Марк Твен
Принц и нищий [Издание 1941 г.]
Марк Твен
ПРИНЦ И НИЩИЙ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Рождение принца и рождение нищего.
Это было в конце второй четверти шестнадцатого столетия.
В один осенний день в древнем городе Лондоне в бедной семье Кэнти родился мальчик, никому в этой семье не нужный.
В тот же день в богатой семье Тюдоров родился другой ребенок, всеми желанный и жданный, нужный не только своей семье, но и всей Англии. Англия так давно мечтала о нем, ждала его и молила бога о нем, что, когда он действительно появился на свет, народ чуть не обезумел от радости.
Люди, едва знакомые между собою, встречаясь в этот день, обнимались, целовались и плакали. Никто не работал. Все праздновали. Бедные и богатые, простолюдины и знатные – пировали, плясали, пели и угощались вином, и эта гульба продолжалась несколько дней и ночей. Днем Лондон представлял собою очень красивое зрелище: на каждом балконе, на каждой крыше развевались яркие флаги, по улицам ходили пышные процессии. Ночью тоже было на что посмотреть: на всех перекрестах пылали большие костры, а вокруг костров веселились целые эскадроны гуляк.
Во всей Англии только и разговоров было, что о новорожденном Эдуарде Тюдоре, принце Уэльском,[1]а тот лежал завернутый в шелка и батисты, не подозревая обо всей этой сутолоке и не зная, что с ним няньчатся знатные лорды и лэди, – ему это было совершенно все равно.
Но нигде не было толков о другом ребенке, Томе Кэнти, завернутом в жалкие тряпки. Говорили о нем только в той нищенской, убогой семье, которой его появление на свет сулило так много тяжелых забот.
ГЛАВА ВТОРАЯ
|
|
Детство Тома.
Перешагнем через несколько лет.
Лондон существовал уже пятнадцать веков и был большим городом – по тем временам. В нем насчитывалось сто тысяч жителей, иные полагают – вдвое больше. Улицы были узкие, кривые и грязные, в особенности в той части города, где жил Том Кэнти, неподалеку от Лондонского моста. Дома были деревянные; второй этаж выдавался над первым, третий выставлял свои локти далеко над вторым. Чем выше росли дома, тем шире они становились. Скелеты у них были из крепких, положенных крест‑накрест балок. Промежутки между балками заполнялись прочным материалом и сверху покрывались штукатуркой. Балки были окрашены в красный, синий или черный цвет, смотря по вкусу владельца, и это придавало домам очень живописный вид. Окна были маленькие, с мелкими многогранными стеклами и открывались наружу на петлях, как двери.
Дом, где жил отец Тома, стоял в вонючем тупике за Обжорным рядом. Тупик назывался Двор объедков. Дом был маленький, дряхлый, шаткий, доверху набитый голытьбою. Семейство Кэнти занимало комнату в третьем этаже. У отца с матерью было нечто вроде кровати в углу, но Том, его бабка и обе его сестры, Бэт и Нэн, не были прикреплены к одному какому‑нибудь месту: им принадлежал весь пол, и они могли спать, где им вздумается.
Двор объедков.
У них были обрывки одного или двух одеял и несколько охапок грязной, обветшалой соломы, но это вряд ли можно было назвать постелью, потому что по утрам все это сваливали в кучу, из которой к ночи каждый выбирал, что хотел.
Бэт и Нэн были пятнадцатилетние девчонки‑близнецы, добродушные замарашки, одетые в лохмотья и глубоко невежественные. И мать мало чем отличалась от них. Но отец с бабкой были сущие дьяволы. Они напивались, где только могли, и тогда дрались друг с другом или с кем попало, кто только под руку подвернется. Они ругались и божились на каждом шагу, в пьяном и в трезвом виде. Джон Кэнти был вор, а его мать – нищенка. Они научили детей просить милостыню, но сделать их ворами не могли.
|
|
Среди отребья, наполнявшего дом, жил добрый старик‑священник, уволенный королем из церкви с ничтожной пенсией в несколько медных монет. Он часто уводил детей к себе и тайком от родителей учил их всему хорошему. Он научил Тома читать и писать. От него Том приобрел некоторые познания в латинском языке. Старик научил бы грамоте и девочек, но девочки боялись подруг, которые подняли бы их насмех за столь необычайную ученость.
Весь Двор объедков представлял собою такое же осиное гнездо, как и тот дом, где жил Кэнти. Попойки, ссоры и драки были здесь в порядке вещей. Они происходили каждую ночь и длились почти до утра. Проломленные головы были здесь таким же обычным явлением, как голод. Однако маленький Том не чувствовал себя несчастливцем. Иной раз ему приходилось очень туго, но это нисколько не огорчало его: ведь так жилось всем мальчикам во Дворе объедков; поэтому он полагал, что так оно и быть должно. Приходя домой вечером с пустыми руками, он знал, что отец будет ругать и колотить его, да и бабка не даст ему спуску, а поздней ночью к нему прокрадется вечно голодная мать и потихоньку сунет ему черствую корку или же какие‑нибудь объедки, которые она могла бы съесть сама, но сберегла для него, хотя уже не раз попадалась во время этих коварных поступков и получала в награду тяжелые побои от мужа.
|
|
…сунет ему черствую корку.
Нет, Тому жилось не так плохо, в особенности летом. Он просил милостыню не слишком усердно, лишь бы спасти себя от домашних побоев, потому что законы против нищенства были суровы и попрошаек наказывали очень жестоко. Немало времени проводил он со священником Эндрью, слушая старые сказки о великанах и карликах, о волшебниках и феях, об очарованных замках, величавых королях и принцах. Его фантазия была полна этими дивными сказками, и не раз ночью, лежа в темноте на скудной и жесткой соломе, усталый, голодный, избитый, он давал волю воображению и скоро забывал обиды и боль, рисуя себе сладостные картины очаровательной жизни какого‑нибудь принца в королевском дворце. День и ночь его преследовало одно желание: увидеть своими глазами настоящего принца. Раз он высказал это желание товарищам во Дворе объедков, но те подняли его насмех и так безжалостно издевались над ним, что он стал хранить свою мечту про себя.
Нередко он читал старинные книги священника и просил, чтобы тот объяснял ему непонятные строки и дополнял их своими рассказами. Мало‑помалу эти книги и мечты произвели большие перемены в его жизни. Герои его грез были так изящны, что он стал тяготиться своими лохмотьями, своей неопрятностью, и ему захотелось быть чистым и лучше одетым. Правда, он и теперь зачастую возился в грязи и находил в этом большое удовольствие, но в Темзе стал он плескаться не только для забавы; теперь ему было дорого также и то, что вода смывает с него грязь.
У Тома всегда находилось на что поглазеть возле майского шеста в Чипсайде[2]или на ярмарках. Кроме того, время от времени ему, как и всем лондонцам, удавалось полюбоваться военным парадом, когда какую‑нибудь несчастную знаменитость везли в тюрьму Тауэра[3]сухим путем или в лодке. В один летний день он видел, как сожгли на костре в Смитфилде бедную Анну Эскью,[4]а с нею еще троих человек; он слышал, как некий бывший епископ сказал им длинную проповедь, которая, впрочем, очень мало интересовала его. Да, в общем жизнь Тома была довольно‑таки разнообразна и приятна. Понемногу чтение книг и мечты о жизни во дворцах так сильно подействовали на Тома, что он сам невольно стал разыгрывать принца. Его уличные приятели были очень удивлены и обрадованы, когда заметили, что он усвоил себе уморительно витиеватую церемонную речь и манеры придворных вельмож. Влияние Тома на его сверстников с каждым днем возрастало, и постепенно они привыкли относиться к нему с величайшим почтением, как к высшему существу. Он так много знал! Он умел делать и говорить такие дивные вещи! И сам он был такой умный, ученый! О каждом замечании и о каждой выходке Тома дети рассказывали старшим, так что под конец и старшие заговорили о Томе Кэнти как о чрезвычайно одаренном и необыкновенном ребенке. Взрослые люди в затруднительных случаях стали обращаться к нему за советом и часто дивились его уму и мудрости его приговоров. Он стал героем для всех, кто только знал его, – лишь родные не видели в нем ничего замечательного.
Взрослые стали обращаться к нему за советом.
Прошло немного времени, и Том устроил для себя королевский двор! Он был принцем, его ближайшие товарищи были его телохранителями, камергерами, конюшими, придворными лордами, статс‑дамами и членами королевской фамилии. Каждый день самозванного принца встречали по церемониалу, вычитанному Томом из книг; каждый день великие дела его мнимого царства обсуждались на королевском совете; каждый день его высочество мнимый принц издавал указы воображаемым армиям, флотам и вице‑королям.
А затем он в тех же лохмотьях шел просить милостыню, выпрашивал несколько фартингов,[5]глодал черствую корку, получал обычную порцию побоев и, растянувшись на охапке вонючей соломы, возвращался в грезах к своему воображаемому величию.
А желание увидеть хоть раз в жизни настоящего принца, живого, из плоти и крови, росло в нем с каждым днем, с каждой неделей и в конце концов заслонило все другие желания и сделалось единственной мечтой его жизни.
Однажды, в январе, он, как всегда, вышел в поход за милостыней. Несколько часов подряд, босой, иззябший, уныло слонялся он вокруг Минсинг Лэйна и Литтл Ист Чипа, заглядывая в окна харчевен и глотая слюнки при виде ужаснейших пирогов со свининой и других смертоубийственных кушаний, выставленных в окне; для него это были райские лакомства, достойные ангелов, по крайней мере судя по их запаху, – отведывать их ему никогда не доводилось. Моросил мелкий холодный дождь; день был тоскливый, пасмурный. Под вечер Том пришел домой такой измокший, утомленный, голодный, что даже отец с бабкой как будто пожалели его, – конечно, по‑своему: наскоро угостили его тумаками и отправили спать. Долго боль во всем теле и голод, а также ссоры и драки соседей не давали ему уснуть, но наконец его мысли умчались в дальние, чудесные страны, и он уснул среди принцев, с ног до головы залитых золотом и усыпанных драгоценными камнями. Принцы жили в великолепных дворцах, где толпы слуг склонялись перед ними до самой земли, приветствуя их, или по первому знаку летели исполнять их приказы. А затем, как водится, ему приснилось, что он и сам – принц.
Всю ночь он упивался своим королевским блеском; всю ночь он был окружен знатными лэди и лордами; в потоках яркого света он шествовал среди них, вдыхая чудесные ароматы, наслаждаясь восхитительной музыкой и отвечая на почтительные поклоны расступавшейся перед ним толпы – то улыбкой, то благосклонным кивком.
А утром, когда он проснулся и увидал окружающую его нищету, все вокруг показалось ему в тысячу раз непригляднее. Сердце его горько заныло, и он залился слезами.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Встреча Тома с принцем.
Том встал голодный и вышел голодный из дому, но все его мысли были поглощены призрачным великолепием его ночных сновидений. Он рассеянно брел по Сити, почти не замечая, куда он идет и что происходит вокруг. Иные толкали его, иные ругали, но он был погружен в свои мечты, ничего не видел, не слышал. Наконец он очутился у ворот Тэмпл Бара. Так далеко он никогда не заходил. Он остановился и с минуту раздумывал, куда он попал, потом мечты снова захватили его, и он сам не заметил, как очутился за стенами Лондона. В то время Стрэнд уже не был проселочной дорогой и даже считал себя улицей; впрочем, надо сознаться, то была довольно странная улица, потому что, хотя по одну сторону ее тянулся почти сплошной ряд домов, дома по другой стороне были разбросаны на далеком расстоянии один от другого, – великолепные дворцы богатейших дворян, окруженные роскошными садами, спускавшимися к реке. В наше время на месте этих садов теснятся целые акры угрюмых строений из камня и кирпича.
Том добрался до деревни Черинг и присел отдохнуть у подножья красивого креста, воздвигнутого в давние дни одним развенчанным королем; потом он опять лениво побрел по прекрасной пустынной дороге, миновал роскошный дворец кардинала и направился к другому, еще более роскошному и величественному дворцу – Вестминстерскому. Удивленный и счастливый, глядел он – на эту каменную громаду с широко раскинувшимися, флигелями, на грозные бастионы и башни, на огромные каменные ворота с золочеными решетками, на колоссальных гранитных львов и другие символы английской королевской власти. Неужели его заветная мечта наконец исполнится? Ведь это королевский дворец. Разве не может случиться, что судьба окажется благосклонной к нему и он увидит принца – настоящего принца, из плоти и крови?
По обеим сторонам золоченых ворот стояли две живые статуи – стройные и неподвижные воины, закованные с головы до ног в блестящие стальные латы. На почтительном расстоянии виднелись группы крестьян и городских обывателей, чающих хоть одним глазком увидеть кого‑нибудь из королевской семьи. Роскошные экипажи с нарядными господами и такими же нарядными слугами на запятках въезжали и выезжали из многих других ворот дворцовой ограды.
Бедный маленький Том в жалких лохмотьях приблизился к толпе любопытных и медленно, робко прошел мимо часовых; сердце его сильно застучало, и в душе пробудилась надежда. И вдруг он увидел через позолоченные прутья решетки такое зрелище, что чуть не вскрикнул от радости. За оградой стоял красивый, стройный мальчик, смуглый и загорелый от игр и упражнений на воздухе, разодетый в шелк и атлас, сверкающий дорогими камнями; на боку у него висела маленькая сабля, усыпанная самоцветами, за поясом был кинжал; на ногах были изящные сапожки с красными каблуками, а на голове – прелестная алая шапочка с ниспадающими на плечи перьями, прикрепленными крупным драгоценным камнем. Поблизости стояло несколько пышно разодетых господ, – без сомнения, его слуги. О, это, конечно, принц – настоящий, живой принц! Тут не могло быть и тени сомнения. Наконец‑то была услышана молитва мальчишки‑нищего.
Том стал дышать часто‑часто, глаза его широко раскрылись от удивления и радости. В эту минуту его помыслы были полны одним желанием, заслонившим собою все другие: подойти ближе к принцу и всласть насмотреться на него. Прежде чем он сообразил, что он делает, он уже прижался к решетке ворот. Но в тот же миг один из солдат грубо оттащил его прочь и швырнул в толпу деревенских зевак и лондонских лодырей с такой силой, что мальчик завертелся волчком.
– Знай свое место, бродяга!
Толпа загоготали, засмеялась, но маленький принц подскочил к воротам с пылающим лицом и крикнул, гневно сверкая глазами:
– Как смеешь ты обижать этого бедного отрока? Как смеешь ты так грубо обращаться даже с самым последним из подданных моего отца‑короля? Отвори ворота, и пусть он войдет!
– Пусть он войдет!
Посмотрели бы вы, как обнажились все головы ветреной изменчивой толпы; послушали бы, как радостно она закричала: «Да здравствует принц Уэльский!»
Солдаты отдали честь алебардами, отворили ворота и снова отдали честь, когда мимо них прошел принц Нищеты в развевающихся лохмотьях и поздоровался за руку с принцем Безграничных Богатств.
– Ты кажешься голодным и усталым, – произнес Эдуард Тюдор. – Тебя обидели. Следуй за мною!
С полдюжины придворных лакеев бросились вперед – уж не знаю зачем; несомненно, они хотели вмешаться и не пустить Тома в королевский дворец. Но принц отстранил их истинно царственным, движением руки, и они мгновенно застыли на месте, как статуи. Эдуард ввел Тома в роскошно убранную комнату во дворце, которую он называл своим кабинетом. По его приказу было принесено угощение; таких кушаний Том в жизни своей не видал, только читал о них в книгах. С деликатностью и любезностью, подобающей принцу, Эдуард отослал слуг, чтобы они не смущали его смиренного гостя своими осудительными взорами, а сам сел рядом и, покуда Том ел, задавал ему вопросы.
– Как тебя зовут, мальчик?
– Том Кэнти, с вашего позволения, сэр.
– Странное имя.[6]Где ты живешь?
– В Сити, осмелюсь доложить вашей милости. Двор объедков за Обжорным рядом.
– Двор объедков! Еще одно странное имя!.. Есть у тебя родители?
– Родители у меня есть, есть и бабка, которую я не слишком люблю, да простит мне господь, если это грешно… И еще у меня есть две сестры‑близнецы – Нэн и Бэт.
– Должно быть, твоя бабка не очень добра к тебе?
– Она ни к кому не добра, смею доложить вашей светлости. В сердце у нее нет доброты, и все свои дни она делает зло.
– Обижает она тебя?
– Лишь тогда она не обижает меня, когда спит или затуманит, свой разум вином. Но как только в голове у нее проясняется, она бьет меня вдвое сильнее.
Покуда Том ел, принц задавал ему вопросы.
Глаза маленького принца сверкнули гневом.
– Как! Бьет? – вскрикнул он.
– О, да! смею доложить вашей милости.
– Бьет! тебя, такого слабенького, маленького! Слушай! Прежде чем наступит ночь, ее свяжут и бросят в Тауэр. Король, мой отец…
– Вы забываете, сэр, что она низкого звания. Тауэр – темница для знатных.
– Правда! Это не пришло мне на память. Но я подумаю, как наказать ее. А твой отец добр к тебе?
– Не добрее моей бабки Кэнти, сэр.
– Отцы, кажется, все одинаковы. И у моего нрав не кроткий. Рука у него тяжела, но меня он не трогает. Хотя на брань он, по правде сказать, не скупится. А как обходится с тобою твоя мать?
– Она добра, государь, и никогда не причиняет мне ни обид, ни печалей. И Нэн и Бэт так же добры, как она.
– Сколько им лет?
– Пятнадцать лет – и той, и другой, ваша милость.
– Лэди Елизавете, моей сестре, четырнадцать. Лэди Джэн Грей, моя двоюродная сестра, мне ровесница; они обе миловидны и приветливы, но моя другая сестра, леди Мэри, у которой такое мрачное, злое лицо и… Скажи, твои сестры запрещают служанкам смеяться, дабы они не запятнали свою душу грехом?
– Мои сестры? Ты полагаешь, сэр, что у них есть служанки?
Минуту маленький принц смотрел на маленького нищего с важной задумчивостью, потом произнес:
– Как же, скажи на милость, могут они обойтись без служанок? Кто помогает им снимать с себя на ночь одежду? Кто одевает их, когда они встают поутру?
– Никто, сэр. Или ты хочешь, чтобы на ночь они раздевались и спали без одежды, как животные?
– Без одежды? Разве у них по одному только платью?
– Ах, государь, да на что же им больше? Ведь не два же у них тела, у каждой.
– Какая странная, причудливая мысль! Прости мне этот смех: я не думал обидеть тебя. У твоих добрых сестер, Нэн и Бэт, будет платьев и слуг достаточно – и очень скоро: об этом позаботится мой казначей. Нет, не благодари меня, это пустое. Ты хорошо говоришь, легко и красиво. Ты обучен наукам?
– Не знаю, сэр. Добрый священник Эндрью из милости обучал меня по своим книгам.
– Ты знаешь латынь?
– Боюсь, что знания мои скудны, ваша светлость.
– Выучись, милый, – это нелегко лишь на первых порах. Греческий труднее, но, кажется, ни латинский, ни греческий, ни другие языки не трудны для лэди Елизаветы и моей кузины. Ты бы послушал, как эти юные дамы говорят на чужих языках! Но расскажи мне о твоем Дворе объедков. Весело тебе там живется?
– Поистине весело, сэр, если, конечно, я сыт. Нам показывают Панча и Джэди,[7]а также обезьянок. О, какие это потешные твари. Они так пестро и забавно одеты! Кроме того, нам дают представления: актеры играют, кричат, дерутся, а потом убивают друг друга и падают мертвыми; так занятно смотреть, и стоит всего лишь фартинг, – только иной раз очень уж трудно добыть этот фартинг, смею доложить вашей милости.
– Рассказывай еще!
– Мы, мальчики, во Дворе объедков иногда сражаемся между собою на палках, как подмастерья.
У принца сверкнули глаза.
– От этого и я бы не прочь. Рассказывай еще!
– Мы бегаем взапуски, сэр, кто кого перегонит.
– Мне пришлось бы по вкусу и это! Дальше!
– Летом, сэр, мы ходим по воде босиком, купаемся в каналах и в реке, причем брызгаем друг в друга водой, хватаем друг друга за шею и заставляем нырять, и плаваем, и кричим, и прыгаем…
– Я отдал бы все королевство моего отца, чтобы хоть однажды позабавиться так. Пожалуйста, рассказывай еще!
– Мы поем и пляшем вокруг майского шеста в Чипсайде; мы зарываем друг друга в песок; мы делаем из грязи пироги, – о, милая грязь! в целом мире ничто не доставляет нам больше приятностей. Мы прямо‑таки валяемся в ней, не в обиду будь вам сказано, сэр!
– Ни слова больше, прошу тебя! Это чудесно! Если бы я только мог облечься в одежду, которая подобна твоей, снять с себя обувь, насладиться грязью хоть однажды, хоть один‑единственный раз, но чтобы никто меня не бранил и не сдерживал, – я, кажется, с радостью отдал бы корону.
– А я… если бы я хоть раз мог одеться так, как вы, ваша светлость, только раз, только один‑единственный раз…
– О, вот чего тебе хочется! Что ж, будь по‑твоему! Снимай лохмотья и надевай этот роскошный наряд. У нас будет недолгое счастье, но от этого оно не станет менее радостным! Позабавимся, покуда возможно, а потом опять переоденемся, прежде чем придут и помешают.
Несколько минут спустя маленький принц Уэльский облекся в тряпье, составлявшее одежду Тома, а маленький принц Нищеты – в великолепное царское платье. Оба подошли к большому зеркалу, и – о чудо! – им показалось, что они вовсе не менялись костюмами! Они уставились друг на друга, потом поглядели в зеркало, потом опять друг на друга. Наконец удивленный принц сказал:
– Что думаешь ты об этом?
– Ах, ваша милость, не требуйте, чтобы я ответил на этот вопрос. Человеку моего звания не подобает говорить такие речи.
– Тогда скажу об этом я. У тебя такие же волосы, такие же глаза, такой же голос, такая же поступь, такой же рост, такая же осанка, такое же лицо, как у меня. Если бы мы вышли нагишом, никто не мог бы сказать, кто из нас ты, а кто принц Уэльский. Теперь, когда на мне твоя одежда, мне кажется, я живее чувствую, что почувствовал ты, когда этот грубый солдат… Послушай, ведь у тебя на руке синяк.
– Пустяки, государь! Ваша светлость знаете, что этот злополучный часовой…
– Молчи! Он поступил постыдно и жестоко! – воскликнул маленький принц, топнув босой ногой. – Если король… Не двигайся с места, пока я не вернусь! Таково мое приказание!
В один миг он схватил и спрятал какой‑то предмет государственной важности, лежавший на столе, и, выскочив за дверь, помчался в жалких лохмотьях по дворцовым покоям. Лицо у него разгорелось, глаза засверкали. Добежав до больших ворот, он схватился за железные прутья и, дергая их, закричал:
– Открой! Отвори ворота!
Солдат, тот самый, что обидел Тома, немедленно исполнил это требование; как только принц, задыхаясь от царственного гнева, выбежал из высоких ворот, солдат наградил его такой звонкой затрещиной, что тот кубарем полетел на дорогу.
– Вот тебе, нищенское отродье, за то, что мне из‑за тебя досталось от его высочества!
Толпа заревела, захохотала. Принц очутился в грязи. Он вскочил на ноги и гневно подлетел к часовому, крича:
– Я принц Уэльский! Моя особа священна, и тебя повесят за то, что ты осмелился прикоснуться ко мне.
Солдат отдал ему честь алебардой и ухмыляясь сказал:
– Здравия желаю, ваше королевское высочество!
Потом сердито:
– Поди ты вон, полоумная рвань!
– Здравия желаю, ваше высочество!
Толпа с хохотом сомкнулась вокруг бедного маленького принца и погнала его по дороге с гиканьем и криками:
– Дорогу его королевскому высочеству! дорогу принцу Уэльскому!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Невзгоды принца начинаются.
Толпа травила и преследовала принца в течение многих часов. А потом отвернулась и оставила его одного. Пока у принца хватало сил яростно отбиваться от лютых преследователей, грозя им своей королевской немилостью, пока он мог отдавать приказания толпе своим царственным голосом, это забавляло ее; но когда усталость наконец принудила принца умолкнуть, он утратил для мучителей всякую ценность, и они пошли искать себе других развлечений. Тогда он стал озираться вокруг, но не узнавал этой местности. Он знал только, что находится в лондонском Сити. Он пошел куда глаза глядят, без цели; немного погодя дома стали редеть, и прохожих встречалось все меньше. Он окунул окровавленные ноги в ручей, протекавший там, где теперь находится Фарингдон‑стрит, отдохнул несколько минут и снова пустился в путь. Скоро добрел он до большого пустыря, где было лишь несколько зданий, разбросанных без всякого порядка, и огромная церковь. Он узнал эту церковь. Она вся была окружена лесами, и всюду кишели рабочие. В ней производили обширный ремонт. Принц сразу приободрился. Он почувствовал, что его злоключениям – конец. Он сказал себе: «Это старая церковь Серых монахов, которую король, мой отец, отнял у них и превратил в убежище для брошенных и бедных детей и дал ей новое название – „Христова обитель“. Здешние питомцы, конечно, с радостью окажут услугу сыну того, кто был так щедр и великодушен к ним, тем более что этот сын так же покинут и беден, как те, кто ныне нашли здесь приют и найдут его в последующие дни».
Скоро он очутился посреди толпы мальчуганов, которые бегали, прыгали, играли в мяч, в чехарду, страшно шумели; каждый забавлялся, как мог. Все они были одеты одинаково, как одевались в те дни подмастерья и слуги. У каждого на макушке была плоская черная шапочка, величиною с блюдце и ни к чему не пригодная, – она не защищала головы, потому что была очень мала, и уж совсем не украшала ее; из‑под шапочки падали на середину лба волосы, подстриженные в кружок и не разделенные пробором; на шее – воротник, как у лиц духовного звания; синий камзол, плотно облегавший тело и доходивший до колен, широкий красный пояс, ярко‑желтые чулки, перетянутые выше колен подвязками, и низкие башмаки с широкими металлическими пряжками. Это был достаточно безобразный костюм.
Мальчики прекратили игру и столпились вокруг принца. Тот проговорил с прирожденным достоинством:
– Добрые мальчики, скажите вашему начальнику, что с ним желает беседовать Эдуард, принц Уэльский.
Эти слова были встречены громкими возгласами, а один неучтивый подросток оказал:
– Ты что же, оборвыш, посланец его милости?
Лицо принца вспыхнуло гневом, и он протянул руку к бедру, но ничего не нашел. Все бурно захохотали; Эдуард сказал:
– Да, я принц, – и не подобает вам, кормящимся щедротами отца моего, так обращаться со мною.
Это показалось чрезвычайно забавным, и толпа дружно захохотала. Подросток, который вступил в разговор раньше всех, крикнул своим товарищам:
– Эй, вы, свиньи, рабы, нахлебники царственного отца его милости, или вы забыли обычаи? Скорее на колени, да стукайте лбами покрепче! Воздайте честь его королевской осанке и его королевским лохмотьям!
И с буйным хохотом они кинулись все на колени, воздавая своей жертве глумливые почести.
Принц дал ближайшему мальчишке пинка ногой и, пылая негодованием, крикнул:
– Вот тебе в задаток до завтра. А завтра я тебя вздерну на виселицу.
А, это уж не шутка! Какие тут шутки! Смех мгновенно умолк, и веселье уступило место ярости. Десять голосов закричало:
– Хватай его! Волоки его в пруд! Где собаки? Лев, сюда! Сюда, Клыкастый!
Затем последовала сцена, какой никогда еще не видела Англия: плебеи подняли руку на священную особу наследника и решили затравить его псами, которые чуть не разорвали его.
Псы чуть не разорвали его.
К наступлению ночи принц очутился в самой заселенной части города. Тело его было в синяках, руки в крови, лохмотья забрызганы грязью. Он бродил разъяренный по улицам, все больше и больше теряя сознание того, где находится, – усталый и слабый, еле волоча ноги. Он уже перестал задавать вопросы прохожим, потому что те, вместо ответа, ругали его. Он бормотал про себя:
«Двор объедков! Если только у меня хватит силы дотащиться туда, прежде чем я упаду, – я спасен. Его родные отведут меня во дворец, докажут, что я не принадлежу к их семье, что я – истинный принц, и снова я стану, чем был».
Время от времени он вспоминал, как его обидели мальчики из Христовой обители, и говорил себе:
«Когда я сделаюсь королем, они не только получат от меня пищу и кров, но будут учиться по книгам, так как сытый желудок немногого стоит, когда и ум голодает и сердце. Надо это хорошенько запомнить, чтобы урок, полученный мною сегодня, не пропал даром. Знание смягчает сердца, воспитывает сострадание и нежность».
Огни стали мигать, пошел дождь, поднялся ветер, наступила холодная, бурная ночь. Бездомный принц, бесприютный наследник английского трона, шел все дальше и дальше, углубляясь в лабиринты грязных улиц, где нагромождены были кишащие улья нищеты и беды.
Вдруг какой‑то пьяный огромного роста грубо схватил его за ворот.
– Опять прошлялся до такого позднего часа, а домой не принес ни одного медного фартинга! Ну, смотри, если ты без денег! Я переломаю тебе все твои жалкие кости, не будь я Джон Кэнти!
Пьяный схватил его за ворот.
Принц вырвался из рук пьяницы, невольно потирая оскверненное его прикосновением плечо, и пылко сказал:
– О, ты его отец? Слава благим небесам! Отведи меня в родительский дом, а его уведи оттуда!
– Его отец? Я не знаю, что ты хочешь сказать. Но я знаю, что я твой отец… И ты скоро в этом убедишься…
– О, не шути, не лукавь и не медли! Я устал, я изранен, я не в силах терпеть. Отведи меня к моему отцу‑королю, и он наградит тебя такими богатствами, какие тебе и не снились в самом причудливом сне. Верь мне, верь, я не лгу тебе, я говорю чистую правду! Протяни мне руку, спаси меня! Я поистине принц Уэльский!
С изумлением уставился Джон Кэнти на мальчика и, качая головой, пробормотал:
– Спятил, сошел с ума!
Потом он опять схватил его за ворот, хрипло засмеялся и выругался.
– Но рехнулся ты или нет, а мы с бабкой пересчитаем тебе все ребра, – не будь я Джон Кэнти!
И он потащил за собою упиравшегося, безумно разъяренного принца и скрылся вместе с ним в одном из ближайших дворов, провожаемый веселыми криками толпы уличных бездельников.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Том в роли патриция.
Том Кэнти, оставшись один, в кабинете принца, отлично использовал свое одиночество. То так, то этак становился он перед большим зеркалом, любуясь своим великолепным нарядом: потом отошел, подражая благородной осанке принца и все время наблюдая в зеркале, какой это производит эффект. Потом обнажил красивую шпагу и с глубоким поклоном поцеловал ее клинок и прижал к груди, как делал это пять или шесть недель назад на его глазах один благородный рыцарь, отдавая честь коменданту Тауэра, при передаче ему знатных лордов Норфолька и Суррея для заключения в тюрьму.[8]Том играл изукрашенным драгоценными камнями кинжалом, висевшим у него на бедре, рассматривал изысканное и дорогое убранство комнаты, садился по очереди в каждое из роскошных кресел и думал о том, как возгордился бы он, если бы мальчишки со Двора объедков могли глянуть сюда хоть на миг и увидели его в таком великолепии. Поверят ли они чудесной сказке, которую он расскажет им, когда вернется домой, или будут качать головами и приговаривать, что от чрезмерного напряжения фантазии он в конце концов лишился рассудка?
Потом обнажил шпагу…
Так прошло с полчаса. Тут он впервые подумал, что принца что‑то долго нет, и почувствовал себя одиноким. Скоро изящные игрушки, окружавшие его, перестали его забавлять; он жадно прислушивался к каждому звуку; сперва ему было не по себе, потом он встревожился, потом загрустил. Вдруг войдут какие‑нибудь люди и застанут его в одежде принца, а принца нет, и никто не объяснит им, в чем дело. Ведь они, чего доброго, тут же повесят его, а потом уж доберутся до истины. Тревога его все росла; весь дрожа, он тихонько отворил дверь в прихожую. Нужно поскорее отыскать принца. Принц защитит его и даст ему свободу. Шестеро великолепно одетых господ, составлявших прислугу принца, и два молодых пажа знатного рода, нарядные, словно бабочки, вскочили на ноги и низко поклонились ему. Он поспешно отступил и захлопнул за собою дверь.
«Они смеются надо мной! – сказал он. – Они сейчас пойдут и расскажут… О, зачем я попал сюда на свою погибель!»
Он зашагал из угла в угол в неописуемом страхе, и стал прислушиваться, вздрагивая при каждом шорохе. Вдруг дверь распахнулась, и шелковый паж доложил:
– Лэди Джэн Грей.
Дверь затворилась, и к нему подбежала вприпрыжку прелестная богато одетая девочка. Вдруг она остановилась и выговорила с огорчением:
– О! отчего ты так печален, мой принц?
Том обмер, но сделал над собой усилие и пролепетал:
– Ах, сжалься надо мною! Я не принц, я всего только бедный Том Кэнти из Сити, со Двора объедков. Прошу тебя, позволь мне увидеть принца, дабы он, по своему милосердию, отдал мне мои лохмотья и позволил уйти целым и невредимым отсюда. О, сжалься, спаси меня!
Мальчик упал на колени, моля не только словами, но и взглядом и с мольбою протягивая к ней руки. Девочка, казалось, онемела от ужаса, потом воскликнула:
– О, милорд, ты на коленях – передо мной!
И в страхе убежала, а Том, ошеломленный отчаянием повалился на пол и сказал про себя: «Нет помощи, нет надежды! Сейчас придут и возьмут меня».
Между тем, пока он лежал тут, цепенея от ужаса, страшная весть разнеслась по дворцу. Она переходила от слуги к слуге, от лорда к лэди, – громко об этом говорить никто не решался, – и по всем длинным коридорам, из этажа в этаж, из зала в зал проносилось: «Принц сошел с ума! Принц сошел с ума!» Скоро во всех гостиных, во всех мраморных вестибюлях собрались небольшие толпы блестящих лордов и леди и других, не менее ослепительных, хотя и менее знатных, особ; все они оживленно шептались друг с другом, и на каждом лице была скорбь. Внезапно между этими группами появился пышно разодетый царедворец и мерным шагом обошел всех, торжественно провозглашая:
Именем короля!
Под страхом смерти, воспрещается внимать этой лживой, и нелепой вести, обсуждать ее и выносить за пределы дворца!
Они вскочили на ноги и низко поклонились ему.
Шушуканье сразу умолкло, как будто все шептавшиеся вдруг онемели.
Скоро по коридорам пронеслось пчелиное жужжание:
– Принц! Смотрите, принц идет!
Бедный Том медленно шел мимо низко кланявшихся ему придворных, стараясь отвечать им такими же поклонами и смиренно поглядывая на всю эту странную обстановку растерянными, жалкими глазами. По обе стороны его шли двое вельмож, поддерживая его под руки, чтобы придать твердость его походке. Позади шли придворные врачи и несколько лакеев.