Ранним утром 27 февраля 1917 года эскадрон, где служил Жуков, подняли по тревоге. Под командованием ротмистра фон дер Гольца двинулись к Балаклее, где стоял штаб 5‑го запасного кавалерийского полка. На плацу выстроились все эскадроны. Вскоре показались демонстранты с красными флагами. От них солдаты узнали о начавшейся в Петрограде революции. На импровизированном митинге звучали лозунги: «Долой царизм! Долой войну! Да здравствует мир между народами! Да здравствуют Советы рабочих и солдатских депутатов!» Офицеры полка были арестованы. Командование перешло к солдатскому комитету. Войскам приказали вернуться к местам постоянной дислокации. На следующий день от полкового комитета поступило распоряжение избрать делегатов в полковой совет и образовать эскадронные комитеты. Жукова избрали председателем эскадронного комитета и делегатом в полковой Совет. Георгий Константинович пользовался авторитетом у подчиненных.
Летом 1917 года эскадрон переместили на хорошо известную Жукову станцию Савинцы под Харьковом. Там и застала его Октябрьская революция или, как предпочитали говорить сами большевики еще и в 30‑е годы, Октябрьский переворот. В автобиографии 1938 года Георгий Константинович отмечал:
«Участие в октябрьском перевороте выражал в том, что эскадрон под руководством комитета встал на платформу большевиков и отказался „украинизироваться“ (т. е. превращаться в украинскую национальную воинскую часть, подчиненную Центральной Раде в Киеве. – Б.С.)».
В мемуарах он написал немного подробнее:
«…В начале осени 1917 года некоторые подразделения перешли на сторону Петлюры (т. е – Центральной Рады. – Б.С.).
Наш эскадрон, в состав которого входили главным образом москвичи и калужане (естественно, не имевшие ни малейшего желания «украинизироваться». – Б. С.), был распущен по домам солдатским эскадронным комитетом. Мы выдали солдатам справки, удостоверявшие увольнение со службы, и порекомендовали им захватить с собой карабины и боевые патроны. Как потом выяснилось, заградительный отряд в районе Харькова изъял оружие у большинства солдат. Мне несколько недель пришлось укрываться в Балаклее и селе Лагери, так как меня разыскивали офицеры, перешедшие на службу к украинским националистам.
30 ноября 1917 года я вернулся в Москву, где власть в октябре перешла в надежные руки – в руки большевиков – рабочих, солдатских и крестьянских (? – не уверен, были ли в Москве крестьяне. – Б.С.) депутатов».
Ту же дату возвращения Жукова, 30 ноября, назвал и М.М. Пилихин. Возможно, Михаил Михайлович сам и подсказал ее двоюродному брату в период работы над «Воспоминаниями и размышлениями», потому что в более ранней автобиографии 1938 года Георгий Константинович утверждал, что «со старой армии вернулся в декабре 1917 года» (а может, дело в том, что Жуков всего лишь перевел старый стиль в новый).
О своем приходе в Красную Армию маршал вспоминал так:
«Декабрь 1917‑го и январь 1918 года провел в деревне у отца и матери и после отдыха решил вступить в ряды Красной гвардии. Но в начале февраля тяжело заболел сыпным тифом, а в апреле – возвратным тифом. Свое желание сражаться в рядах Красной Армии я смог осуществить только через полгода, вступив в августе 1918 года добровольцем в 4‑й кавалерийский полк 1‑й Московской кавалерийской дивизии».
Можно было бы поверить, что Георгий Константинович пошел в Красную Армию добровольцем. Но в автобиографии 1938 года он черным по белому написал:
«В РККА – с конца сентября 1918 года по мобилизации. Службу начал в 4‑м Московском полку (кавалерийском) с октября 1918 года».
В 38‑м году Жуков наверняка точнее помнил события 18‑года, чем в середине 60‑х, когда писал мемуары. Впрочем, думаю, и на склоне лет маршал все прекрасно помнил. И неслучайно сдвинул дату своего поступления в армию с конца сентября на август, чтобы хоть немного уменьшить промежуток между болезнью и мобилизацией. Ведь пять месяцев – слишком большой срок, за который не один раз можно было осуществить «желание сражаться в рядах Красной Армии», если бы оно, действительно, существовало. Боюсь, однако, что в то время такого желания у Георгия Константиновича еще не было. От крестьянского труда он давно отвык, мечты же о собственной скорняжной мастерской при новой власти пришлось оставить. Зато Жуков неплохо знал военное дело. Можно было избрать карьеру профессионального военного. А поскольку и Калужская губерния, и Москва находились в зоне постоянного контроля красных, особого выбора, на чьей стороне сражаться, у бывшего драгунского унтер‑офицера не было. Но в мае 1918 года вспыхнул мятеж чехословацкого корпуса. Народная армия эсеро‑меньшевистско‑го Комитета членов Учредительного собрания (Комуча) заняла Поволжье. А все западные губернии оказались заняты австро‑германскими войсками. Трудно было сказать, что будет с Советской властью. Вот Жуков и не торопился связывать свою судьбу с Красной Армией. Когда же его, как бывшего унтер‑офицера царской армии, наконец мобилизовали, военное положение стало гораздо благоприятнее для Советов. Войска Комуча терпели поражение за поражением. Под Царицыным была разбита казачья армия поддерживаемого немцами донского атамана генерала П.Н. Краснова. Возможно, именно в этих боях погиб двоюродный брат Жукова Александр Пилихин. В отличие от Георгия, он поступил в Красную Армию добровольцем еще в феврале 1918 года, из патриотических чувств, чтобы бороться с германским нашествием. Жуков осенью 18‑го, тоже сделал окончательный выбор в пользу большевиков. Придя в 1‑ю Московскую кавдивизию, сразу же записался в сочувствующие Коммунистической партии (об этом он писал в автобиографии 1931 года). А уже 1 марта 1919 года был принят в полноправные члены партии ячейкой 4‑го кавалерийского полка.
Этот полк формировался в Москве, в Октябрьских казармах на Ходынке. Сначала Жукову пришлось служить рядовым, но очень скоро его сделали командиром отделения – учли боевой опыт и прежнее унтер‑офицерство. В марте 1919 года 4‑й кавполк вместе с дивизией двинулся на восток против уральских казаков. Жукову запомнился первый бой в мае 19‑го: отчаянная рубка с казаками на подступах к станции Шипово. В июне 1‑я Московская кавдивизия и 25‑я стрелковая дивизия под командованием В.И. Чапаева смогли соединиться с осажденным гарнизоном Уральска. Казаки вынуждены были отступить.
С Уральского фронта 1‑ю кавдивизию перебросили под Царицын, на который наступала Кавказская армия генерала барона П.Н. Врангеля. В августе, когда дивизия Жукова прибыла на фронт, город уже пал. Село Заплавное на левом берегу Волги, недалеко от места дислокации дивизии, было захвачено белыми, переправившимися через Волгу между Черным Яром и Царицыным. Красные кавалеристы втянулись в бои, которые особого ожесточения достигли в первой половине сентября, В октябре, когда под Царицыным продолжались только столкновения местного значения, Жуков, уже будучи помощником командира взвода, был ранен осколками ручной гранаты в левую ногу и левый бок. С поля боя его вынес на бурке политрук эскадрона старый большевик Антон Митрофанович Янин, тоже раненый. Дружба с ним сыграла важную роль в устройстве личной жизни Георгия Константиновича.
Янин на телеге отвез Жукова в лазарет в Саратов. Там хорошая знакомая Актона Митрофановича Полина Николаевна Волохова из Полтавы стала заботиться о нем, а ее младшая сестра – юная гимназистка Мария – о Жукове. В госпитале Жукову не повезло: еще раз заболел тифом. Целый месяц выхаживала его Мария. Между ними возникла Любовь. Внук Марии Николаевны Георгий, названный в честь деда, сообщает: «Дедушка рассказывал мне, что он уже тогда полюбил бабушку. За ее милосердие и чудесные голубые глаза… Благодаря им… появилось ее ласковое прозвище – „Незабудка“. Так Жуков познакомился с одной из первых двух своих жен. Через некоторое время читатели поймут, почему я употребляю столь сложную словесную конструкцию.
После выздоровления – Жуков получил месячный отпуск и отправился в родную деревню. А сестры Волоховы вернулись в Полтаву, Роман Георгия и Марии возобновился лишь три года спустя, уже в Минске.
В Стрелковке Жуков убедился, что народ стал жить еще хуже, чем при царе, но это не поколебало его желания служить в Красной Армии. После отпуска Георгия Константиновича направили в запасной батальон с предписанием послать в последующем на курсы красных командиров. Тут сыграли свою роль партийность и пребывание в учебной команде.
С марта по сентябрь 1920 года Жуков учился на 1‑х Рязанских кавалерийских курсах, располагавшихся на станции Старожилово в бывшем дворянском поместье. Там он сдал экстерном экзамены за 4‑й класс городского училища. Требования к экзаменующимся были самые щадящие. Офицеры‑военспецы, преподававшие на курсах, понимали, что четыре года войны никак не способствовали усвоению грамматических правил и десятичных дробей.
Жукова назначили Старшиной 1‑го эскадрона. Пришлось заниматься хорошо знакомым делом: проводить с курсантами строевую и физическую подготовку, учить их штыковому бою, показывать, как правильно владеть пикой и шашкой. В июле слушателей Рязанских курсов перебросили в Москву и разместили в Лефортовских казармах. Жукова и его товарищей включили в состав сводной кавалерийского полка 2‑й курсантской бригады, которую собирались направить для борьбы с Врангелем. Георгий Константинович вспоминал: «В Москве у меня было много родственников, друзей и знакомых. Хотелось перед отправкой на фронт повидать их, особенно ту, по которой страдало молодое сердце, но, к сожалению, я так и не смог никого навестить. Командиры эскадрона, часто отлучавшиеся по различным обстоятельствам, обычно оставляли меня, как старшину, за главного. Пришлось ограничиться письмам к знакомым. Не знаю, то ли из‑за этого или по другой причине между мной и Марией произошла размолвка. Вскоре я узнал, что она вышла замуж, и с тех пор ее никогда больше не встречал».
Думаю, незанятость Георгия по службе стала истинной причиной размолвки. Сердце Георгия к тому времени было уже занято другой Марией – Волоховой.
В августе курсантов перебросили в Краснодар. Сводному курсантскому полку предстояло отражать высадившийся на Кубани десант генерала С.Г. Улагая, а также сражаться с партизанскими отрядами генералов Фостикова и Крыжановского. В бою под станцией Степной Жуков получил легкую контузию.
В сентябре, когда десант Улагая вынужден был эвакуироваться в Крым, в Армавире состоялся досрочный выпуск части курсантов. Жуков получил назначение в 14‑ю отдельную кавалерийскую бригаду здесь же, на Кубани. Оставшиеся курсанты в составе сводного полка были брошены на преследование разрозненных белых отрядов, отошедших в Кавказские горы. В Дагестане полк попал в засаду и был почти полностью уничтожен. Можно сказать, что Жукову повезло. Останься он с полком, вряд ли бы избежал смерти.
В 14‑й бригаде Жуков стал командиром взвода одного из эскадронов 1‑го кавалерийского полка. Командир эскадрона Вишневский симпатий у него не вызывал. Георгию казалось, что тот мало интересуется эскадронными делами. Однако не слишком хорошие отношения с комэском не помешали продвижению по службе. Вскоре после одного из успешных боев против небольшого отряда белых Жукова назначили командиром 2‑го эскадрона. Вероятно, сыграла роль рекомендация его старого друга Янина, который был в этом эскадроне политруком. В конце 1920 года бригаду перебросили в Воронежскую губернию для борьбы с крестьянским восстанием под руководством Колесникова. Потерпев ряд поражений в боях с регулярными войсками, колесниковцы вынуждены были отступить в Тамбовскую губернию на соединение с повстанческой армией А.С. Антонова. Туда же двинулась и 14‑я кавбригада.
В Воронежской губернии в последние месяцы 1920 года Жуков познакомился с одной из двух своих первых жен – Александрой Диевной Зуйковой. Дочь Георгия Константиновича от Марии Волоховой Маргарита со слов матери рассказывала:
«В то время в Воронежской области Янин и Жуков служили в одном эскадроне. И однажды ночь застала их в доме священника. На печке отец заметил испуганную девушку и спросил ее:
– Ты кто?
– Я поповна, – ответила та. Янин и Жуков расхохотались, а Жуков спросил девушку:
– Грамотная ли ты?
– Да.
– Пойдешь писарем в, эскадрон?
– Пойду.
– Жалко девку, – сказал отец Янину. – Все равно убьют, война ведь. Пусть лучше будет у нас писарем в эскадроне. – И приказал Александру Диевну оформить. Так она оказалась в эскадроне, которым командовал Георгий Константинович. А он в молодости был лихой красавец кавалерист. И Александра Диевна, возможно, влюбилась в него, считая своим благодетелем и покровителем».
Ну, насчет поповны тут несомненная ошибка, вызванная тем, что первая встреча Александры и Георгия, действительно, произошла в доме священника, с которым Зуйкова на самом деле могла находиться в каком‑то родстве. По воспоминаниям старшей дочери Жукова от брака с Зуйковой Эры, мать была учительницей. Отец Александры Диевны, Дий Алексеевич, служил агентом по продаже швейных машинок фирмы «Зингер», а ее мать, Анна Максимовна, родилась в городе Липецке Тамбовской губернии и происходила из обедневшей крестьянской семьи. В автобиографии 1938 года, дабы сделать происхождение тестя несколько более «пролетарским», Георгий Константинович написал, что отец жены «ремонтировал по деревням „зингеровские машины“. Кстати говоря, торговому агенту наверняка приходилось при случае самому ремонтировать продукцию фирмы.
А вот обстоятельства знакомства Жукова с Зуйковой, похоже действительно были весьма драматичны. Старшая дочь Александры Диевны Эра со слов матери рассказывала о них следующим образом: «Это случилось в 20‑м году в Воронежской губернии, где мама родилась (здесь дочь, считавшая мать уроженкой станции Анна Воронежской губернии, скорее всего, ошиблась – в автобиографии 1938 года Жуков написал, что Александра Диевна была уроженкой села Елань‑Козловка „бывшей Тамбовской губернии“; вероятно, в Анну Зуйковы переехали позднее. – Б.С.), а отец воевал с бандами Антонова (на самом деле – Колесникова. – Б.С.)… Однажды нашу маму стали преследовать несколько красноармейцев, и отец ее защитил. Понравились они друг другу с первого взгляда и больше уже не расставались». Насчет «не расставались» тут явное преувеличение. Как мы увидим дальше, Георгий Константинович не раз покидал Александру Диевну, затем возвращался и снова уходил, Георгий Константинович вспоминал, что в столкновениях с восставшими тамбовскими крестьянами не раз оказывался на волосок от смерти: «В боях антоновцы сражались довольно упорно, так как вначале на их стороне был количественный перевес (зато на стороне красноармейцев был подавляющий перевес в вооружении и особенно в количестве боеприпасов. – Б. С.). У нас с ними было немало трудных боев. Особенно запомнился мне бой весной 1921 года под селом Вязовая Почта, недалеко от станции Жердевка. Рано утром наш полк в составе бригады был поднят по боевой тревоге. По данным разведки, в 10‑15 километрах от села было обнаружено сосредоточение до трех тысяч сабель антоновцев. Наш 1‑й кавполк следовал из Вязовой Почты в левой колонне; правее, в 4‑5 километрах, двигался 2‑й полк бригады. Мне с эскадроном при 4 станковых пулеметах и одном орудии было приказано двигаться по тракту в головном отряде.
Пройдя не более пяти километров, мы столкнулись с отрядом антоновцев примерно в 250 сабель. Несмотря на численное превосходство врага, развернув эскадрон, мы бросились в атаку. Антоновцы не выдержали стремительного удара и отступили, неся большие потери.
Во время рукопашной схватки один антоновец выстрелом из обреза убил подо мной коня. Падая, конь придавил меня, и я был бы немедленно зарублен, если бы не выручил подоспевший политрук Ночевка (значит, Янин к тому времени уже не служил в жуковском эскадроне. – Б.С.). Сильным ударом клинка он зарубил бандита и, схватив за поводья его коня, помог мне сесть в седло.
Вскоре мы заметили колонну противника, стремившуюся обойти фланг эскадрона. Немедленно развернули против нее огневые средства и послали доложить командиру полка сложившуюся обстановку. Вскоре наш полк двинулся вперед и завязал огневой бой.
2‑й полк бригады, столкнувшись с численно превосходившим противником, вынужден был отойти назад. Пользуясь этим, отряд антоновцев ударил нам во фланг. Командир полка решил повернуть обратно в Вязовую Почту, чтобы заманить противника на невыгодную для него местность. Мне было приказано прикрывать выход полка из боя. Заметив наш маневр, антоновцы всеми силами навалились на мой эскадрон, который действовал уже как арьегард полка.
Бой был для нас крайне тяжелым. Враг видел, что мы в значительном меньшинстве, и был уверен, что сомнет нас. Спасло то, что при эскадроне было четыре пулемета с большим запасом патронов и 76‑мм орудие.
Маневрируя пулеметами и орудием, эскадрон почти в упор расстреливал атакующие порядки противника и медленно, шаг за шагом, с боем отходил назад. Но и наши ряды редели…
Предполагавшаяся контратаки полка не состоялась: не выдержал весенний лед на реке, которую надо было форсировать, и нам пришлось отходить в тяжелой обстановке до Вязовой Почты.
Уже в самом селе, спасая пулемет, я бросился на группу бандитов. Выстрелом из винтовки подо мной вторично за этот день была убита лошадь. Я оказался в трудном положении. Выхватив револьвер, стал отбиваться от наседавших бандитов, пытавшихся взять меня живым. Опять спас политрук Ночевка, подскочивший с бойцами Брыксиным, Горшковым и Ковалевым.
В этом бою мой эскадрон потерял 10 человек убитыми и 15 ранеными. Трое из них на второй день умерли…». Надо полагать, что антоновцы, принимая во внимание неравенство в вооружении, понесли еще большие потери.
За этот бой большинство бойцов и командиров было отмечено наградами – от именных часов и кожаных тужурок до именного оружия и ордена Красного Знамени. Этот первый советский орден Жуков получил приказом Реввоенсовета от 31 августа 1922 года. Там говорилось: «Награжден орденом Красного Знамени командир 2‑го эскадрона 1‑го кавалерийского полка отдельной кавалерийской бригады за то, что в бою под селом Вязовая Почта Тамбовской губернии 5 марта 1921 года, несмотря на атаки противника силой 1500‑2000 сабель, он с эскадроном в течение 7 часов сдерживал натиск врага и, перейдя затем в контратаку, после 6 рукопашных схваток разбил банду».
«Разбил» – звучит не совсем верно. Сам ведь Жуков признает, что задуманная контратака полка не удалась из‑за непрочности льда на реке, и, следовательно, основной массе антоновцев удалось благополучно уйти. Да и численность противника, как водится в победных реляциях, наверняка сильно преувеличена. Вряд ли на самом деле антоновцев было в 10 или 15 раз больше, чем жуковских конников. Однако не приходится сомневаться, что молодой комэск в бою под Вязовой Почтой умело руководил действиями подчиненных и с честью вывел эскадрон из сложной ситуации. Георгию Константиновичу было чем гордиться. Недаром в мемуарах он так подробно описал этот бой.
И писателю Константийу Симонову Жуков много рассказывал о том, как сражался с тамбовскими крестьянами: «Мы считаем, что уничтожили ту или иную бригаду или отряд антоновцев, а они просто рассыпались и тут же рядом снова появлялись. Серьезность борьбы объяснялась и тем, что среди антоновцев было очень много бывших фронтовиков, и в их числе унтер‑офицеров (к последним Георгий Константинович питал явную слабость. – Б.С.). И один такой чуть не отправил меня на тот свет.
В одном из боев наша бригада была потрепана, антоновцы изрядно насыпали нам. Если бы у нас не было полусотни пулеметов, которыми мы прикрылись, нам бы вообще пришлось плохо. Но мы прикрылись ими, оправились и погнали антоновцев.
Незадолго до этого у меня появился исключительный конь. Я взял его в бою, застрелив хозяина. И вот, преследуя антоновцев со своим эскадроном, я увидел, что они повернули мне навстречу. Последовала соответствующая команда, мы рванулись вперед, в атаку. Я не удержал коня. Он вынес меня шагов на сто вперед всего эскадрона. Сначала все шло хорошо, антоновцы стали отступать. Во время преследования я заметил, как мне показалось, кто‑то из их командиров по снежной тропке – был уже снег – уходил к опушке леса. Я за ним. Он от меня… Догоняю его, вижу, что правой рукой он нахлестывает лошадь плеткой, а шашка у него в ножнах. Догнал его и, вместо того чтобы стрелять, в горячке кинулся на него с шашкой. Он нахлестывал плеткой лошадь то по правому, то по левому боку, и в тот момент, когда я замахнулся шашкой, плетка оказалась у него слева. Хлестнув, он бросил ее и прямо с ходу, без размаха, вынеся шашку из ножен, рубанул меня. Я не успел даже закрыться: у меня шашка еще была занесена, а он уже рубанул, мгновенным, совершенно незаметным для меня движением вынес ее из ножен и на этом же развороте ударил меня поперек груди. На мне был крытый сукном полушубок, на груди ремень от шашки, ремень от пистолета, ремень от бинокля. Он пересек все эти ремни, рассек сукно на полушубке, полушубок и выбил меня этим ударом из седла. И не подоспей здесь мой политрук, который зарубил его шашкой, было бы мне плохо.
Потом, когда обыскивали мертвого, посмотрели его документы, письмо, которое он не дописал какой‑то Галине, увидели, что это такой же кавалерийский унтер‑офицер, как и я, и тоже драгун, только громаднейшего роста. У меня потом еще полмесяца болела грудь от его удара».
Что ж, достойному противнику Георгий Константинович готов был отдать должное. А когда вспоминал сабельные схватки времен своей молодости, чувствуется, воодушевлялся, молодел душой. Но не хотел маршал вспоминать о другом, позорном, в чем ему вместе с эскадроном наверняка приходилось участвовать. Вот приказ командующего войсками Тамбовской губернии M.H. Тухачевского № 130 от 12 мая 1921 года, дополненный «Правилами о взятии заложников». Он гласил: «…Семья уклонившегося от явки забирается как заложники, и на имущество накладывается арест. Если бандит явится в штаб Красной Армии и сдаст оружие, семья и имущество освобождаются от ареста. В случае же неявки бандита в течение двух недель семья высылается на Север на принудительные работы, а имущество раздается крестьянам, пострадавшим от бандитов. Все, кто оказывает то или иное содействие бандитам, подлежат суровой личной и имущественной ответственности перед судом реввоентрибунала как соучастники измены трудовому народу».
Командующий, также требовал от подчиненных: «Никогда не делать невыполнимых угроз. Раз сделанные угрозы неуклонно до жестокости проводить в жизнь до конца».
Тамбовские крестьяне старались не давать красным, никаких сведений о местонахождении повстанцев, их семей и имущества и даже отказывались называть свои фамилии, чтобы нельзя было по спискам жителей той или иной деревни вычислить скрывающихся антоновцев. Поэтому председатель Полномочной комиссии ВЦИК В.А. Антонов‑Овсеенко и Тухачевский 11 июня издали еще более грозный приказ № 171, гласивший:
«Граждан, отказывающихся назвать свое имя, расстреливать на месте без суда… В случае нахождения спрятанного оружия расстреливать на месте без суда старшего работника в семье… Семьи, укрывающие членов семьи или имущество бандитов, рассматривать как бандитские и старшего работника этой семьи расстреливать на месте без суда». Приказ требовалось осуществлять «сурово и беспощадно».
Никогда не поверю, что Жукову со своим эскадроном удалось увильнуть от исполнения этих драконовских приказов. Не такой был человек Тухачевский, чтобы позволять подчиненным ему командирам сачковать. И не видать бы Жукову ордена Красного Знамени как своих ушей, если бы проявил слабину и выполнял приказы о репрессиях без надлежащего энтузиазма. Наверняка действовал «сурово и беспощадно», «до жестокости», так же, как и на Халхин‑Голе, и в Великую Отечественную войну. И заложников расстреливал, и старшего работника в семье к стенке ставил, и избы бежавших приказывал жечь. А об авторе преступных приказов Жуков в мемуарах отозвался очень тепло: «О Михаиле Николаевиче Тухачевском мы слышали много хорошего, и бойцы радовались, что ими будет руководить такой талантливый полководец.
После обсуждения предстоящих действий бригады Михаил Николаевич разговаривал с бойцами и командирами. Он интересовался, кто где воевал, каково настроение в частях. Перед отъездом он сказал:
«Владимир Ильич Ленин считает необходимым как можно быстрее ликвидировать кулацкие мятежи и их вооруженные банды. На вас возложена ответственная задача. Надо все сделать, чтобы выполнить ее как можно быстрее и лучше»…
С назначением М.Н. Тухачевского и В.А Антонова‑Овсеенко борьба с бандами пошла по хорошо продуманному плану». В чем именно заключался этот план, наш герой благоразумно не уточняет – иначе пришлось бы рассказывать о расстрелах заложников, о депортации семей повстанцев, о сожженных деревнях. Зато в другом месте жуковских мемуаров мы находим настоящий панегирик тому, кто приказал травить ядовитыми газами беззащитное тамбовское население: «В М.Н. Тухачевском чувствовался гигант военной мысли, звезда первой величины в плеяде выдающихся военачальников Красной Армии». Видно, Жуков ощущал какое‑то духовное родство с Тухачевским, родство не только в приверженности армейской дисциплине, но и в стремлении всегда добиваться выполнения поставленной задачи, не останавливаясь перед самыми жестокими мерами. Хотя, конечно, тогда на Тамбовщине Георгий Константинович не мог знать, что ему суждено будет сыграть во Второй мировой ту роль, для которой первоначально предназначался Тухачевский.
В «Воспоминаниях и размышлениях» о последних операциях по подавлению тамбовского восстания говорится буквально одним предложением. «В конце лета 1921 года проводилась окончательная ликвидация мелких банд, разбежавшихся по Тамбовщине». Далее Жуков рассказывает, как с эскадроном гонялся за «бандой» некоего Зверева численностью в 150 сабель, атаковал ее и разгромил, но атаману с несколькими соратниками все‑таки удалось скрыться. Конечно, в подцензурной рукописи Жуков в любом случае не мог нарисовать правдивой картины, как именно ликвидировали «мелкие банды» и сколько при этом пострадало заложников из «бандитских» семей.
Но, может быть, в конце жизни познавший горечь опалы маршал раскаивался в том, что творил в 21‑м году в нищей Тамбовской губернии, доведенной продразверсткой до последней крайности. К сожалению, следов подобного раскаянья нет ни в мемуарах, ни в письмах, ни в воспоминаниях тех, кто близко знал Жукова, даже если воспоминания появились на свет в те годы, когда антоновщина уже не рассматривалась как «эсеро‑кулацкий мятеж». Скорее всего, Георгий Константинович и на смертном одре был убежден, что действовал правильно, уничтожая если не «бандитов», то их «пособников», и нисколько не задумывался над тем, что к «пособникам» можно было отнести едва ли не всех крестьян Тамбовской губернии.
Так или иначе, но получилось, что свой основной боевой опыт Жуков приобрел при подавлении крестьянских восстаний. В Первой мировой войне он пробыл на фронте чуть больше месяца. В гражданской войне против регулярных белых армий сражался не более трех месяцев. А против повстанцев Колесникова и Антонова воевал почти год, причем, уже занимая довольно значительную должность – командовал эскадроном. И своей первой советской награды был удостоен за войну против восставших крестьян, которая с большой войной будущего ничего общего не имела. Ведь сам Жуков признавал, что «у антоновцев не хватало ни средней, ни тем более тяжелой артиллерии, не хватало снарядов, бывали перебои с патронами, и они стремились не принимать больших боев». Было ясно, что воина с любой из европейских или азиатских держав будет совсем иной.