с тем, что Лехт назвал «подводными рифами». Я сказал ему об этом.
– Точно, точно, – ответил Лехт, – и прежде всего – с Янесом.
– С капо Янесом?
– Вот именно.
– Разве вы встречались с ним после войны?
– Если бы я только встречался – это было бы полбеды. Он появился в самый острый момент борьбы за силикальцит.
– И что же?
– Ну, это уже другая история, я не хочу забегать вперед. Но запомните это имя – Янес.
Лехт ушел в дом с котелком горячей воды, потом вернулся и сказал, что хозяйка больше в его помощи не нуждается и советует нам идти спать.
– Но, может быть, мы еще посидим? – предложил Лехт.
– Если вы только не устали.
– Нет, я не устал, – ответил Лехт и, как мне показалось, обрадовался возможности посидеть в тишине у догорающего костра и вспомнить, как бы передумать и вновь пережить события минувших лет.
– Если можно, – сказал я, – расскажите, хотя бы очень коротко, что такое силикальцит?
Лехт тихо засмеялся, сквозь смех проговорил:
– Мне всегда кажется, что все уже это давно знают. Все‑таки я ужасный человек. – Потом уже серьезно добавил: – Давайте вернемся с вами, скажем, на три тысячи лет назад.
– Ну что ж, это не так уж далеко, – согласился я и приготовился слушать историю сотворения мира.
– Еще в те времена, – начал Лехт, – когда сооружались египетские пирамиды, люди пользовались песком и известью. Да‑да, камни древних сооружений скреплялись раствором из песка и извести и как будто выдержали испытание временем. Да? Так вот, силикальцит мы тоже делаем из песка и извести. Давайте встретимся еще через три тысячи лет и проверим – выдержит ли это испытание силикальцит. – Лехт был весело настроен. – Конечно, между египетскими пирамидами и силикальцитом в мире были еще кое‑какие события, – продолжал Лехт, – в частности, в строительном искусстве. С этим трудно спорить.
Люди во все времена искали дешевые и удобные камни для своих домов. В древности эти камни резали из скал, потом начали формовать из глины и сушить их на солнце. Кирпич этот дошел до наших дней, хотя его уже не сушат, а обжигают в печах. Из глубины веков дошли до нас и камни, о которых я уже говорил.
Так было до появления цемента, – продолжал Лехт. – Да, цемент совершил подлинный переворот в строительной технике. С его помощью люди начали делать прочные камни. Сперва кустарным способом, а потом – на механизированных заводах. Сперва в виде монолитных конструкций, требовавших трехнедельного твердения, а потом – на промышленных конвейерах, где процесс твердения железобетона был доведен до одного дня или одной ночи. Все как будто хорошо. Наступил золотой век строительной техники. Слава богам железобетона, поклонимся апостолам цемента! Они действительно преобразили привычный строительный мир. Но вот беда! Цемент – слишком дорогая штука. Для его изготовления нужно создавать большие и сложные заводы. Да и далеко не всюду их можно строить, эти цементные заводы.
И как это ни странно, научная и инженерная мысль начала искать пути ниспровержения того самого бога, которому она поклонялась. В конце концов, что такое цемент? Строительный клей. Только и всего. Но разве нельзя найти более удобный и дешевый клей или вообще обойтись без него?
Так вот, силикальцит, – тихо сказал Лехт после минутной паузы, – и есть тот камень, который создается без цемента. Только из песка и извести. Правда, для этого нам пришлось (в слове «пришлось» опять прозвучала ирония) открыть в песке кое‑какие тайны.
– Из песка и извести? – переспросил я. – Иначе говоря – цемент вы заменяете известью, один «клей» другим. Выгодно ли это?
– Конечно, – ответил Лехт. – Известь дешевле цемента. Даже можно сказать – намного дешевле. Но дело не только в этом. Впрочем, не будем забегать вперед. Вы убедитесь в этом, когда побываете на силикальцитном заводе. Итак, мы используем известь, как в старое доброе время.
– Стало быть, вы отбрасываете строительную науку на сто лет назад?
– Кто знает, – с усмешкой ответил Лехт, – может быть, на сто лет вперед. Вспомните – в двадцатых годах нашего века мы пользовались в радиоприемниках маленькими кристалликами‑детекторами. Потом радиотехника совершенствовалась, и появились лампы, которые заменили эти кристаллики. Люди считали, что они открыли новые чудеса. Увеличивались лампы и по размерам и по количеству. Увеличивались и радиоприемники. Последние модели напоминали уже платяные шкафы. И вот теперь вернулись к то