Философия Нового времени.

С приходом Ренессанса и зарождением кон­цепции гуманизма варварство стало уходить в прошлое. Нравы смягчались, нетерпимость постепенно выходила из моды, а жестокость и суеверие из похвальных качеств перешли в разряд постыдных. Европа вступала в новые времена.

Впервые о естественных правах человека — на жизнь, на справедливый суд, на собственность — заговорили в Англии и поначалу только применительно к баронам ("Великая хартия вольностей", XIII век). К началу Но­вого времени идея о том, что у государя есть не только права, но и обязанности, а у подданных не только обя­занности, но и права, распространилась по всей север­ной Европе. Этот поистине революционный переворот в умах, вознесший индивида и тем самым неминуемо приспустивший с недосягаемой высоты и кесаря, и Бога, свершился благодаря мыслителям и сочинителям: Томасу Мору, Эразму Роттердамскому, Мартину Лютеру, Шекспиру, Спинозе, Декарту, Гоббсу, Сервантесу, которые каждый на свой лад учили челове­ка тому, что он достоин уважения.

Это не замедлило сказаться на отношении общества к суициду. Первым защитником самоубийц был Монтень, оправдывавший "благородное самоубийство" и вос­хищавшийся доблестными женщинами античности, жертвовавшими жизнью во имя долга или любви. В следующем столетии пространную и эмоциональную апологию суицида написал Джон Донн, однако опуб­ликовать свой "Биатанатос" позволил лишь посмертно — очевидно, боялся потерять хорошее место диакона в лондонском соборе Святого Павла. Дэвид Юм, вознаме­рившийся "вернуть человеку его утраченную свободу", издал свой труд "О самоубийстве" (1777) через двадцать лет после того, как этот трактат был написан. По­чти сразу же книга попала в список запрещенных из­даний, но в конце XVIII века это было уже явным анах­ронизмом — эпоха безоговорочного осуждения суици­да подходила к концу.

Первые симптомы послабления проявлялись и рань­ше. Чрезмерная суровость светского и церковного зако­на была трудноприменима на практике — и по эмоцио­нальным, и по материальным соображениям. Люди все равно убивали себя, невзирая на земные и небесные кары. Оставались друзья, которые не желали отдавать останки самоубийцы на поругание, оставались родственники, которым нельзя было вы­жить без средств к существо­ванию. Поэтому чаще всего факт самоубийства скрывал­ся; покойника благополучно отпевали, хоронили на клад­бище, а власти смотрели на это сквозь пальцы. В тех же случаях, когда утаить причину смерти было невозмож­но, самоубийцу объявляли безумным или "временно по­мутившимся в рассудке" — в большинстве стран это ос­вобождало от церковного и уголовного наказания.

Восемнадцатое столетие завершилось тем, что признало за человеком право на жизнь. Это поставило перед юристами сложную задачу: является ли это право одновременно и обязанностью? Ни в одной из конституций и деклараций прав человека этого не утверждалось. Если у человека есть юридическое право жить, стало быть, он может и не пользоваться этим правом, то есть прекратить своё существование. Понадобились долгие десятилетия, чтобы уголовное законодательство различных стран было приведено в соответствие с их основным законом.

Французская революция, пролившая реки крови, но показавшая всему миру, как надо расправляться с предрассудками и анархизмом, первой вычеркнула самоубийство из списка уголовных преступлений. Последняя же из европейских стран на это решилась Великобритания, сохранявшая в кодексе антисуицидную статью вплоть до 1961 года.

Между двумя этими событиями – 170 лет упорной борьбы государства и церкви с общественным мнением, все более и более сочувствием по отношению к самоубийству. Твердая власть не любит, когда подданные проявляют своеволие, предпочитает лишать жизни сама, поэтому при тоталитарных режимах, будь то наполеоновская Франция или коммунистическая Россия, самоубийство как социальное явление сурово осуждалось или замалчивалось. Во времена Итальянского похода Бонопарт, обеспокоенный количеством самоубийств в рядах своей победоносной армии, издал специальный указ, в котором говорилось: «Солдаты! Нужно уметь преодолевать сердечные страдания! Для того чтобы выдержать душевные невзгоды, потребно не меньше силы воли и мужества, чем для того чтобы выдержать залповый огонь неприятеля!» Великому полководцу принадлежат и такие слова: «Смерть как акт отчаяния – это трусость. Самоубийство не отвечает ни моим принципам, ни месту, которое я занимаю на мировой арене. Я человек, приговоренный к жизни». С другой стороны – исторический факт: в канун первого отречения Наполеон принял яд и остался в живых лишь благородя тому, что отрава от длительного хранения утратила свою действенность…

Во второй половине XIX века в цивилизованных странах самоубийц уже не подвергали публичному поношению, но закон по-прежнему был суров по отношению к тем, кто пытался уйти из жизни, но не сумел. В Англии же государство бралось завершить не доведённое до конца самоубийство при помощи палача – попытка суицида каралась смертной казнью. Вот отрывок из письма Николая Огорева бывшей проститутке Мэри Сазерленд (он «спас» эту падшую женщину, и она стала его верной подругой до конца жизни): «Тут повесили человека, который перерезал себе горло, но был спасён. Повесили его за попытку самоубийства. Врач предупредил их, что вешать его нельзя, потому что разрез разойдётся, и он сможет дышать прямо через трахею. Его не послушали и повесили. Рана немедленно раскрылась, и повешенный ожил. Понадобилось много времени, чтобы собрать олдерменов. Наконец они собрались и решили перетянуть шею приговорённого ниже раны и держать так, пока он не умер. О, Мэри, что за безумное общество и что за идиотская цивилизация».

Этот возглас очень точно отражает состояние умов и общественное настроение думающих людей XIX века. Из жуткого, табуированного призрака, загнанного в самый угол общественного сознания, суицид превращался в мощное, многокомпонентное явление, в котором сочетались кризис религии, изменение мироощущения личности, социальный кризис, распад патриархальной семьи и множество иных факторов.

Как уже было сказано мэр города Бордо Мишель Эйкем де Монтень был первым, кто, спустя полутора тысяч лет после поздних стоиков и поздних эпикурейцев, подал в голос в защиту самоубийц, опубликовав свои «Опыты», впоследствии включённые в ватиканский «Список запрещённых книг».

Монтень — один из первых свободных умов зарожда­ющейся гуманистической эпохи и уже поэтому не мо­жет осуждать тех, кто осуществил свое право на свободу выбора в главном из вопросов бытия: жить или не жить. Автор "Опытов" порицает лишь тех, кто наложил на себя руки из малодушия, но самоубийство из благо­родных мотивов вызывает у него уважение.

Однако у Монтеня теме суицида отведено совсем не­много места — для рассудительного и вместе с тем оп­тимистичного рационалиста эта тема, видимо, представ­ляла скорее отвлеченный интерес, и свободу окончательного выбора он отстаивал не из личной заинтересо­ванности, а из принципа и любви к справедливости. Первый же трактат, целиком посвященный апологии самоубийства, появился несколькими десятилетиями позднее.

"Биатанатос" Джона Донна — произведение во мно­гих отношениях занимательное. В придаточных пред­ложениях длинного, витиеватого, уклончивого наиме­нования этого труда легко увязнуть: "БИАТАНАТОС. ДЕКЛАРАЦИЯ ПАРАДОКСА ИЛИ ТЕЗИСА, ГЛАСЯ­ЩЕГО, ЧТО САМОУБИЙСТВО — НЕ ДО ТАКОЙ СТЕ­ПЕНИ ГРЕХ, ЧТОБЫОТНОСИТЬСЯ К НЕМУ ИМЕН­НО ТАК И НЕ ИНАЧЕ, С ПОДРОБНЫМ РАССМОТРЕ­НИЕМ СУТИ И СОДЕРЖАНИЯ ВСЕХ ЗАКОНОВ, ЯКО­БЫНАРУШАЕМЫХ СИМ ДЕЯНИЕМ".

Цель в предисловии заявлена вполне благая: обли­чить зло самоубийства, однако автор обличает сей грех довольно странно. Да, пишет он, самоубийство — одна из форм убийства и потому заслуживает осуждения. С другой стороны, не каждый, совершивший убийство, по закону подлежит каре. Точно так же не каждый самоубийца несет на себе печать смертного греха.

Донн пишет, изображая наи­вное недоумение: "Когда я заглядываю в мартиролог всех тех, кто погиб от своей руки во имя религии, ро­дины, славы, любви, избавления от страданий, страха, стыда, мне стыдно видеть, сколь мало приверженцев добродетели по сравнению с сими бесстрашными". Тем самым автор подводит читателя к главной своей мыс­ли, которую в XVII веке можно было изложить лишь после долгой аргументации: "Наш благословенный Спа­ситель избрал сей путь ради нашего избавления и по­жертвовал своей жизнью, и пролил свою кровь". Прав Борхес, когда пишет: "Заявленная цель "Биатанатоса" — обличение самоубийства; главная — доказать, что Христос покончил с собой". Вот он, наивысший аргу­мент, делающий все прочие доводы излишними: само­убийство — "не до такой степени грех", если на него пошел Сын Божий.

Возможно, аргументация Монтеня и Дона проигрывают умозаключениям философам древности. Внушает симпатию искренность и мужество, которое в ту не склонную к толерантности эпоху требовали от сочинителя подобные откровения.

Прошло без малого еще полтора века, прежде чем апология суицида была изложена сухо, деловито и нау­кообразно, по пунктам. Эту миссию взял на себя еще один -англичанин, Дэвид Юм, назвавший свой труд пре дельно просто, уже безо всяких придаточных — "О са­моубийстве" (издано в 1777). Это эссе долгие годы суще­ствовало только в виде рукописи, вышло в свет на анг­лийском лишь после смерти автора, анонимным изда­нием, и тоже попало в список запрещенных книг — дух сочинения был слишком вольнодумен даже для Века Просвещения.

Юм последовательно разбирает три главных об­винения в адрес суицида, в свое время выдвинутых Фо­мой Аквинским и доселе никем не опровергавшихся: преступление против Бога; преступление против ближних; преступление против человеческой природы. Вто­рой и третий пункты обвинения в XVIII столетии, как и в нынешнем, опровергались без труда, поскольку они относятся к компетенции земного разума.

По поводу вреда, который самоубийца может нанести своим деянием обществу, Юм говорит, что отношения индивида с социумом строятся на основе взаимности. И далее рассуждает таким образом: человек не обязан делать незначительное добро обществу, нанося огромный или просто большой вред себе, поэтому нет смысла продолжать влачить жалкое существование. Но мне кажется, что говоря о ближних наших, имеется ввиду не только абстрактное общество, но и близкие и родные, для которых самоубийство является безусловным преступлением, но очень велико число самоубийств именно по причине безвыходного одиночества.

От довода о греховности самоубийства по отношению к самому себе Юм просто отмахивается: есть вещи поху­же быстрой смерти — дряхлость, неизлечимая болезнь, тяжкие невзгоды. Что ж, с этим, кажется, не поспо­ришь.

Главное место в эссе, как и следовало ожидать, зани­мает полемика с первым и в принципе неоспоримым (поскольку не человеческого ума дело) тезисом о пре­ступлении перед Господом. Для атеиста этот аргумент, разумеется, — полнейший вздор, не заслуживающий обсуждения, однако большинство наших современников — люди верующие либо агностики.

Юм пишет о том, что как для Вселенной, так и для Бога нет разницы между жизнью какого-нибудь насекомого и человека. Далее он утверждает, что всё предопределено свыше, и если жизнь стала не выносимо тяжёлой, так это и есть знак свыше о том, что пора. Сегодня это звучит не слишком убедительно. А как же свобо­да выбора, а ответственность, подразумеваемая этой свободе.

На мой взгляд, этот тезис так и остался опрокинутым, единственное, что здесь можно сказать, а вернее повторить, то что Спаситель наш шёл на верную смерть именно по Божьей воле, всё же остальное напоминает переливание из пустого в порожнее.

Спи­ноза — первый мыслитель новой эпохи, который в критике суицида обошелся без огневой поддержки в виде геенны и вечного проклятья. Тезис голландского материалиста прост и мужествен: "Те, кто лишает себя жизни, имеют душу, пораженную бессилием; их нату­ра потерпела полное поражение в борьбе с внешними обстоятельствами". Очевидно, Спиноза, как и Платон, имеет в виду самоубийство вследствие малодушия. Од­нако вряд ли справедливо распространять этот приго­вор на всех самоубийц без исключения, ибо как тогда быть с неистовым библейским Разисом и его многочис­ленными историческими последователями? Кроме того, не вполне ясно, о какой борьбе толкует философ-пантеист (а пожалуй, что и атеист). О борьбе во имя чего? Во имя того, чтобы, преодолев все "внешние обстоятель­ства", дожить до 95 лет и умереть от перелома шейки бедра? Кажется, без Бога и высшего смысла, не обойтись.

По Канту человеческая жизнь священна, потому что она — часть природы. Самоубие­ние безнравственно, ибо самоубийца предает цель своего существования, совершает преступление против высшего долга, коим явля­ется всеобщий закон природы.

"...Тот, кто занят мыслью о самоубийстве, спро­сит себя, исходя из понятия необходимого долга по отношению к самому себе, совместим ли его посту­пок с идеей человечества как цели самой по себе. Если он, для того чтобы избежать тягостного состояния, разрушает самого себя, то он использует лицо только как средство для сохранения сносного состояния до конца жизни. Но человек не есть какая-нибудь вещь, стало быть, не есть то, что можно употреблять толь­ко как средство; он всегда и при всех своих поступ­ках должен рассматриваться как цель сама по себе. Следовательно, я не могу распоряжаться человеком в моем лице, калечить его, губить или убивать". Интересно, сумела ли эта во всех отношениях по­хвальная идея остановить руку хоть одного человека, доведенного до крайней точки, и решившегося на само­убийство? Позволю себе в этом усомниться.