Мади мешкать не стал. Он повернулся и поспешил вверх по взморью, мимо скотобоен, мимо общественных уборных и ветрозащитного ряда хижин вдоль песчаной губы, вдоль палаток, что проседали под серой тяжестью двухнедельного дождя. Набычившись, Мади крепко прижимал к себе портфель и ничего этого не видел: ни скотопригонных дворов, ни высоких фронтонов товарных складов, ни сводчатых окон офисных зданий вдоль по Верфь‑стрит, за которыми бесформенные силуэты двигались сквозь освещенные комнаты. Мади с трудом брел все вперед и вперед, по щиколотку в жидкой грязи, и, когда наконец перед ним воздвигся бутафорский фасад гостиницы «Корона», он кинулся к нему и, швырнув наземь портфель, обеими руками рванул дверь на себя.
«Корона» представляла собою заведение вполне сносное, непритязательное, без прикрас, в пользу его свидетельствовала разве что близость к набережной. Эта черта, вероятно, была подсказана целесообразностью, но вот за достоинство сошла бы вряд ли: здесь, в двух шагах от скотопригонов, кровавый запах бойни смешивался с кисло‑соленым запахом моря, наводя на мысль о заброшенном холодильнике, где протух кусок сырого мяса. В силу этой причины Мади, возможно, погнушался бы этим местом и решился бы попробовать пройти севернее, вверх по Ревелл‑стрит, туда, где фасады гостиниц делались шире и красочнее, обрастали портиками и посредством высоких окон и изящной лепнины предоставляли необходимые доказательства комфорта и роскоши, к которым он, как человек состоятельный, привык… но всю свою придирчивую взыскательность Мади оставил в мятущемся брюхе корабля «Добрый путь». Он искал лишь прибежища – и уединения.
Как только он прикрыл за собою дверь, заглушая шум дождя, тишина и покой пустого вестибюля произвели на него мгновенный физический эффект. Мы уже отмечали, что собственная внешность служила для Мади источником немалых личных выгод и он это прекрасно сознавал, так что он не собирался впервые сводить знакомство с чужим городом, пока выглядит как затравленный бродяга. Он стряхнул со шляпы водяные капли, пригладил рукою волосы, потопал, чтобы колени не подгибались, энергично подвигал губами, словно проверяя их эластичность. Эти телодвижения он совершил быстро и без всякого смущения. К тому времени, как появилась горничная, лицо его уже приобрело свое обычное выражение благодушного безразличия и он внимательно рассматривал угловое соединение в «ласточкин хвост» на стойке регистрации.
Горничная оказалась туповатой девицей с бесцветными волосами и зубами такими же желтыми, как и кожа. Она продекламировала по памяти условия проживания, освободила Мади от десяти шиллингов (каковые бросила с глухим стуком в запертый ящик под стойкой) и устало повела гостя наверх. Мади осознавал, что оставляет за собою мокрый след и что на полу в вестибюле с него натекла изрядная лужица, и вложил девице в руку шесть пенсов; она с жалостным видом взяла монетку и собралась было уходить, но тут же, по‑видимому, решила, что стоит быть подобрее. Она зарумянилась и, помявшись минуту, предложила принести из кухни поднос с ужином. «Чтоб вам согреться изнутри», – промолвила она, растягивая губы в желтозубой улыбке.
Гостиница «Корона» была построена не так давно и все еще хранила пропыленное, сладковатое ощущение свежевыструганного дерева: на стенах вдоль каждого паза все еще проступали бусинки смолы, в очагах, еще ничем не заляпанных, до поры не накопилась зола. Номер Мади был меблирован весьма условно, как в пантомиме, где большой богатый дом моделируется одним‑единственным креслом. В изголовье матрас истерся и был подбит чем‑то вроде лоскутков муслина; одеяла были чуть широки, так что края их складками ложились на пол, отчего кровать, что ютилась под шероховатым наклонным карнизом, выглядела какой‑то сморщенной и дряблой. Скудость меблировки придавала комнате некую призрачную незавершенность, что показалась бы даже пугающей, если бы за покоробленным стеклом взгляду открывалась иная улица и иная эпоха, но для Мади эта пустота была что бальзам на душу. Он утвердил отсыревший портфель на некое подобие подставки у постели, как смог отжал и просушил одежду, выпил до дна чайник чая, съел четыре ломтя черного зернового хлеба с ветчиной и, поглядев в окно на беспросветную завесу дождя над улицей, решил отложить свои дела в городе до утра.
Под заварочным чайником горничная оставила вчерашнюю газету – до чего же тонюсенькую для крупноформатного‑то номера ценою в шесть пенсов! Мади с улыбкой развернул его. Он питал слабость к дешевым новостям и немало позабавился, обнаружив, что «самая прельстительная танцовщица» города также предлагает свои услуги как «опытная, деликатная акушерка». Целый столбец посвящался пропавшим без вести старателям («Если это объявление попадется на глаза ЭМЕРИ СТЕЙНЗУ или кому‑либо, кто знает о его местонахождении…»), и целая страница – объявлениям о найме: «В бар срочно требуется официантка». Мади перечитал этот документ дважды от корки до корки, включая уведомления об отправке грузов, рекламу съемного жилья, включающего скромный стол, и несколько чрезвычайно скучных предвыборных речей, напечатанных полностью. И обнаружил, что разочарован: «Уэст‑Кост таймс» мало чем отличалась от приходской газетенки. А чего он, собственно, ожидал‑то? Что золотой прииск окажется экзотической фантазией, сверкающей и обнадеживающей? Что старатели – отъявленные злодеи и проныры, все как один – убийцы и ворье?
Мади медленно сложил газету. Мысли его вновь вернулись к «Доброму пути» и к забрызганному кровью контейнеру в трюме, и сердце его вновь неистово заколотилось. «Довольно!» – произнес он вслух и тут же почувствовал себя глупее некуда. Он встал, отшвырнул сложенную газету в сторону. В конце концов, уже вечереет, подумал он, а ведь он терпеть не может читать в сумерках.
Выйдя из номера, Мади вновь спустился. Горничная обнаружилась в уединенной нише под лестницей: она надраивала ваксой сапоги для верховой езды. Мади осведомился, нет ли тут гостиной, где можно провести вечер. Плавание очень его утомило, и он отчаянно нуждается в глотке бренди и тихом, спокойном местечке – дать отдых глазам.
Горничная сделалась заметно более услужлива, – видимо, шестипенсовики перепадали ей нечасто, подумал Мади; при необходимости этим можно будет воспользоваться впоследствии. Девица объяснила, что гостиная «Короны» на этот вечер зарезервирована для закрытой вечеринки («Друзья‑католики», – пояснила она с ухмылкой), но, если гостю угодно, она проводит его в курительную комнату.
Встряхнувшись, Мади разом вернулся в настоящее и обнаружил, что Томас Балфур по‑прежнему не сводит с него глаз с видом выжидательно‑заинтригованным.
– Я прошу прощения, – смущенно произнес Мади. – Кажется, я ушел в свои мысли… ненадолго…
– И о чем же вы думали? – осведомился Балфур.
О чем он думал? О шейном платке, и серебристой руке, и об имени, что захлебывающимся вздохом звучало в ночи. Эта сцена была словно мир в миниатюре, мир иных измерений. Пока мысли его блуждают там, обыкновенного времени может пройти сколько угодно. Есть большой мир, где своим чередом текут дни и часы и меняется пространство, и есть этот крохотный застывший мирок ужаса и тревоги; они заключены друг в друге, как сфера внутри сферы. Странно, что Балфур за ним наблюдает, что идет реальное время, все вращаясь и вращаясь вокруг него…
– Ни о чем особенном я не думал, – заверил Мади. – Я пережил тяжкое путешествие, вот и все, и я очень устал.
Позади него один из игроков в бильярд ударил по шару: двойной стук, бархатистый шорох; остальные игроки одобрительно загомонили. Священник шумно встряхнул газетой, еще кто‑то откашлялся, еще кто‑то – стряхнул пылинку с жилета и заерзал в кресле.
– Я вас про ссору спрашивал, – напомнил Балфур.
– Ах, ссора… – начал было Мади и умолк на полуслове. Внезапно он почувствовал себя совершенно опустошенным: даже на разговоры сил не осталось.
– Ну, конфликт, – подсказал Балфур. – Между вами и вашим отцом.
– Прошу меня извинить, – отозвался Мади. – Подробности довольно деликатного свойства.
– Это вопрос денег! Я угадал?
– Простите, но нет. – Мади провел рукой по лицу.
– Не денег? Значит, любовная история! Вы влюблены… но ваш отец не одобряет вашу избранницу…
– Нет, сэр, – возразил Мади. – Я не влюблен.
– Какая жалость! – откликнулся Балфур. – Что ж! Я вынужден заключить, что вы уже женаты!
– Я не женат.
– Тогда, наверное, молодой вдовец?
– Я никогда не был женат, сэр.
Расхохотавшись, Балфур воздел руки, давая понять, что находит скрытность собеседника забавно‑несносной и совершенно нелепой.
Пока тот смеялся, Мади, опершись о подлокотники, привстал, развернулся и оглядел комнату из‑за высокой спинки кресла. Он вознамерился как‑нибудь втянуть в разговор остальных и по возможности отвлечь собеседника от его прицельных расспросов. Однако никто не поднял взгляда; Мади показалось, что эти люди сознательно его игнорируют. Как странно! Но стоять в такой позе было неудобно, молчать – неучтиво, так что он вновь неохотно опустился в кресло и скрестил ноги.
– Я вовсе не хочу вас разочаровывать, – промолвил он, когда Балфур наконец отсмеялся.
– Разочаровывать – да что вы! – запротестовал Балфур. – Ничуть не бывало. Держите ваши секреты при себе, если угодно!
– Вы заблуждаетесь на мой счет. Я не пытаюсь что‑либо скрыть. Эта тема чрезвычайно для меня болезненна, вот и все.
– О, но в молодости так оно всегда и бывает, – возразил Балфур, – собственная история – всегда тема болезненная, всегда хочешь утаить ее и ни с кем не делиться, в смысле другим не рассказывать.
– Очень мудрое наблюдение.
– Мудрое! И только?
– Не понимаю вас, мистер Балфур.
– Вы решительно не желаете удовлетворить мое любопытство!
– Признаюсь, что оно меня несколько удивляет.
– Здесь вам не что‑нибудь, а золотой город, сэр! – отозвался Балфур. – Здесь нужно быть уверенным в своих товарищах – нужно товарищам доверять – так‑то!
Это прозвучало еще более странно. Впервые – вероятно, за счет нарастающей досады, что заставляла его сосредоточиться непосредственно на обстановке, – Мади почувствовал, как в нем в свою очередь пробуждается интерес. Загадочное молчание, царившее в комнате, служило не слишком‑то убедительным свидетельством тесного братства, где все общее, где ты – свой человек… более того, Балфур мало что сообщил в отношении собственного характера и своей репутации в городе, а ведь благодаря такого рода сведениям новичок куда охотнее ему бы доверился! Мади скосил взгляд на толстяка перед очагом – его сомкнутые веки подрагивали в попытке притвориться спящим; Мади оглянулся на блондина у себя за спиной – тот перекладывал бильярдный кий из одной руки в другую, словно бы вдруг утратив всякий интерес к игре.
Что‑то тут нечисто – Мади разом в этом уверился. Балфур играл роль по поручению всех остальных: оценивал чужака, не иначе. Но с какой целью? За этой лавиной вопросов крылась какая‑то система, определенный замысел, умело сокрытый за экстравагантной демонстративностью Балфура, его кипучим сочувствием и личным обаянием. Все остальные внимательно прислушивались, небрежно перелистывая страницы газет или притворяясь спящими. При этом нежданном открытии комната словно озарилась светом понимания – вот так беспорядочная россыпь звезд внезапно складывается в четкое созвездие. Балфур уже не казался Мади ни жизнерадостным, ни шумно‑несдержанным, как поначалу, скорее уж взвинченным, напряженным и даже отчаявшимся. Мади задумался про себя: а не разумнее ли уступить этому человеку, нежели упрямо ему противостоять?
В том, что касается доверительных исповедей, Уолтер Мади накопил немалый опыт. Он знал, что, излив душу, ты тем самым получаешь подспудное право на чужое признание. Одна тайна в обмен на другую; история за историю; ненавязчивое ожидание ответа в том же духе – этим способом давления он овладел в совершенстве. Он выведает куда больше, сделав вид, что доверился Балфуру, нежели демонстративно его подозревая; просто потому, что если открыться человеку свободно и безоговорочно, тогда и Балфур будет вынужден почтить его доверием в свой черед. Почему бы, в сущности, и не пересказать историю своей семьи – хоть вспоминать о ней и больно! – того ради, чтобы купить доверительное отношение этого человека. То, что произошло на борту «Доброго пути», Мади, конечно же, разглашать не собирался, но тут ему даже притворяться не надо было – не эту историю требовал от него Томас Балфур.
Хорошенько обо всем поразмыслив, Мади сменил тактику.
– Вижу, мне необходимо завоевать ваше доверие, – промолвил он. – Мне, сэр, скрывать нечего. Я поведаю вам мою повесть.
Балфур удовлетворенно откинулся к спинке кресла.
– Вы говорите – повесть? – просиял он. – Тогда я очень удивлен, мистер Мади, что речь в ней пойдет не о любви и не о деньгах!
– Боюсь, скорее, об отсутствии того и другого, – отозвался Мади.
– Об отсутствии – ну да, – кивнул Балфур, по‑прежнему улыбаясь. И жестом пригласил Мади продолжать.
– Сперва я должен ознакомить вас с подробностями моей семейной истории, – промолвил Мади и на мгновение умолк, глаза его сощурились, губы поджались.
Кресло, в котором он сидел, было обращено к очагу, так что почти половина присутствующих оказались у него за спиной, где, сидя или стоя, предавались своим притворным занятиям. Выгадав несколько секунд, словно бы для того, чтобы собраться с мыслями, Мади скользнул взглядом направо и налево, отмечая слушателей, сидевших ближе к нему, вокруг огня.
У самого очага устроился тот самый толстяк, что притворялся спящим. Из всех присутствующих он был разодет наиболее броско: массивная цепочка для часов, толщиной с его пухлый палец, протянулась через всю грудь, между карманом бархатного жилета и передом батистовой рубашки, а к цепи тут и там крепились золотые самородки размером с сустав. Человека, сидевшего рядом с ним, по другую сторону от Балфура, частично закрывало крыло его кресла, так что Мади мог различить лишь блик на лбу да блестящий кончик носа. На нем был пиджак из шеврона, плотной шерстяной ткани переплетения «елочкой»; в таком, конечно же, было невыносимо жарко вблизи от огня: незнакомец вольготно развалился в кресле, но предательская испарина заставляла усомниться в непринужденности его позы. Сигары при нем не было, зато он снова и снова вертел в руках серебряный портсигар. Слева от Мади стояло еще одно «крылатое» кресло, придвинутое едва ли не вплотную, так что он слышал гнусавый посвист дыхания своего соседа. Этот был темноволос, хрупкого сложения и так высок, что казалось, будто он сложился вдвое: он сидел, сдвинув колени и плотно утвердив на полу подошвы ботинок. Он читал газету и в целом изображал безразличие куда успешнее остальных, но даже у него взгляд порою стекленел, как если бы не вполне сосредоточившись на печатном тексте, и страниц он не перелистывал уже давно.
– Я младший из двух сыновей, – начал наконец Мади. – Мой брат Фредерик старше меня пятью годами. Наша мать умерла, когда я заканчивал школу: я вернулся домой совсем ненадолго, только на похороны; и вскорости после того мой отец женился снова. На тот момент я не был знаком с его второй женой. Она была – и есть – женщина кроткая, хрупкая, утонченная, всего боялась, часто хворала. Натура чувствительная, она ничуть не похожа на отца: отец мой – человек грубый и склонен к злоупотреблению спиртным… Брак не сложился; я так понимаю, обе стороны сожалели о заключенном союзе как об ошибке; и с прискорбием вынужден признать, что со своей второй женой отец обращался очень дурно. Три года назад он исчез, бросив ее в Эдинбурге безо всяких средств к существованию. Она бы пошла по миру или чего похуже – в такой страшной нужде она внезапно оказалась. Она обратилась ко мне – письмом, я хочу сказать; я на тот момент находился за границей, но тотчас же вернулся домой. Я стал ее заступником и покровителем – до некоторой степени. Я предпринял кое‑какие шаги в ее интересах; она согласилась, хотя и не без горечи, ведь ныне ее положение существенно переменилось. – Мади сухо кашлянул. – Я обеспечил ей небольшой доход – или, скажем так, место с заработком, – а сам уехал в Лондон с целью отыскать отца. Там я исчерпал все возможные средства его обнаружить и в ходе розысков потратил огромные суммы. Наконец я задумался о том, чтобы обратить полученное мною образование в какой‑никакой источник прибыли, поскольку понимал, что на наследство более с уверенностью полагаться не могу, а свой кредит в городе я исчерпал… Мой старший брат ничего не знал о горестной участи нашей мачехи; он уехал попытать счастья на золотых приисках Отаго за несколько недель до исчезновения нашего отца. Он всегда был склонен к такого рода причудам, – полагаю, вы бы назвали его искателем приключений, хотя, выйдя из детского возраста, мы отдалились друг от друга, и, по правде говоря, он для меня, в сущности, чужой человек. Текли месяцы, минули годы; он так и не вернулся и никак о себе не известил. Мои письма к нему оставались без ответа. До сих пор не знаю, попали ли они ему в руки. Наконец и я тоже взял билет на корабль, идущий в Новую Зеландию; в мои намерения входило сообщить брату о переменах в положении нашей семьи и – конечно, если он жив, – может статься, какое‑то время поработать на прииске с ним вместе. От моего собственного состояния ничего не осталось, процентный доход с пожизненной ренты давно был исчерпан, я оказался по уши в долгах. В Лондоне я учился в «Иннер темпле». Наверное, я мог бы там и остаться и дождаться приема в коллегию адвокатов… но юриспруденция мне не по душе. Терпеть ее не могу. Так что я предпочел отплыть в Новую Зеландию… Когда я высадился в Данидине – с тех пор еще двух недель не прошло, – я узнал, что золото региона Отаго ничего не стоит в сравнении с только что открытыми месторождениями здесь, на побережье. Я колебался, не зная, куда сперва податься, и нерешительность моя оказалась вознаграждена самым неожиданным образом: я повстречался с отцом.
Балфур пробормотал что‑то себе под нос, но перебивать рассказчика не стал. Он неотрывно глядел в огонь, предусмотрительно обхватив губами сигару и некрепко сжимая донце бокала. Остальные одиннадцать присутствующих тоже затаили дыхание. Даже партия в бильярд, похоже, прервалась: Мади больше не слышал за спиною сухого пощелкивания шаров. Тишина словно слегка пружинила: слушатели ждали, что чужак поведает нечто особенное… или страшились этого.
– Наше воссоединение счастливым я бы не назвал, – продолжал Мади. Он повысил голос, перекрывая шум дождя; говорил он достаточно громко, чтобы все присутствующие в комнате его слышали, но не настолько громко, чтобы показалось, будто он сознает, что находится в центре внимания. – Отец был пьян и страшно разозлился, что я его отыскал. Я узнал, что он сказочно разбогател, что он женился снова, на женщине, которая, вне всякого сомнения, ничего о его прошлом не знает, как не знает и того, что он юридически связан с другой. Мне жаль признавать, что я не слишком тому удивился. Мои отношения с отцом никогда не отличались особой теплотой, и не в первый раз я обнаруживал его в сомнительной ситуации… хотя о преступлении такого масштаба речь не шла никогда, поспешу добавить… По‑настоящему я изумился, когда спросил про брата, и выяснилось, что тот с самого начала был пособником отца; они вместе срежиссировали план, в результате которого законная жена оказалась злонамеренно брошена, и отплыли на юг как компаньоны. Я не стал дожидаться Фредерика – сама мысль о том, что я увижу их вместе, представлялась мне невыносимой – и повернулся уходить. Отец разъярился и попытался меня задержать. Мне удалось вырваться, и я тотчас же решил плыть сюда. Мне вполне хватило бы денег для того, чтобы при желании вернуться прямиком в Лондон, но горе мое было таково, что… – Мади умолк и беспомощно пошевелил пальцами. – Право, не знаю, – докончил он. – Мне подумалось, тяжкий труд на золотых приисках пойдет мне на пользу. А юристом я быть не хочу.
Повисло глубокое молчание. Мади встряхнул головой и выпрямился в кресле.
– Грустная история, ничего не попишешь, – коротко подвел итог он. – Я стыжусь своего происхождения, мистер Балфур, но я не намерен о нем вспоминать. Начну все заново.
– Действительно грустная! – воскликнул Балфур, наконец‑то извлекая сигару изо рта и с энтузиазмом ею размахивая. – Мне вас очень жаль, мистер Мади, и я всецело вас одобряю. Но над вами уже веет дух золотых приисков, верно? Обновление! Или даже осмелюсь сказать – революция! Человек может все начать заново – может себя переделать заново, вот честное слово!
– Вы меня ободряете.
– А ваш отец… по фамилии он тоже Мади, я полагаю.
– Да, верно. А зовут его Адриан. Может, вы о нем слыхали?
– Нет, не слыхал, – покачал головой Балфур и, видя, что собеседник явно разочарован, добавил: – Конечно же, это ничего не значит. Я ж по судоходной части, я вам уже говорил; нынче я со старателями компанию не вожу. Я был в Данидине. Я был в Данидине три года, или около того. Но если ваш папочка составил состояние на золотых приисках, он, верно, в глубине острова старательствовал. Где‑нибудь в нагорьях. Да мало ли куда его могло занести: на Туапеку, в Клайд – куда угодно! Но послушайте – к вопросу о делах насущных, мистер Мади, – вы не боитесь, что он за вами последует?
– Нет, – бесхитростно заверил Мади. – Я постарался создать впечатление, будто я тотчас же отбыл в Англию, в тот самый день, как мы с отцом расстались. В порту я повстречал человека, который собирался плыть в Ливерпуль. Я объяснил ему мои обстоятельства, и в результате недолгих переговоров мы обменялись документами. При покупке билета он назвал мое имя, а я – его. Если мой отец станет наводить справки на таможне, чиновники предоставят ему доказательства того, что я уже покинул острова и возвращаюсь домой.
– Но что, если отец ваш… а также и брат… приедут на побережье по собственному почину? На поиски золота?
– Этого я предвидеть не могу, – согласился Мади. – Но насколько я понимаю их текущее положение дел, они добыли достаточно золота в Отаго.
– Достаточно золота! – Балфур едва сдержал смех.
Мади пожал плечами.
– Ну что ж, – холодно проговорил он. – Если они вдруг появятся, я, конечно, загодя к их приезду подготовлюсь. Но я в него не верю.
– Конечно, конечно же нет. – Балфур потрепал Мади по рукаву своей громадной ручищей. – Давайте лучше поговорим о чем‑нибудь более обнадеживающем. Скажите, а что вы собираетесь делать со своими деньжатами, как только накопится приличная сумма? Вернетесь в Шотландию, верно, – тратить свое состояние там?
– Я на это надеюсь, – подтвердил Мади. – Я слыхал, тут можно сколотить капитал месяца за четыре или даже меньше, а значит, я смогу уехать отсюда до того, как ударят зимние морозы. Разумно на это рассчитывать, как вам кажется?
– Еще как разумно, – согласился Балфур, с улыбкой глядя на уголья. – Разумно, да; действительно, вполне ожидаемо. Так у вас, значит, приятелей в городе нет? Никто не встречал вас на пристани с распростертыми объятиями? Земляки, может быть?
– Никто, сэр, – заверил Мади в третий раз за вечер. – Я приехал сюда один, и, как уже говорил, я намерен сам составить себе состояние, без посторонней помощи.
– О да, составить себе состояние… взять свое, как сейчас говорят, – кивнул Балфур. – Но напарник старателя все равно что его тень – это тоже затвердить следует, – все равно что тень или жена…
При этом замечании по комнате тут и там прошелестели легкие смешки: не откровенный хохот, но тихие сдавленные выдохи сразу в нескольких местах. Мади оглянулся по сторонам. Он почувствовал, как по завершении его рассказа атмосфера словно разрядилась, ко всеобщему облегчению. Эти люди явно чего‑то боялись, а его рассказ дал им повод отбросить страхи. Мади впервые задумался: а не связана ли, часом, их тревога с тем ужасом, свидетелем которого он стал на борту «Доброго пути»? Мысль эта была до странности неприятной. Ему не хотелось верить, будто его сокровенное воспоминание возможно объяснить кому‑то постороннему и, что еще хуже, кто‑то посторонний окажется к нему причастен. (Страдание, как подумал он позже, лишает человека способности к сопереживанию, превращает его в эгоиста и заставляет презирать всех прочих страдальцев. Это открытие немало его удивило.)
Балфур расплылся в улыбке.
– Да‑да, либо тень, либо жена, – повторил он, одобрительно кивая собеседнику, как если бы шутка принадлежала не ему, а Мади. Он несколько раз погладил бороду сложенной в горсть ладонью и коротко рассмеялся.
У него и впрямь словно камень с души свалился. Утраченное наследство, супружеская неверность, аристократка, вынужденная работать, – все эти предательства принадлежали совершенно иному миру, думал про себя Балфур, – миру гостиных, визитных карточек и вечерних платьев. Балфур находил очаровательным, что такого рода превратности судьбы могут считаться трагедиями, что юноша сообщает о них словно на исповеди, торжественно и сурово, борясь со смущением, – как человек, которого с рождения приучили верить в незыблемость своего положения. Говорить об этом здесь – на передовой цивилизованного мира! Хокитика росла быстрее, чем Сан‑Франциско, уверяли газеты, причем буквально из ничего… из древних гниющих джунглей… из приливно‑отливных болот, из меняющих очертания оврагов и тумана… из обманчивых, богатых рудами вод. Эти люди не просто сами себя создали – они продолжают себя создавать, сидя на корточках в грязи и промывая ее дочиста. Балфур коснулся своего лацкана. Жалостная история Мади пробудила в нем снисходительные отцовские чувства: Балфур любил, когда ему напоминают о том, что сам‑то он – человек современный (предприимчивый, не обремененный никакими связями), в то время как прочие все еще хромают в путах отжившей эпохи.
Такой вердикт, конечно же, меньше говорил о заключенном, нежели о судье. Железная сила воли Балфура не признавала никакой философии, кроме как самого что ни на есть надежного эмпирического свойства; его радушие не ведало отчаяния, которое в его глазах было подобно бездонной шахте, обладающей глубиной, но не шириной: в этом замкнутом пространстве царит духота, продвигаться возможно только на ощупь и любопытству поживиться нечем. Душа его не слишком‑то занимала; в ней он видел лишь причину более великих и полных жизни таинств веселости и приключения; о темных сторонах души он определенного мнения не составил. Он частенько говаривал, что единственная внутренняя опустошенность, которую он хоть сколько‑то замечает, – это аппетит; и, хотя говаривал он это со смехом и с видом весьма довольным, верно и то, что его сочувствие редко распространялось на ситуации, в которых сочувствия ожидаешь. Он был снисходителен к пустотам в будущем ближнего, но нетерпим к зашторенным комнатам его прошлого.
– Как бы то ни было, – продолжал он, – запомните мой второй совет, мистер Мади: найдите себе друга. Тут вокруг есть немало артелей, что не отказались бы от лишней пары рук. Так уж тут заведено, видите ли, – найдите напарника, потом наберите артель. В жизни не видел, чтобы человек справлялся сам. У вас ведь есть подходящая одежда и скатка?
– Боюсь, в этом отношении я целиком во власти стихий, – посетовал Мади. – Мой дорожный сундук остался на борту корабля; погодные условия были слишком неблагоприятны, чтобы рискнуть преодолеть отмель сегодня вечером; мне сказали, что вещи доставят на таможню завтра во второй половине дня. Меня‑то самого на лихтере переправили: небольшая команда вышла в море на веслах – очень храбро с их стороны! – и забрала пассажиров.
– Да‑да, – посерьезнел Балфур. – Только за последний месяц тут три корабля затонули на этой отмели. Рисковый бизнес, что и говорить. Зато прибыльный. Когда корабли идут сюда, людям терять нечего. А вот когда отсюда… когда отходят отсюда, на борту‑то золото!
– Мне рассказывали, что высадка здесь, в Хокитике, чрезвычайно опасна: эта пристань недаром пользуется дурной славой.
– Дурной славой, именно! И ведь ничего тут не поделаешь, если судно подлиннее сотни футов будет. Тут выпускай пар не выпускай, никакого напора не хватит, чтобы с места стронуться, если уж сел на мель. То‑то славный начинается фейерверк: сигнальные ракеты со всех сторон взлетают. Но с другой стороны, не только с пароходами тут беда. Не только с крупногабаритными судами. Отмель Хокитики, Уолтер, любой добыче рада. Этот песок и шхуну потопит как нечего делать.
– Охотно в это верю, – кивнул Мади. – Мы плыли на барке – не слишком габаритном, подвижном и маневренном, достаточно крепком, чтобы противостоять самым страшным штормам, – и, однако же, капитан рисковать кораблем не стал. Он предпочел встать на рейде и дожидаться утра.
– Это «Ватерлоо», что ли? Регулярка до Чалмерса?
– Нет; вообще‑то, частный чартер, – отозвался Мади. – Корабль называется «Добрый путь».
С тем же успехом он мог вытащить из кармана пистолет – это название прозвучало словно гром среди ясного неба. Мади оглянулся по сторонам (в лице его по‑прежнему отражалась спокойная кротость) и отметил, что теперь к нему открыто приковано внимание всех собравшихся. Несколько человек отложили газеты; те, что якобы задремывали, открыли глаза; один из игроков в бильярд шагнул к нему, оказавшись в свете лампы.
При упоминании названия судна Балфур вздрогнул, но его серые глаза невозмутимо выдержали взгляд собеседника.
– Действительно, – промолвил он, разом утратив шумную развязность, что отличала его манеры вплоть до сего момента. – Сознаюсь, что название корабля мне не вовсе незнакомо, мистер Мади, – не вовсе незнакомо, но мне хотелось бы уточнить также и имя капитана, если вы не возражаете.