Владимир Александрович Цай
Кто в армии служил...
Текст предоставлен правообладателем https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=2978595
«Кто в армии служил...»: Время; Москва; 2012
ISBN 978‑5‑9691‑0751‑9
Аннотация
Своей первой книгой («Я нашел смысл жизни») Владимир Цай доказал, что жанр серьезного философского трактата доступен не только профессиональным ученым. И что от автора этих размышлений можно «ожидать неожиданностей» – они и не замедлили появиться. Если существуют в литературе полюса – они перед вами. Первая часть этой книги – типичная мужская проза об армейской службе. Воспоминания, наблюдения, случаи, судьбы. И вывод: «Армия – это мускулы общества. Даже если нет угрозы войны, они должны быть в хорошей форме. Военные парады – это соревнования по бодибилдингу между государствами». Другая же половина книги – еще одна попытка объяснить мир, проследив, как «гомо сапиэнс эволюционировал в сетевой сапиэнс» и как «человек превращался в терминал Интернета, сначала мобильный, а затем и стационарный». Что общего с первой частью книги? Вывод: мысли – мускулы мозга. Мозги тоже должны быть в хорошей форме. Чтобы не помереть от скуки.
Владимир Цай
Кто в армии служил…
Кто в армии служил…
Всем, кто служил в Советской Армии офицером два года в начале 70‑х годов.
Предисловие
Первоначальное название моей первой книги «Я нашел смысл жизни» было «Автореферат мировоззрения с эпизодами автобиографии», но пришлось искать более маркетинговое название, и оно было найдено (только после этого я подумал, что, может быть, я и нашел что‑то, но это вряд ли).
Название «автореферат» предполагает, что существует более полный текст работы, краткое изложение которой предлагается. На самом деле, я хотел сделать наоборот – сначала автореферат, а затем осветить более подробно каждую тему. Теперь я вижу, что это неосуществимо.
Более того, мировоззрение мое пока мало кого трогает, так что разовьется оно в философию (мировоззрение, разделяемое многими людьми) или нет – большой вопрос, а тогда нет смысла и копья ломать, – да к тому же и лень.
С другой стороны, эпизоды (мелким шрифтом) понравились практически всем, кто читал, а поскольку графомания и ностальгия мучат меня по‑прежнему, я решил кое на чем остановиться более подробно. Например, армия. Философия армии, представленная в последнем разделе, каким‑то образом (не знаю как) вытекает из описанного опыта и долгих наблюдений и умозаключений в течение всей жизни.
Большинство людей, по крайней мере из тех, с кем я сталкивался, относятся к армии как общественному институту отрицательно. Будучи убежденным пацифистом, аналогично относился ия – до тех пор, пока не попытался объяснить это. Не могу сказать, что теперь я армию полюбил. Нет, не люблю. Но если когда‑то я считал, что армия – это просто зло, а затем смирился с необходимостью этого зла, то теперь считаю ее просто необходимой для функционирования человеческого общества, из чего следует, что каждый член общества должен понять этот феномен.
Книга представляет собой сборник рассказов, объединенных одной темой, одним героем и единой хронологией – что‑то вроде сюиты (одно из самых любимых моих музыкальных произведений – сюита Эдварда Грига «Пер Гюнт»). Книга написана не от первого лица, чтобы подчеркнуть, что не все случилось именно со мной и именно так, как описано, – что‑то я слышал от друзей, что‑то преувеличил, фамилии вымышлены, поэтому возможные совпадения носят случайный характер.
Военная подготовка
Рожденные после войны
Мы, родившиеся после войны, а именно, в 1946–1948 годах, постоянно попадали под разные эксперименты. Интересное было время. Наиболее чувствительные из них – это одиннадцатилетнее обучение в средней школе (до и после юноши и девушки учились десять лет, поэтому тогда считалось, что мы потеряли год) и служба в армии после вуза (потеряли еще два года). Сейчас трудно однозначно сказать, потеряли мы эти три года или нет. Были такие ушлые молодые люди, которые в десятом классе перебежали в вечернюю школу (в ней какое‑то время оставалось десятилетнее обучение) и получили аттестат зрелости на год раньше нас. «Отмазавшись», естественно, и от армии, они выиграли (видимо, в жизненной гонке) три года. Но были и такие, которые отучившись в школе одиннадцать лет, отслужили в армии до института три года (один мой однокурсник отбарабанил в Морфлоте четыре года) и еще два офицером после института, потеряв в этой гонке 6 лет.
Но жизнь – дистанция длинная. Раньше начнешь – больше шансов раньше и закончить. Потерявшим шесть лет никто, конечно, ничего не возместил, однако не факт, что выигравшим три года не пришлось рассчитаться позже.
Наш герой потерял три года. Назовем его Владимиром – это имя мне близко. Этим, в то время очень популярным, именем до сих пор называют детей, несмотря на его ужасную функциональность. Функция имени заключается в том, чтобы идентифицировать его носителя, если уж не однозначно, то, крайней мере, узнаваемо. Следовательно, чем оно реже встречается, тем лучше выполняет свою функцию. Несмотря на то что носил это имя ужасный, как потом выяснилось, человек по фамилии Ульянов (Ленин) Адольфы, например, встречаются значительно реже. Кроме того, нестандартное уменьшительное – Вова, ассоциирующееся с каким‑то инфантильным существом, дополняется многочисленными анекдотами про Вовочку (бедный дебильный мальчик). И еще более непонятного происхождения – Володя (у иностранцев получается Вольёдя), то ли уменьшительное, то ли увеличительное. В старом блатном мире – Воло, с ударением на последний слог (звучит, однако), в среде новых русских – Вован, что должно подчеркивать крутизну носителя этого имени. Верх нежности и издевательства – Вовик. Единственное светлое пятно – Ума Турман «так ждала тебя, Вова». Почему‑то никогда Владимира не называют Влад (как отлично звучит), – а чем Владимир хуже Владислава, например (у того и так есть логичное и приятное – Слава)? Могли бы хоть иногда, хоть одного какого‑нибудь Владимира называть Владом. Но нет. Вольёдя, Вова, Вовочка, Вовик. Черт‑те что. Интересно, что сочетание Владимир Владимирович выговаривается плохо, но идентифицирует намного лучше, да и к дурацким уменьшительным как‑то не располагает.
Фамилия Владимира была Блинов. Как рассказывала мать, где‑то на великой русской реке Волге в саратовской губернии в забытом богом селе (что‑то вроде Бурлаки или Батраки) половина населения носила эту фамилию. Деду надоело то ли бурлачить, то ли батрачить, то ли то, что все были Блиновыми, и он в начале двадцатого века двинулся искать счастья в киргизские степи (ныне Казахстан). Нашел он счастье или нет – трудно сказать, но службы в армии он таким образом избежал. Дед не воевал ни в Первую мировую, ни во Вторую Отечественную. А вот его дети воевали (двое погибли, а старший, проведя всю войну в Иране, сломался), и внуки служили.
«Детские игры с названьями старыми»
Мы очень рано знакомимся с войной. Война, войнушка (дети не думают о содержании, когда дают уменьшительные названия) – пожалуй, первая игра, которая возникает в воспоминаниях детства. После окончания Великой Войны все мальчишки еще долго играли в войну. В этой игре всегда были только две стороны – русские и немцы. Обычно роль немцев постоянно отводилась наиболее слабым и беззащитным, вследствие чего немцев постоянно побеждали, что и составляло смысл игры.
В более или менее ровных по физическому составу дворах демократии было больше, больше было и справедливых ребят (пионер – всем ребятам пример, «Тимур и его команда» и т. п.), и тогда в назначении немцами наблюдалась хоть какая‑то очередность. Но все равно были такие, которые всегда были русскими (эти самые справедливые пионеры, они в душе уже понимали, что если будут «разводить» по справедливости, им, по справедливости, больше и достанется). Встречались и те, для которых редкое везение воевать русским было счастьем.
Игра заключалась в следующем. Одна сторона на некоторой допустимой территории уходила и пряталась в разрушенных сараях, на деревьях, в подъездах домов и т. д. Вторая выходила их искать. Действие разворачивалось так же, как в бессмертном вестерне «Великолепная семерка» (несколько позже все эти дети смотрели его много раз). Оружие было символическим, деревянным. Тот, кто первым увидел противника, кричал что‑то типа: «Вова, ты убит!», и убитый должен был выйти из игры и сидеть где‑нибудь на скамеечке, ожидая окончания игры. Пленных не брали. Игра шла до полного уничтожения солдат противника. Побеждать должны были русские.
Бедные дети немцев – их дразнили, и они не хотели быть немцами. Многие именно из‑за этих оскорблений, навсегда осевших где‑то в подсознании, и уехали на историческую родину, где до сих пор родины не обрели, так как нормальными немцами уже стать не могут, а русскими быть стесняются, так как русских почему‑то теперь нигде не любят. Раньше, видимо, тоже не очень‑то любили, но хоть боялись.
Других национальностей в то время как бы не было. Такое было межнациональное согласие. Много позже стало понятно, что Борька Баранчик, например, был евреем, что представить себе трудно, так как он плохо соображал, был неопрятен, от него всегда несло луком, а отец у него вообще был простым пожарным (пожарный никак не вписывается в сложившийся образ еврея). А были еще разные там казахи, татары и даже корейцы, и все они тоже не хотели на войне быть немцами, а хотели быть русскими. Их тоже дразнили, но реже, и они старались не вспоминать, что они, к сожалению, не русские, благо национальность детей до получения паспорта формально не фиксировалась. Теперь «освободившиеся» народы выпятили ущемленное свое национальное достоинство и не понимают, почему это русские обижаются и снова претендуют, а русские не понимают, почему «облагодетельствованные» ими в свое время народы не хотят объединяться под руководством великого для их же собственного блага, и – о ужас! – не желают учить великий и могучий, а норовят приобщиться к английскому.
Сегодня военных игрушек намного больше, но в войну во дворах больше не играют, и русские не побеждают. Может быть, где‑то в бедных странах и играют – арабы против евреев или все против америкосов. В цивилизованных станах дети начинают играть в стрелялки или типа того раньше, чем читать и писать. А потом коллективно в клубах и сетях. Тренировка реакции в ущерб эрекции. Фрейда можно понимать так: если слишком много трахаться, то мало энергии будет сублимироваться в интеллектуальную, и останешься обезьяной. Можно предположить и обратное – если много энергии будет сублимироваться в интеллектуальную, то ее не останется для того, чтобы трахаться. Распространено мнение, что среди ученых импотентов, мягко говоря, больше. Разумеется, они тут же приведут в пример какого‑нибудь математика, который в 80 лет трахал всех аспиранток подряд, однако мнение, видимо, на чем‑то основано – скорее всего, неудовлетворенные женщины много болтают. Воспитанные на стрелялках будут воевать на компьютерах.
Во времена детства Блинова в войну играть прекращали довольно рано, а именно, как только становилось возможным играть в действительно народную игру – футбол. Играли в футбол везде – во дворе, в школе, на стадионе. Больше уважали бразильцев, которых, к счастью (бразильцев), в стране полностью и окончательно победившего социализма не было.
Первое причастие
Все юноши в десятом классе (шестнадцать лет) прямо в школе получили повестки: явиться в военкомат (военный комиссариат) в понедельник для прохождения медицинской комиссии и постановки на учет.
В военкомате, несмотря на возражения молодых людей, всех заставляли постричься наголо.
Этот ритуал всегда соблюдается при призыве в армию и при поступлении в тюрьму. Декларируемая причина – гигиеничность. Возможно, это было оправдано когда‑то плохими санитарными условиями (недостаток помещений, горячей воды, моющих средств и т. п.) и быстрым распространением вшей – удаление основного прибежища этих тварей радикально решало проблему.
Но большинство людей, по крайней мере раньше, не стриглись наголо, предпочитая некоторые неудобства, связанные с ношением волос, в пользу большей, как им казалось, привлекательности. Со временем простой акт гигиены превратился в первый акт насилия, применяемый к призывникам и осужденным. В далеком первом классе, в знаменательном 1953 году, их тоже стригли наголо (считалось, что так волосы будут расти лучше) и одевали в форму, но это было давно и с тех пор свободы стало намного больше. После стрижки все стали похожи друг на друга, и большинство выглядело как‑то не очень симпатично (не то что Деми Мур, которую в фильме про армию тоже побрили наголо, но она почему‑то не стала от этого менее красивой). Например, обнаружилось, что у мальчика по кличке Треугольник действительно череп анфас очень сильно напоминает треугольник (он был сконфужен, потому что до сих пор удавалось прятать его под волосами). Голые, остриженные наголо люди чувствуют себя неудобно и становятся вполне управляемыми – вот в чем действительная цель этого акта.
Волосы на голове – это вызов человека природе. Если физическая эволюция продолжится, то, видимо, волосы должны исчезнуть. Уже сегодня женщины сбривают волосы практически везде, а многие мужчины предпочитают брутальные бритые под ноль головы – можно сэкономить массу времени и даже денег (не надо записываться или стоять в очереди в парикмахерские, не надо причесываться, мытье головы превращается в быструю приятную процедуру, после которой не нужен фен, и т. д.). Волосатые южные мужчины пробуждают у некоторых низменные инстинкты. Гривастый молодой человек выглядит слишком свободным – его хочется построить.
Голые, остриженные наголо молодые люди бродили по коридорам военкомата от врача к врачу, измеряясь (рост, вес, объем легких) и отвечая на обычные вопросы – не беспокоит ли чего. В описываемое время все молодые люди признавались годными к военной службе (они действительно были здоровы, редких полных мальчиков называли «жиртрестами», а слово «аллергия» еще не было известно совсем), никто от военной службы не «косил», комитета солдатских матерей еще не было, и слово «дедовщина» не употреблялось. Всех пообещали призвать для выполнения священного долга по защите Родины через два года. Мамы этих молодых людей не сильно беспокоились – одни были уверены, что уж их‑то дети поступят в институт и получат отсрочку от военной службы, а другие считали, что неизбежного не миновать, и уж лучше в армии, чем с дружками – понятно что и где.
На следующий день девушки в классе не смеялись над обритыми юношами – видимо, прониклись серьезностью момента.
До девятого класса Блинов зимой постоянно болел ангиной. Одну неделю в месяц он проводил дома. Начиналось все с высокой температуры, когда ему мерещился один и тот же кошмар – он летит сквозь многоэтажный дом, проламывая потолки, и на каждом этаже глотает пианино (видимо, в душе он не любил обязательное фортепиано в музыкальной школе, куда приходилось ходить, в то время как все мальчишки играли в футбол или хоккей). Температуру сбивали, и дальше болеть было приятно – больного окружали теплотой, заботой и книгами (если бы не болезни, он ничего бы и не читал), навещали друзья, и не надо было делать уроки.
В девятом классе он болеть перестал, но по утрам отхаркивался гноем с кровью – гланды были очень большие. В военкомате ему и еще одному однокласснику предписали гланды удалить в течение года. Они взяли направление в больницу и поехали сдаваться. Так получилось, что место было только одно, и Блинов с облегчением уступил место приятелю. Второй раз он не поехал – сначала как‑то не складывалось, потом он забыл, поскольку в военкомат не вызывали, и никто не напоминал, а потом он вообще решил, что если, как это делает страус, спрятать голову в песок, то неприятность рассосется сама по себе.
Он учился уже на втором курсе университета, когда его вызвали в военкомат и потребовали написать объяснительную, почему он не удалил гланды, и дать письменное обязательство удалить их в течение месяца. Операция, в принципе, не сложная, но в возрасте двадцати лет проходит не очень легко. На второй день пребывания в больнице его повели на операцию. Хирург посадил его в кресло и накинул на лицо что‑то вроде фартука. Затем сделал обезболевающий укол и, широко открыв рот Блинова, вставил в него какую‑то железку. Потом он что‑то делал там не очень приятное – то ли вырезал, то ли скоблил. Что‑то у него не получалось (потом выяснилось, что гланды были очень большие, хирург что‑то не рассчитал и надо было еще что‑то подчистить), и он вышел из операционной что‑то приготовить. В это время фартук слетел с лица Блинова, и перед студентом предстала не очень приятная картина – рот его был широко открыт, и из него торчала здоровенная железяка, сбоку на таком же кресле сидел маленький мальчик, которому тоже удаляли гланды, но он был почему‑то весел (после операции он вообще побежал играть), а напротив другой хирург долбил молоточком кому‑то ухо на операционном столе. Комната пыток.
После операции Блинов лежал сутки, не в силах подняться. Горло не глотало, и накапливающаяся слюна стекала изо рта на полотенце. Голова болела вся, от шеи до затылка. Он пролежал неделю, постепенно начал глотать куриный бульон. В первый месяц он не мог говорить, а потом еще долго хрипел и думал уже, что никогда не будет говорить нормально. Но нет – все прошло. Говорят, теперь гланды не удаляют, а хроническую ангину как‑то лечат, но Блинову удаление пошло на пользу – ангины больше не бывало, а если что‑то и случалось через много‑много лет, то носило инфекционный характер, так как новые инфекции заполнили мир.
Таким образом, военкомат сделал Блинова полноценным потенциальным защитником Родины.
Военная кафедра
Как уже было сказано, молодые люди, родившиеся после войны, потеряли в среднем три года (девушки этого возраста либо ждали, либо гуляли, либо ждали и гуляли – не бог весть какое приобретение). Но под те же эксперименты было потеряно еще много дней, россыпью, так сказать.
Одиннадцатилетнее среднее образование было введено с целью дать юношам и девушкам рабочую профессию в школе. ПТУ и техникумы никто не отменял, но решено было приобщить к физическому труду всех (хорошо, хоть так – чуть позже китайцы пошли намного дальше). Считалось, что Владимиру повезло – не какой‑нибудь там столяр или швея, а солидный слесарь по ремонту тепловозов. Сам Владимир и другие будущие слесари (кстати, никто в депо работать не пошел) так не считали и с тоской смотрели в окно из класса в день теоретических занятий как «несчастные» столяры гоняют футбольный мяч в своих длинных перерывах на веселом производстве табуреток. Преподаватель был жесткий, не учитель, и вбил этим лоботрясам принципы функционирования тепловоза ТЭ‑3 на всю оставшуюся жизнь. Иногда довольно приятно объяснить кому‑нибудь, кто этого не ожидает, как энергия, содержащаяся в солярке, преобразуется через дизель, генератор и электродвигатели во вращение колесной пары.
Но самым отвратительным был второй день, день практики (на получение профессии выделялось два дня в неделю в течение трех последних лет школы – итого потеряно 2 (дня) х 40 (недель) х 3 (года) = 240 дней чистого времени, считай еще год). Целый рабочий день в тепловозном депо приходилось либо, согнувшись в три погибели, зачищать напильником язвы на выгоревших контактах электрических реле, либо, согнувшись в две погибели, но с большим наклоном, сбивать какой‑то кочергой с лючков цилиндров дизеля нагар, либо еще что‑то в этом роде. Слесари в это время, радуясь дармовой рабочей силе, забивали козла в каптерке. Иногда, впрочем, удавалось и сбежать. Умение дать стрекача, как много позже советовал интеллигентнейший писатель Фазиль Искандер, в жизни пригодилось.
Никто не вспоминает о днях, потерянных в институте, растраченных на праздное времяпрепровождение, зато все жалеют о времени, проведенном на военной кафедре. Один день в неделю в течение трех лет плюс два месяца на сборах– итого 40 (недель) х З (года) + 2 (месяца) х 30 (дней) = 180 дней. Кстати, девушки в это время просто отдыхали, так как ни ждать, ни погулять за один день не успеешь.
Ничего страшного на военной кафедре не было. Обычные занятия, никакой муштры. Остается загадкой, каким образом офицерам военной кафедры удалось вбить в головы этим разгильдяям работу зенитного комплекса С‑60. В комплексе было восемь зенитных пушек, радиолокатор, счетно‑решающий прибор и дизель‑генератор (все на отдельных машинах). Его начали выпускать после войны, и ко времени повествования он уже морально устарел, так толком и не повоевав. Но основные принципы живы до сих пор – локатор ловит цель и передает координаты на счетно‑решающий прибор, тот решает задачу встречи (рассчитывает координаты точки, в которой будет самолет, двигаясь равномерно и прямолинейно, когда туда долетят снаряды) и передает соответствующие сигналы на электродвигатели пушек, которые, таким образом, нацеливаются на предполагаемую точку встречи самолета и снарядов. Предполагалось, что если все работает хорошо, то самолету конец.
Самое ужасное, что от этой маяты сбежать было практически невозможно (переклички – любимое занятие военных), а любимые на лекциях занятия (игры в слова и крестики‑нолики) пресекались без применения командного (с матом) языка, но по‑мужски. Подполковник – это не профессор.
Импринтинг – это процесс, при котором в определенных условиях, соответствующих возрасту, активизируются определенные гены, обеспечивая их носителю выполнение определенных функций в дальнейшей жизни. Этот процесс независимо от человека позволяет как бы переписать необходимые механизмы, накопленные в ходе эволюции, в психофизическую систему. Например, когда ребенок с рождения находится в человеческом обществе, он будет говорить, если нет каких‑то отклонений. Но если до определенного возраста он лишен человеческого общения, как Маугли, то говорить он никогда не научится – соответствующий импринтинг речи не был включен своевременно и уже включен не будет.
Подготовка человека к жизни заключается, в том числе, и в том, чтобы своевременно включать необходимые импринтинги. Если ребенок не учил арифметику в начальной школе, он не станет математиком. Если, условно говоря, ему не читали в детстве книжку «Что такое хорошо и что такое плохо», то он вполне может вырасти моральным уродом. Если он взял теннисную ракетку не в пять‑шесть лет, а в пятнадцать, у него никогда не будет свободы движений Федерера. И так далее. Разумеется, все это очень индивидуально и случаются исключения. Но что‑то в этом есть – человек проходит импринтинг до совершеннолетия, до 22 лет, и все необходимые для жизни в человеческом обществе качества извлекаются из запасников генома и встраиваются в психофизическую систему в свое время при определенных условиях.
Существует мнение, что если молодой человек попадает после школы в армию, а не в университет, то он не проходит стадию импринтинга, раскрепощающего самостоятельное мышление, что необходимо для творческой деятельности. Но с другой стороны, молодые люди, не побывавшие в условиях, максимально приближенных к армейским, никогда не взрослеют. Они остаются инфантильными на всю жизнь. Благодаря, как правило, родителям они могут делать карьеру, «надувать щеки» и «колотить понты», но они никогда не поймут, что такое необходимость, и потому не научатся любить свободу.
Свобода должна быть уравновешена необходимостью. Пионерские или скаутские лагеря, стройотряды, армейские сборы – все должно быть в свое время и в меру. Социалистическое государство представляет воспитание молодежи делом политическим и удивительным образом прививает культуру необходимости с детства. Кому‑то это идет во вред, но большинство к естественной свободе юности получают прививку морали.
Возможно, после университета полезно провести какое‑то время в армии и, таким образом, подвести черту под беззаботным образом жизни для осознанного вступления в жизнь общества. Гены – они, конечно, и в Африке гены, но, может быть, решительность и ответственность извлекаются из запасников генома и встраиваются в психофизическую систему именно во время этого последнего импринтинга. Свободу надо любить, смиряясь с необходимостью.
Студенческие сборы
Армия – это не курорт. «Тяжело в учении – легко в бою». Сытого заставить воевать трудно, поэтому наша армия всегда была злее. Но хуже всего муштра. Военные недоумевают: если вы на гражданке все такие умные, почему же вы строем не ходите? И действительно, почему? Нас везде пытаются построить. Ходили бы строем – было бы легче жить. Но это Владимир понял много позже, можно сказать, слишком поздно.
Именно эту цель преследовал начальник сборов полковник Оспанов, который на кафедре вел себя очень мирно и любил пошутить. Ему было уже под пятьдесят, и он, видимо, соскучился по гарнизонной службе. Он озверел. Куда подевался милый шутник. Он орал, матерился и норовил пнуть сапогом под зад.
Для своего возраста он был в прекрасной спортивной форме – бегал, выполнял все упражнения на спортивных снарядах. Он поднимал ребят в шесть утра и гнал всех окриками, тумаками и пинками бегом до КПП (полтора километра), не давая заскочить в туалет, после чего следовало тридцать минут физических упражнений на снарядах. Спрятаться даже под кроватью было невозможно. К концу сборов почти все подтягивались по десять‑двенадцать раз, чего больше никогда в жизни никто не делал.
Жара стояла неимоверная, воды не было, гимнастерка, если ее бросить на пол, стояла колом от соли. Бесконечная строевая подготовка, куски вареного свиного сала в каше и пять минут на прием пищи. (Брр! После развала Союза многие стали мусульманами, может быть, из‑за абсолютной несъедобности этого сала.) При первой возможности наиболее нерадивые стремились забраться куда‑нибудь в тень под машину, снять сапоги и поспать. И дурацкие атаки под палящим солнцем в полупустыне то бегом, то ползком. Есть что вспомнить.
В конце дня всегда проводилось мероприятие под названием «вечерняя прогулка». Как ни смешно это звучит для армии, его содержание более или менее соответствовало названию. Всех строили, делали перекличку (все ли на месте) и отправляли «на гулять». Во время прогулки взвод должен идти строем (слава богу, не строевым шагом) и орать строевую песню. Полковник очень любил вечерние прогулки и устраивал конкурс между взводами на лучшее исполнение строевой песни. Ходили по какому‑то хитрому большому кругу (не на плацу), выбирая неосвещенные места. Один раз в десять минут проходили перед полковником и орали что было сил что‑то вроде (на мотив неувядаемого марша «Прощание славянки»):
Отшумели весенние грезы,
Над страной молодая заря.
Что ж ты, девушка, смотришь сквозь слезы,
Провожая ребят в лагеря…
(Ох уж эти девушки!)
Как ни странно, это взбадривало, и дальше, в темноте, не перед полковником весело маршировали даже под блатные песни, типа:
Сидели мы на речке на Вонючке.
Сидели мы в двенадцатом часу.
А керосином воняли твои ручки,
Огромный прыщик сидел на носу…
Перед полковником такие песни петь не решались, зато ему можно было спеть:
Солдат всегда здоров, солдат на все готов,
И пыль, как из ковров, мы выбиваем из дорог.
И не остановиться, и не сменить ноги,
Сияют наши лица, сверкают сапоги…
(Полковник Владимира Высоцкого не знал, но ему нравилось. Вместо «Идут по Украине солдаты группы Центр» пели «Шагают по пустыне курсанты сборов Эн».)
Или:
Опять тобой, дорога, желанья сожжены,
Нету меня ни бога, ни черта, ни жены…
(Юрия Кукина полковник тоже не знал, но эта песня ему не нравилась.)
Позже, уже на действительной службе, Блинов постоянно слышал строевые песни, под которые заставляли маршировать солдат по поводу и без, с удивлением обнаружив, что для них это не веселое занятие. Песни были серьезные, типа исполняемой одним эстрадным певцом с широкой глуповатой улыбкой, предназначенной для успокоения некой девчонки: «Не плачь девчонка, пройдут дожди…» или «Всего лишь через две, через две зимы…». В исполнении солдат в строю слов разобрать было невозможно, а вместо мелодии слышалось ритмичное порыкивание на одной ноте, что производило впечатление угрюмой безнадежности, каковой очень часто веет от любой службы.
Несмотря на всякие режимы и ограничения, по субботам была одна цель – раздобыть портвейна (портвейн тогда был очень популярен во всех слоях советского общества). Иногда удавалось. Однажды, купив несколько бутылок, человек шесть‑семь пробрались в какой‑то овражек на краю гарнизона и расположились, предвкушая. Вдруг, откуда ни возьмись, появился капитан, начальник гауптвахты (по слухам, зверь). Он сказал: «Так, так». Дальше шла не совсем понятная, но однозначно интерпретируемая последовательность нецензурных слов, которая закончилась обращением к Витьке Махонину: «Ты как стоишь, зае…ц ушастый?». Тот не понял и потом долго возмущался: то, что мы все для капитана зае…цы (то есть некто, над кем принято совершать насильственные действия, или кто совершает эти действия сам над собой до потери сознания) – это понятно, но при чем тут ушастый? Уши как уши, вся компания этот факт подтверждала. Обидно, но, видимо, на такой эффект и рассчитывал капитан. Вино он отобрал, но отпустил с напутствием: «Чтобы духу вашего здесь час назад не было».
Суть этой «доброты» была проста – он выпил вино с друзьями, а если бы он студентов забрал, пришлось бы что‑то говорить в назидание и, возможно, о ужас, пришлось бы разбить бутылки, – но Владимир понял это много позже, когда попал в команду по доставке призванных на действительную военную службу в армию.
В принципе, дело было нехитрое, можно сказать – незапланированный отдых. Надо было доставить только что призванных молодых людей из средней полосы на Дальний Восток. Пока ехали туда (естественно, на поезде) и прохлаждались там – все было хорошо. Но вот эшелон готов и набит под завязку (все полки даже на третьем ярусе заняты) молодыми полупьяными людьми, которых долго по‑русски провожали накануне. Мамы в слезах, девушки в соплях, пацаны хорохорятся. Ехать – десять суток. На каждый вагон – один лейтенант и два сержанта. Вроде делать нечего, спи себе. Однако же.
Инструктаж – на остановках из вагонов не выпускать, по вагонам не ходить, в течение дня изучать уставы, в карты не играть, спиртное – не дай бог. Поехали. Эшелон – это не пятизвездный круиз. Несвежий матрац без постельного белья и двухразовое питание – пустая баланда в алюминиевой миске алюминиевой же ложкой, которую желательно держать при себе всегда на всякий «П» (пожарный случай) и не дай бог потерять. На следующий день новобранцы протрезвели и загрустили. Что делать в вагоне в полуголодном состоянии без алкоголя и карт, никто не знал, поэтому наиболее адаптивные сразу стали соображать. Оказалось, что есть много способов получить и то и другое, даже не выходя из вагона, поэтому лейтенанту скучно не было – пацаны пытались, сержанты изображали рвение, но на самом деле помогали им, лейтенант разгадывал, ловил, отбирал, выбрасывал, призывал, ругался и т. д.
Чтобы лейтенанты не расслаблялись, два раза в день по эшелону с проверкой, как хищники, рыскали несколько капитанов – особистов из туманного прошлого. Они давали понять, что они – не стукачи, их заставляют командиры из штабного вагона (в штабном мягком вагоне командование осуществляли белые, на этот момент, люди – старшие офицеры, вырвавшиеся из гарнизонной жизни и объятий постаревших и опростившихся от жизни в гарнизоне боевых подруг). В основном они пили, играли в карты и развлекались с девушками с полустанков. Девушки людей в форме уважают – видимо, по наивности надеясь на то, что форма к чему‑то обязывает. Впрочем, если спросить конкретную девушку, почему она села в вагон с офицерами (или, того хуже, с солдатами), она не сможет ответить; скорее всего, пошлет куда подальше – и правильно сделает.
На одном из полустанков лейтенант с сержантами, как обычно, стойко отражали в тамбуре натиск голодных новобранцев, рвавшихся наружу якобы за хлебом. (Иногда они бросали деньги станционным мальчишкам и, что интересно, те, видимо из солидарности, еду приносили.) У какого‑то разгильдяя лейтенанта пара человек выскочили‑таки за хлебом, но назад им добраться не удалось – их с полным баулом водки перехватили особисты (они почему‑то нигде и никогда не дремлют). Поскольку это случилось на глазах почти у всего эшелона, начальник эшелона приказал бутылки с водкой разбить о рельсы – в назидание всем наблюдавшим с обливавшимся кровью сердцем новобранцам, офицерам (старшим и младшим) и прочему станционному люду. Жестоко, но в соответствии с инструкцией, как говорится.
А в это же самое время на соседних путях стоял пассажирский состав, вагон‑ресторан которого оказался прямо напротив вагона нашего лейтенанта. Казалось бы, ну и что же, что? (Так смешно всегда вопрошал один грузин‑двухгодичник, тщательно выговаривая звук «ч» – получалось «ну и чето‑же, чето».) Ну и что же, что. Новобранцы бесперспективно заигрывают с официантками – тем все равно приятно. Двери закрыты, пространство просматривается сержантом. То‑то и оно, что сержантом – он потом клялся, что не видел.
Состав наконец‑то тронулся, лейтенант вздохнул с облегчением, и тут в вагон ворвались особисты. Один из них жестко бросил лейтенанту: «У тебя в вагоне вино. Будем искать». Не обращая внимания на возражения лейтенанта (типа «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда»), дали команду выйти всем в проход и начали шмон. Именно это слово сразу пришло в голову лейтенанту, и он понял теперь смысл слышанного когда‑то: «до сих пор в ушах шмона гам». Особисты шмонали. Они довольно быстро двигались по вагону, просто сбрасывая со всех полок матрацы. Гам с той же скоростью двигался вдоль вагона. Вина не было, и лейтенант злорадно усмехался. Рано радовались. Капитан вышел к туалету и подозвал недотепу. Картина была потрясающая – отовсюду торчали большие бутылки с болгарским полусладким вином «Тырново» (кто бы его пил вообще, тем более по цене вагона‑ресторана). Они торчали из мусорного ящика, из унитаза, из раковины, из‑за трубы и бог весть откуда еще. По мере продвижения шмона по вагону вино передавалось дальше и дальше, но в соседний выгон переход был закрыт. Лейтенант понял, почему особисты сбрасывали матрацы не глядя, – они все знали заранее. Они деловито собрали вино в откуда‑то появившиеся рюкзаки и старший, якобы пожалев растерянного и расстроенного лейтенанта, сказал ему: «Мы начальнику эшелона докладывать не будем, но и ты молчи – а то хуже будет. Вечером приходи к нам в купе, выпьем вина». Так что бить бутылки со спиртным в армии, так же как и на гражданке, не принято. Лейтенант почему‑то вино с ними пить не пошел.
Самым запоминающимся событием на студенческих сборах были стрельбы из пушек. Зенитная пушка калибра 57 мм стреляет не так шумно, как стомиллиметровая гаубица, но по ушам бьет резче за счет высокой начальной скорости снаряда –1000 м/сек. По этой причине зенитные пушки можно использовать при стрельбе по танкам – их снаряды пробивают броню лучше. По крайней мере, так преподавали на кафедре. Именно эту задачу выполняли студенты на пехотном полигоне (на зенитный полигон для стрельбы по воздушным целям их не пускали, опасаясь, видимо, за жизнь летчиков).
Накануне весь день прошел в передвижениях и учениях