Глава 16
Учительная комната
Александрова Слобода.
Июнь 1565 года.
Боярин Василий Петрович Яковлев был дворецким образцовым и умелым, к приходу государя упредил царевичей и всю прислугу заблаговременно, сам вышел распахнуть с поклоном пред государевой свитой двери сеней, ведущих в учительную комнату*. Устроить её государь повелел в начале весны, как было им решено в Слободе иметь царевичей при себе постоянно. Выгородили простенком с дверьми проходную часть больших сеней перед половиной дворца царицыной. Здесь ещё пахло сыровато побелкой, свежим деревом и кожаной обтяжкой перемётных скамей, по росту царевичей сработанных, кои легко было ко столу, окнам или в иное место комнаты подтащить для занятий, ну и убрать, когда место требовалось для учения дворцовому и храмовому распорядку. По стенам шли полки и тумбы, и ставы разновысокие, и на них во множестве и великообразии расставлено и разложено было книг и свитков, и диковин всяких, и обыденных вещей, и чучел гадов и птиц, и рыб заморских. Отдельно у окна на ноге благородного кипарисового дерева остойчиво покоился большой деревянный глобус, а поодаль - доска с примерно расставленными для игры шахматами. Отдельное место отведено было для оружия, больше потешного, опять же для сноровки и набойчения применяемого, но было и боевое.
При появлении государя от своего стольца, отложив перо, поднялся царевич Иван, с поклоном батюшку приветствуя. И учёный дьяк, наставник по летописям греческим и латинским, схлопнув фолиант, из коего диктовал, согнулся низко. У других дверей, ведущих в покои царевичей и внутренний дворик, суетилась нянька, вся в цветастых шальках, на расписную пчелу похожая, спеша причитать, что Фёдора Ивановича вот-вот приведут.
Свита, поклонясь царевичу, стала поодаль, у входа, и только Федька держался возле государя. Ответив быстрой улыбкой на вспыхнувший взгляд царевича, он поспешно смирно опустил глаза.
Государь расположился в предоставленном кресле, присматриваясь, что за фолианты стопой находятся на краю стола перед царевичем, и попросил грамоту, что царевичем велась.
- Иосиф Флавий* о разорении Иерусалима преизрядно и мудро сказывает. Но о том ещё попозжее сам тебе растолкую. "Сего ради тако глаголет господь владыка Саваоф, сильный Израилев: „О, горе крепким во Израили! Не престанет моя ярость на..." - Иоанн замолк, выразительно открытой ладонью повелевая сыну продолжить. Тот, минутно замешкавшись, стоя перед государем притом прямо, отвечал:
- "... противныя, и суд мой от враг моих сотворю, и наведу руку мою на тя...“.
- Покуда доволен я твоим прилежанием, Иван, - возложив длань на плечо его, государь продолжил: - Об Македонском Александре читывал ли у него?
- Как же, государь, читывал! - с горячностью тотчас отозвался Иван, и видно было, что тема сия ему куда более внятна, нежели сложные плетения нескончаемых бесед пророков и первосвященников Израилевых, всё время друг другу угрожающих скончанием Света. - Дивны деяния его воительные!
Федька вспыхнул своим памятным, из "Шестоднева" Иоанна, экзарха Болгарского, о птице-фениксе, из огня, из пепла серого восставшей, и о льве, что, мёртворожденному львёнку своему в морду дунул, и оживил его, и силою и мудростию наделил дыханием своим... Правда ли то?! Не можно мёртвого животного ничем оживить, то Федька доподлинно знал. Тыкал сам хворостинкою в померевшего голубя, смотрел, как его черви и жуки есть начинали... И как собаки и вороны подбирались к ним... Не можно умеревшее вернуть! И дух особый смертный от того идёт, жуткий, от мёртвого живое отвращающий! А уж мудрость вдохнуть - это сверх возможного, кажется. Но, видимо, могли это древние владыки сделать, и записали пророки об их деяниях. Но такого, чтоб из гроба встал кто-то, он не помнил. И какими бы заслугами в жизни себе славу и честь не заслужил, а так же, как последний бродяга, в земле гнить будет по смерти своей. Лазаря Спаситель воскресил, про то в Писании сказано. Но то - Спаситель... Спохватившись, голосом государя возвращённый в сей час и миг, Федька подобрался, весь обратясь во внимание.
- Однако ж, и Великий Александр ошибался, объять необъятное возмечтав зараз, да Всевышний Отец наш по-своему разрешил. Об том побеседуем тоже. Георгия Амартола на чём ныне открываете? И брату своему Фёдору изъясняешь ли, что по малолетству самому ему трудно уяснить?
- О начале Ромейских царствий, государь мой, изучили, и об империи Византийской тоже, до крещения императора Константина дошли...
- А где ж брат твой? - возвысив голос немного, оглянулся Иоанн на топтавшуюся у дверей нянюшку, и та снова принялась беспрерывно кланяться и приговаривать.
Поняв уже, что испытание по учению выдержал на этот раз без нареканий, Иван на столец присел, улыбаясь, рукой подперев щёку: - А Фёдор с Иринкой, поди, во дворе возится.
- Это с какой же Иринкой? - прищурившись, государь подался вперёд, рассматривая сына.
- Да с Годуновой! Бориски сестрёнкою, - немного недоумённо отвечал царевич, все ведь тут знали Иринку. - Ему с девчонками сподручнее!
Ища опоры, Иван глянул на кравчего Федьку, но тот почему-то сейчас на него не смотрел.
- Ишшь ты. А тебе что ж милее?
- Мне? - царевич вскочил, не в силах унять пыл свой. - Я... я, государь, соколиной охоты не видал никогда. Только вот на рукавице сидящего кречета, да когда сокольники молодых наших правили, вабили с вервиём*, А тут, в Красной роще, сказывают, знатный лес, и зверья тоже есть всякого. Батюшка, на охоту сказывал, что пойдём! С зимы ещё.
Как любо было Иоанну...
Дьяк - наставник, видя успехи великородного ученика своего, выдохнул как бы, и стоял поодаль у окна с "Аристотелем" под мышкой.
Тут привели тихого Фёдора-царевича, и, заведя его в комнату, нянюшка, что помоложе да побойчее, ручку его со всевозможными ласковыми уговорами и поклонами из своей высвободила, и слегка так подала ладонью мягкой вперёд, по спинке, золотым шёлком маленькой ферязи облачённой.
- Поди к нам, Фёдор!
Младший царевич к батюшкиной руке припал благоговейно, и за своим местом утроился, и дьяк перед ним тотчас положил своего Аристотеля, раскрыв на нужных страницах, где чтения они прервали, на плетёной шелковой закладке с кисточкой.
- Ну расскажи нам, Фёдор, что поведала тебе книга сия многомудрая.
Дьяк чуть слышно шепнул царевичу слово подбодрения, и отошёл.
- О... причинах и... перво... первоначалах всего сущего, батюшка. Тако славно мне брат Ваня толкует сие! Я-то, по правде сказать, слушаю, да слова мудрёные такие, а братец Иван мне просто говорит. Вот что никак нельзя волка травкою кормить, аки коня, чтоб овец не резал... Волк помрёт тогда! А Господь нам завещал никакую тварь живу не губить... Волка не можно винить, то убивцем его Бог создал, а только разумом человек может злое и доброе отличать, а зверьё - нет, оттого зверьё и невинно... - большие карие глаза царевича Фёдора распахнулись, и нечто дрогнуло в лице Иоанна, и он ус теребить принялся, в младшего сына вглядываясь.
- Ну и как же ты бы рассудил? Если б царём стал сейчас. Как бы стеречь от волка своих овец стал?
Сердце Федькино сжалось отчего-то. Так беспомощно и наивно было замешательство маленького царевича, что показался этот мягкий расспрос отцовский пыткою.
Его-то самого тоже пытали в бытность знатно, но такого он в ранние года не читывал... Ему проще и резче поясняли, для чего он рождён воином... И рассуждать о таком не приходилось во младенчестве. Потому теперь, видно, кладена ему на поставец перед кроватью в сенцах бывает то одна, то другая книга, и изучать её он обязан прилежно. Словотолковники, и речники немецкие и аглицкие, помаленьку, тоже были. Доходчиво изложено. Государь желал, чтоб он и при послах, и прочих иноземцах разбираться мог, об чём толкуют. Последним был к изучению ему предложен список с Новгородской летописи Нестора. Не то, что во храме обыкновенно в наставления начитывалось, а иное, тайное, простонародью к познаниям не предлагаемое... О Великом князе московском Иване, прозванным Калитой, он и прежде довольно знал, а вот о Донском Дмитрии, и о Василии Тёмном добавилось новостей изрядно... О начале того всего, что ныне государь осуществлял и укрепить старался, и себя, и царство всё подопечное из неминучего болота к крепости и силе новой вытягивая. И смеялся недобро иной раз Федька, видя уже ясно, как и почему неприязнь "вольного города" к порядкам, царём Иоанном Васильевичем, урагану подобно, утверждаемым, оттуда воздвигается. Просто всё оказывалось. Непрестанно вращается Колесо Времени, не ждёт ни мига, не стоит на месте Бытия Судьба. Поспеваешь за ним - успешен путь твой. Нет - низринет тебя и раздавит оно. А глупцы не понимают того, насиженные и единожды отвоёванные свои права и свободы навечно за собою утвердить мечтают, вот и противятся всякому новому, не понятному, опасному, ущемительному им сейчас. Ежели отринуть иносказательства всякие, то убыли в доходах двигали новгородцами всегда и постоянно, купцами и ремесленниками больше, не воинами вовсе, и не крестьянами, до коих никогда набеги ханские не достигали... Шведов порубил князь их Александр при Чудском озере, тем город, где княжить приглашён был, спас от насилия и разграбления, и ему же сразу после купцы и воротилы новгородские на порог указали, народ ловко возмутив... Им со шведами, по морде получившими, далее торговать ведь, а как через обиду такую заново переговоры выстраивать! Без Москвы, вестимо. Горько смеялся Федька тому бесчинству, и памяти короткой людской. Люди же за волю свою и землю пали, а что из того вышло... Эх! Хоть понимать начинал, сколь и многосложно было дело управленческое, и сколь от мудрости и сведущности правителя зависит благополучие всех. И от верности железной его соратников и советников. А что вече всё уж давно продавалось и покупалось, горлопаны все там и заводилы заранее копейкою и брагой от князей и боярских дворов заведомо подстёгивались и готовились, увидел ясно. Не считая тех, кто не смыслил ни шиша дальше носа, кому подрать глотку и раскровянить морду за своё правое дело, как бы, другому ёрохвосту*, из лобаза соседнего, для жизни необходимо было, видно, об них речи не шло, от них только пожарища да безобразие учинялось, коли князь со дружиною вовремя не пресекает.. Дела никакого не решалось тем, и таковая воля народная разбой да бесчинства Новгороду одни несла, всем без разбора нахлобучку, и первому - тому же люду простому... А после так в Летописи толковалось, каково на сей час у руля оставшемуся совету знатному было выгодно. И чуть что не благополучно с погодою, урожаями, пиратами морскими вокруг Висби или доходами, так виноватых вкруг себя отыщут вмиг, от Москвы открещиваются и норовят на милость Литве или ещё кому отдаться. Ну или князя прежнего гонят.
Своё право государь тут имел, утвердить его желал миром покуда, и то Федькиному чутью пояснять не надобно было, зачем. А что не верили ему тыщи и тыщи мелкоты посадской, в своих правах обвыкшейся, посадниками своими запутанной, то и делу всему мешало адски. Уж не говоря о тех, что покрупнее, собою распоряжаться привычные от веку, и завсегда за все промахи и поражения винить не себя прежде, дурость и праздное своё стяжательство, а избранного, на битьё публичное точно, князя своего. И точно самое творилось в Киеве, где князья менялись по сто раз на неделе, а безладица не утихала, тем временем. И в Твери, где князья исстари игрища устраивали, вдаль не умея разумом заглянуть, а лишь честолюбие своё местническое теша непрестанно... Вот и сейчас, как засухою неурожай уже явственно обозначился, да ползла о море чумном весть от Литовских границ, засуетились тамошние, пограничные, и новгородские во первых рядах, да нешутейно. Посланцев пригнали от самого новгородского митрополита Пимена к царю. Ушкуйники*, дескать, ринулись по протокам торговую осаду упредить, да вот законных пределов цен на хлеб и прочее они не блюдут, положением жутким вовсю пользуясь... Но мнилось, что гешефт* тут куда весомее. Грамота царя Ивана IV Васильевича Аникию Федоровичу Строганову о продаже на Устюге казенного хлеба государевым именем, о прошлой осени данная, сейчас весьма во благо оказалась, и помышлялось о принятии его с детьми и с устроенными по реке Каме городками и промыслами в опричнину... Ежели и брать соль Новгородчине, то не от Готландии, от Висби, а от государева купечества нашего севера на Вычегде*... Тогда уж отнекаться от Москвы Новгороду мудрёнее станет. Не одни же ереси свои противу общего выставлять! А ежели и впрямь дёрнуть к Жигмонду либо Голштинии с горя соберутся, тут речь иная пойдёт...
Поднялся государь. И оба сына смотрели на него, как на Солнце Небесное. Пока проходил он неспешно, и говорил им:
- Не мыслите златым рождением своим только власти и чести себе снискать в царстве нашем... А всякому делу навыкайте, и божественному, и священническому, и иноческому и ратному и судейскому, московскому пребыванию, и житейскому всякому обиходу... Как кто живёт, и как кому пригоже быти, и в какове мере кто держится, тому б чтобы всему научены вы были, - государь обернулся к дьяку, - Запиши это, - помедлил, диктовать стал размеренно и медленно: - Ино вам люди не указывают, вы станите людям указывати. А чего сами не познаете, того держать не сумеете, а всё ведать будете - и вы сами стате своими государствы владети и людьми... Иван! Повтори Фёдору, как понял сие.
Царевич старший подскочил тотчас и, отца лик задумчивый из виду не выпуская, вздохнув глубоко и выдох подавив, отвечал голосом ровнозвучным, как научал их при речи и пении инок-мастер Покровской певческой артели.
- Сами знати всё обязаны, до твари всякой... Дабы не на слово доверять, пусть бы и ближнему, и слову писанному, но по разумению, понятию разумному, и обманы видя себе, уметь править их. Вот... Иные деревья исправляются садовником, и..и...
- Верно! "В некоторых деревьях естественный порок исправляется садовниками!" - то не право, а долг Государя. Долг наш! Не мы его себе определили. Бог назначил нас на подвиг сей...
Пока Государь ходил и молчал, вдохновенно преисполненный, и все молчали.
Царевичи сидели оба за своими местами, и в пергамент уставясь.
- Федя! А что там с охотой у нас?.. Иван, Федя, тебя о стремя с собою видеть пожелал.
- Как ты прикажешь только, государь, - Федька кланяется в пояс. И самому хочется прокатиться лихо. Хоть на зверя. А хоть и на птицу. Красота! Лето же, а на носу Петров пост, там никаких уж развлечений... - Царевич Иван Иванович в лучной стрельбе преизряден, и славный сотоварищ у него есть теперь в том - Саввушка Куракин*...
- Добро! Упрежу Яковлева тогда сам, пусть тут готовятся. А что там о твоих задачках, Федя?
Иван царевич сдавленно засмеялся, беззвучно, одновременно и польщённый похвалой кравчего, и смущённый продолженным допросом. Но то, что его в единый ряд по искусству стрельбы со страшим, четырнадцатилетним князем, из Трубецких, в рынды ему определённым, поставили, - это его возносило.
- Ну а что! Им всё про легионы да тумены... Иль фигуры сухие, - Федька оживился и подмигнул царевичу Ивану, - А я им и об деле простом как раз сказываю. Ну вот, к примеру! Дозволь, государь?
Иван-царевич схватил стило и на дереве стола своего царапать начал от удовольствия сообщенничества... Дьяк остановил бы его проказу, да не при государе же делать наследнику наставления.
Под взглядом государя, и учителя своего царевич притих, и столешницу портить перестал.
Иоанн кивнул, скрестив руки на груди.
И Федька начал:
- "Площадь Святых сеней Кремля Московского являет собой в начертании пространство с четырьмя прямыми углами. Длина их такая же, как длина Большой палаты, а ширина на 13 и треть сажени малой меньше длины. Вычислите площадь Святых сеней, с допущением в дюйм". Да! В дюйм.
- Он мухлуюет! - выпалил Иван, зачеркав свою задачку. А Федька рассмеялся. - Он мне, государь, подваливает сказки!!! До дюйма целыми не выходит никак! Меньше скажешь - Святые сени умалишь, а больше - так противу правды будет.
- Это как же?! - увлечённо подхватил Иоанн. - Ну, тогда давай так рассудим: для себя правду вызнаем и запомним, а для мира - Святых сеней умалять не станем. Ну, а ещё что решаете?
Федька с лёгким поклоном отвечал, вторя давешней задачке, руку в перстнях нарочито важно простерев на царевича:
- "Перед великого государя пить носили и есть ставили восемь десятков чашников и стольников. Боярам услуживали девять десятых числа подающих на царский стол, послам - девять сто плюс пять от этого же числа. Сколько человеков подносили еду и питье боярам и послам?"
- А получается, что восемьдесят с половиною прислуживали! - воскликнул Иван, стило отбросив и едва успев поймать на краю стола. - Разве можно, чтоб за государевом столом без головы, скажем, или без рук кто прислуживал!!!
Смеялся Иоанн.
- Оно истинно - без рук да головы на службе такой делать нечего! Умна задача сия, Федя, и ответ твой, Иван, хоть в Летописец сейчас заноси.
Одобрение видя, царевич Иван скрываться и далее не стал:
- А тут мне о Думе, о собрании большом задал! И тоже - пол числа от двух ста с шестьюдесятью себя согласными назвали, а три четверти от них - тем возразили... Не сказал, правда, которые возражали. Одних стародубских только семь десят! Если, скажем, только они - это одно, а ежели из каждого удела по паре - так это ж... И-и как с пол-головы, опять же, в Думе заседать возможно?!
- И вовсе без оной некие заседают... Задача то - всем задачам задача! - государь уже хотел задуматься, и довольный шуткою, и раздосадованный жизненным смыслом её чёрным насущным.
- А ты довершил ли мою загадку о пирогах, государь Иван Иванович?! - Федька не дал промежутка, отчего-то обеспокоившись переменой государева настроя, в который раз обругав себя за то, что снова влезает не в своего ума дело (хоть при нём всё на свете это не раз переговорилось, и самим Иоанном, и батюшкою!), начал расхаживать широко шутейно аистом, руки за спину заложив, вещая гнусаво и противно, смешному выговору аглицкого лекаря дворцового подражая: - Коврижка в форме герба имела весу два пуда с половиною, а вес коврижки "Лебедь" составляет восемь десятых от веса первой коврижки. Исчислите вес коврижки "Лебедь". До золотника*, - добавил Федька важно. А после вернулся за плечо государя.
- Ну мы ж её съели, чего считать! Батюшка, он смеётся же! Дробное число мне определить повелевает того, чего уж и нет давно. Ковригу сожранную на клочки мне искрошить велит.
- До золотника, государь мой Иван! - хохоча, Федька, царевичу подмигнул.
- Смех-смеху. Да делу время. Федя! Об сокольих забавах... - и государь поманил его рукою.
Дьяк-наставник упредил царевичей сидеть смирно. А, чтоб время не распылять попусту, открыл перед каждым страницу для чистого переписывания.
Ивану не надо пояснять было, что речь сей миг как раз об охоте повелась, и он счастливо задохнулся, не сводя глаз горящих с отца и его кравчего, и примерно прилежно склоняясь над своим чистописанием.
Они отошли в сторонку.
Услыхав, что главным ловчим в Слободе поставлен нынче Ловчиков Гришка, помня, каково батюшка с Вяземским из-за него чуть не до брани дошли, в первый же день, осторожно и ровно выслушивал Федька указания государя себе, по приготовлениям к охоте соколиной и ходу, и желанию, чтоб и за царевичем между делом Федька приглядел. "Как же, государь, себя мне оставить велишь, а ежели что... - осторожно, но горячо повинуясь жажде покорности велению главному, веление новое выслушивая, Федька под взорами Иоанна продолжил тихонько вопрошать. - Есть же при нём кому быти, и с навычкою не то, что у меня... Коли тебе не услужу - себе не прощу, а царевичу, не приведи Господь, вовремя не подмогу, так ты мне, сверх самоистязанья моего, того не простишь...".
Государь слушал, не прерывал, и в миг какой-то обжал цепкими пальцами плечо кравчего своего под пышным, златошитым ягодами земляники и цветами, большими невиданно, сукном тончайшим станового нового кафтана...
- Иван к тебе влечение имеет знатное, Федя! Жив разумом царевич, дерзок и смел, и сродство летами и повадками с тобой чует, не с хранителями и дядьками, а ты, видать, знатно его балуешь.
- Дозволь сказать, государь! - и Федька стукнулся лбом горячим атласным в его руку.
- Ну.
- Они его всё за малыша держат, Фёдора-то царевича, и то верно, конечно. Ему и сажения с постригом ещё не было... А Ивану на братнее смирение да кротоприлежание, прости уж, указуют постоянно!!! Ни на года его, уж отроческие, ни на нрав боевой, твой нрав, государь мой, не смотря...
- Кто? - Иоанн притянул тут Федьку за полу царапающего даже его шершавые пальцы выступа вышивки, труцалом* золотым, и по вороту отложному, витиеватого и роскошного кленового листа, с дубовыми желудями, и гроздьями смородины, будто... - Кто указует? Кротость и прилежание, говоришь...
- Захарьины вон толкуют, по правам опекунским обо всём тут знающие, что не тому царевича научаю!- тихо и отчаянно возопил Федька, и снова голову склонив перед царём. Но слово было брошено, и отступать некуда.
- Не тому? Это... чему же?! - Иоанн прошёлся с посохом, крестом державным увенчанным, до окон, и как бы засмотрелся в цветные стёклышки их, вниз, что там делалось. Стрельцы нарядами проходили стройно, и всякому люду своя тропа была выделена и прописана, и небо очистилось от туч под долгий светлый вечер... Придвинувшись к Федьке вплотную, заглядевшемуся как бы совместно во двор перед палатами, Иоанн тихо мирно ожёг его: - Откуда знаешь про то?
- От самого царевича Ивана и знаю, государь! - жарким шёпотом отвечал Федька, вдыхая его горьковатый ладанный дух возле уха, под перевитыми сединой жёсткими длинными волнистыми прядями. - Очень горюют о государыне Анастасии Романовне, ежедневно слёзы и мольбы памяти ея возносят, и поминают кротость голубиную ея... Прости, государь мой, сердечно, что я рану твою, вечно живую, словами этими растравляю, быть может.
Иоанн молчал некоторое время. Федька ожидал. И что за вечный бес сидел в нём и дёргал за причинное место!!! Как с Одоевским случилось, и с Грязным в первый же день (об этом, впрочем, Федька не сожалел ни минуты), так и теперь! Ну что стоило бы промолчать. Но чутьё говорило ему иное. И теперь, на него отчасти своего наследника на охоте предстоящей оставляя, государь имел право знать всё. Даже если то вполовину - пустые его, Федькины, подозрения... Да не надо ведь семи пядей во лбу иметь, чтоб понять заведомо, что и кто об нём тут судит.
- Ммм... Память дана нам во искупление проступков и нечестия нашего. Господь не вершит ничего напрасно.
Ещё некоторое время государь беседовал с царевичами, и с дьяками, и с нянькою младшего, Фёдора.
Заручившись скоро обещанной тесною встречей на вожделенной воле, на охоте, Иван ликовал, и всё в целом было приятно. Лето лилось жаром и сушью отовсюду, и после долгой и невыносимо трудной зимы это было сейчас счастьем... Федька решительно откинул сомнения, представляя себе батюшку в разгаре казалось бы безнадёжного боя, когда он один, своей волей и крепостью духа, верой в себя, заставлял и князей-воевод, над ним чином поставленных, и ратников, под ним состоящих, своему плану содействовать, и - побеждал.
Вернулись к себе в половину.
Федька принимал ласки, трепетно-дружеские, своего стремянного, в виде полного быстрого раздевания и в омовении помощи. Может, поединки помогли, Буслаева вмешательство в то учение, не частое, но всегда основательное, тому, что стеснительность Сеньки испарялась на глазах, уступая место тому доверительному пониманию с полувзгляда, что возможно между по-настоящему ближними мужиками.
Крапивы вкруг Слободы было море разливанное, хоть Федька никогда не видал моря. Плещеево озеро в треволнах осенних поздних бескрайним и страшным бывало, серое, тяжёлое, ледяное, и берега дальнего не видать вовсе, но то - не море всё же... Однако, цвести сейчас крапива цвела, а семян пока что добыть никак не возможно было. Рано. Всего-то недели две, и голова об этом не станет болеть. Тогда собирай, каждый день протирайся, и делов. А сейчас что делать! Время не ждёт, не ждёт ни минуточки, вон и Петрович заметил, что мужаю... Хоть радовался тому, скорее, чем остораживал. Уверяет, что красавец ныне против вчерашнего я. Кому верить, кого слушать... Себя! Себя. А куркумой если или зелёным орехом грецким пользоваться - так сияние белизны на лике и теле утратишь, с волосьми вместе, точно арап или иной басурман станешь после притираний таких... Невольницы восточные, в сералях пашей своих обитающие, шёлку подобны, под ладонью, говорят, точно спокойная вода, да все - смуглые чаще... Волос изводится, однако никак не можно при том природного белого цвета лика своего не утратить. А государь свежесть мою, белизну яркую, румянец живой любит... И одно пока что оставалось - послать Сеньку за посады, вдоль речки, за дурманом белым*. И, перекрестясь, настоем дурмана этого себя натирать, и лицо, и тело всё. Тут матушкины опасения, советы её девушкам теремным и селянкам некоторым, на память приходили, чтоб не переусердствовать, не отравиться через кожу цветком этим, запретным, и в народе ведьминским слывшем. Сто раз он наказал Сеньке дурман брать в самых дебрях и без единого глазу около себя. Конечно, покидать Слободские крепостные ворота, мимо стражи проходя, без отчёта, зачем и куда идёшь, холопу, да и прочим, не можно было. На этот случай у них с Сенькой имелось ответов и причин мешок, да и должность "царёва кравчего" тут без помех давала проход всякому, кто от его имени по Слободе идёт.
А государю приготовлю иное лекарство: столетник арабский с виноградом, либо с вином простым красным растереть, если, и на недели три настаивать в стекольном бутыле оставить... В тени. Власы от снадобья этого, напротив, выпадать перестают, крепятся. Надо бы втайне и это проделать тоже, а после на Изборник Святослава сослаться! Великий мудрый князь и это ведал, и силою снадобий из трав и иных природных даров не пренебрегал оздоровления ради. Ладно я, дитя неразумное, но Святослав-то уж насчёт столетника не мог ошибаться. И государь его чтит. Вон, Травник-то свой по вечерам почитывает, да сам туда что-то вписывает, и никому это видеть не дозволяет, под замком вместе с прочими летописями в либерийной подклети хранит.
Покрывая осторожно горящее немного летним жаром лицо смесью простокваши и мёдом, с розмариновым маслом любимым, туда вмешанным, Федька отдыхал. В тёмненькой малой мыленке его прохладно сейчас было, из-за жары придержали, почти что погасили подклетные котлы, что всю зиму горели и кипели под дворцовыми жилыми покоями*.
Федька медленно размазывал по груди и животу, и дальше, оставшуюся нежную смесь. И бахатисто-уютная жёсткость стенки можжевеловой под его спиной, и гладкая кипарисовая скамья - под ягодицами с чреслами - убаюкивали.
Он прикорнул, всего на толику, и руки прохладные и сильные его погладили, и попытались вернуть в сидячий образ.
- Фёдор Алексеич, вот я полью на тебя, холодненького, смоемся, и утру полотенчиком...
Из большого ушата на него лилась приятнейше прохладная и мягкая вода. Искушение упасть снова истаяло, краткого глубочайшего сна-провала оказалось достаточно.
- Сенечка, нынче тебе своих не повидать, боюсь. Государь пограничье южное посетить намерен, да вот когда - это никто не знает. Вскорости. Но вести в Рязань пойдут уже теперь, и ты, коли своим письмецо отослать похочешь, так давай пиши! И... подарочки им с тем передашь. Об том не волнуйся, я соберу.
- Да девки всё у нас, много и не надо им, бус им стеклянных и платочков, да ленточек красных, и того довольно!!! - Сенька радовался, подхватывая своего милого хозяина повадки, и ликуя, что казавшийся мёртвым минуту назад господин его ожил в полном здравии. И плечи расправил. И об нём заботу такую выказал...
- А батюшке твоему работы ныне не перепахать, одному-то. Государев заказ! Не жалеешь, Сеня, о житье покойном во Рязани? Сидел бы сейчас, уборы конские работал, по первому разряду, подмастерьев бы с батькой рядом выучал...
- Покойно что-то было в ту осень, ну а как же...
Окатив господина из прохладного ушата в последний заход, Сенька дальше исполнял свои обязанности, Федьку вытирая, готовя на вечерню. И власы ему, подсыхающие и кудрявящиеся, расчесал сам прилежно костяным гребнем с длинными и редкими зубцами, чуть прозрачными на закруглённых мягко концах. От иных, частых и мелких, длинные и тяжёлые кудри Фёдора Алексеича путались и рвались.
Страдал он по огнёвке*, конечно. А... не можно было, ведь стоял теперь выше многих по положению, и опушаться зверьём благородным обязан был. Лисичкин рыжий мех красив был, дивно к глазам его зелёным шёл в тон упоительно... Но беднотою того, что достойное приданое бы купеческой семье составило, не можно было близ царя показаться. И Федька куницу серебряную себе определял в государевой мастерской, соболя чёрного, норочку медвяную, всё то, что регалии его соблюдут без слова. А огнёвку себе оставил на подбой кафтана чёрного, "сатанинского полку", на смену... В Слободе, в опричном строю. И теперь Сеня ему чёрный грубятинный зуфийный* кафтан на голые плечи, бывало, накидывал, а с изнанки, к телу, он той самой лискою обит был... Рыжей! Каково! Приятно и пушисто, и весело. Только теперь жарко стало в мехах, и Федька, при любом возможном случае, когда не было выхода с государем в свите по дворцовому разряду, появляться стал на дворе налегке, вовсе невиданно, и слух тотчас полетел, что без порток даже. Что было клеветою, понятно - штаны на Федьке имелись, причём, шелковой, со льном пополам, камки, и даже под голенищами сапог его атласных либо сафьяновых, говорят, не было подшито дерюжки* обычной, как у всех. Мол, настолько обожаем кравчий государем, что хоть каждый день шелка одни скидывай да на другие, новые, меняй. И вот тут у толков этих имелись основания... Отчасти, опять же. Одно дело - в покоях государевых пребывать, и другое совсем - в походных поездках дальних деловых. А вот сверху облачён был стройный гибкий стан его чуть ли не одним лёгким шёлковым коротким терличком, опоясанным ножнами, и не поймёшь сходу, то ли то исподняя рубаха, роскошью сияющая, то ли вполовину из неё кафтан летний переделанный... В Москве так до сих пор только по боярским домам молодняк неженатый ходил, летом, чтоб прилично, а на улицу чтоб без ничего вот так выехать - и речи не было... Потели все в шубах да однорядках до полу, в оплечьях меховых, а что делать, коли положение так велит и обычай. Теперь же все точно с ума посходили, поветрием и до Москвы достигло, каково вольно Федька Басманов разгуливает, при всём честном народе, среди белого дня, в Слободе. Понятно, что тенью таких пересудов тут же и сатанинский полк поминался, где Содом и Гоморра, и чего только ещё не водилось... И некие юнцы, на батюшкины и матушкины протесты ответом предерзостным и себе поснимали меховое да длиннополое, и щеголяли верхами по всему городу в тонких весёлых ферязьках выше колена, ладно подогнанных, расшитых и изукрашенных, с кушаками залихватскими, да ещё стали серьги под них таскать... Определённо, катилося всё к искончанию Света этого, единодушно твердили боярские патриархи, изнывая в самый зной под ста одёжами, да ещё и горлатными шапками, и втайне молодым своим завидуя.
Блаженство послебанное дневное сопровождалось обычно штофчиком молочка козьего свеженького, которое Фёдор Алексеич обожал особо. Пил он сладко, проливал на подбородок струйки густые белые, и на грудь его гладкую они падали и нежно текли по ней... Что пролилось мимо рта, то он по себе растирал ладонями, после баньки и сна краткого мягкими ещё.
И от тела его веяло неимоверно, теплом медвяным и терпким.
Что государь даже забывался от раздумий своих, заставая его такого. Его звал одним жестом, и обнимал. А то, и без этого.
И творил обоим наслаждение, кратко и резко, и без слов чаще, но так красиво это для Федьки бывало, что долгих ласк острее и памятнее... Он не говорил о том никому, кроме себя. Здесь, в Слободе, в Покровском Соборе каждый мог прийти и исповедаться, но - не он. Его сам Государь только исповедывал.
- Фёдор Алексеич...
- Сеня, что такое... - промолвил Федька, с тряпицею, лимонным соком смоченной, на лице лёжа на лавке. Веснушки так не видны почти что делались...
- Ты не волновайся только, но должен я себя спросить прежде, чем тебе говорить, - и Сеня начал промокать легонько лик своего господина. И протирать его, безучастного пока что, от влаги омоченным в мятный с молоком настой малым полотенцем. Шею, грудь...
- И что ты сказать мне желаешь? - c застывшим идеальной красотой покоя лицом спросил Федька. Очи его были опушены ресницами, загнутыми вверх, а бледные щёки подсвечены румянцем дивным, лёгким и красивым... Не тем, коим девки себе здоровья придают, надошником* во всю щёку натираясь... И губы приоткрыты, и дерзкие, и наглые, и... невинные будто.
Сенька всегда опускал глаза. Но не так, как прежде. Он не стеснялся уже ничего, кажется, особенно после поединков в тесную обнимку с господином. Теперь ему прямо было поручено носить сапоги, железом окованные, всегда, и по каблуку, и по носку, и по подошве. И в бою ближнем, как оказалось, оковка железом была хитростью знатной. Захватить если сзади караульного, да шею ему пережать, а в то же время - ногу ободрать до кости, до мяса расплющивающей ступнёй в сапоге таком - это всё, и многое иное, Фёдор Алексеич ему на себе показал и пояснил. И если его самого так застанут, в невозможной для обычного боя близости, то есть иное оружие, и не в руках только, а в умении...
Как начал вникать Сенька, так и на себя по-иному глянул.
Кашлянул он снова, пробуждая Фёдора Алексеича к вниманию снова.
- Арсений, говори.
- Ну... - тут Сеня обернул красавца-хозяина льняным полотнищем тонким, и выглянул наружу, в сени их, нет ли кого. Вернулся, присел рядом, с кружкой кваса себе.
- Помнишь, повздорил ты, Фёдор Алексеич, как-то по зиме ещё, с... Сабуровым, и с теми, кто в блюде с ним сидит* обычно, и держатся они ватагой своей. И недавно вот тоже, на трапезе последней, как обносил всех по государевой милости чарками, и стол ты ножом по горячности попортил...
- Ну.
- Дозволишь как есть сказать?
- Да чёрт!!!
- Григорий Чёботов, до тебя охоту имея телесную, возмечтал об том, что расположения твоего добьётся.
- Как давно знаешь? Откуда? Пошто мне сразу не выдал?
- Фёдор Алексеич, да вот крест тебе, что хочешь, сейчас же поцелую, - мягко падая на пол на колени перед ним, ещё тише и проникновеннее зашептал Сенька, - ничего бы не знал, кабы не случай тут! Люди их на конюшенном дворе об деле одном, меж господами их затеянном, болтали! Слушай же, я там притаился, и что разобрал, то тебе сейчас как есть доношу, без придумок! А дело в том, что Пронский и Вишняков, и Сабуров, сотник тоже, подбили сотоварища ихнего Чёботова, чтоб на спор он тебя... к блуду с ним сманил, а они б за тем свидетелями стали. Похвалялись, якобы, Чёботова пособники, что кравчего государева совратить на содомские проказы - дело не хитрое, что и так вся Москва, и пол Казани теперь уже, да и что там, и Курбский вон из Литвы вовсю об том судят, за какие заслуги ты близ государя... Одно у всех них на языке только, грязи валят полно, а заслуг никаких иных настоящих не видят, убогие... Говорю, что слыхал сам, холопы породы этакой языками чешут, коли и хозяева не молчат при них, не таятся, сам же знаешь!
Федька ринулся было куда-то, да в очах потемнело, и остался застывшим, на лавке, закусив губу. После блаженного отдыха и сладости ухода за красотой своей такое вообразить было ледяным жестоким терзанием, а голова его пылала немедленной нестерпимой жаждой отмщения... И когти ярости рвали изнутри грудину всю.
- Так... Теперь... до слова, до звука мне всё, Сенечка, - погладив его по льняной голове чужим, незнакомым движением, глядя в пустоту мрака перед собой, приказал Федька.
- Что дед твой, Данила Андреич, и батюшка, Алексей Данилыч - грешны были в мужеложестве, а ты и вовсе приворотом государя нашего прельстил, да и сам ты, будто, только подмигни - не сдержишься, говорят, государь-то суров наш, а тебя, будто бы, ласково поманить только - и бери, каково похочешь!
Федька поборол внезапную ломоту в загр<