Эмпириокритицизм (второй позитивизм)

Задачи «позитивной философии» акцентировались по-разному в зави­симости от того, какие методологические проблемы выдвигались на передний план на той или иной стадии развития науки. В первом по­зитивизме основное внимание уделялось проблемам систематизации научного знания и классификации наук. Эта проблематика остро ста­вилась в связи с углубляющейся дифференциацией научного знания и осознанием невозможности свести все многообразие наук к механике. На этапе второго позитивизма данная проблематика сохранялась. Вместе с тем на передний план вышли иные проблемы. Особое значе­ние приобретал вопрос об онтологическом статусе фундаментальных понятий, представлений, принципов науки, т.е. проблема их отождествления с самой исследуемой реальностью. Научные революции XIX столетия продемонстрировали, что многие из понятий и принципов, ранее включавшихся в научную картину мира и воспринимавшихся как абсолютно точный портрет реальности, были лишь вспомогательными абстракциями, от которых пришлось отказываться при расширении области объясняемых явлений. Т акова была судьба флогистона, теплорода, электрического и магнитного флюидов, которые вводились в картину мира в качестве представлений об особых невесомых субстанциях — но­сителях химических, тепловых, электрических и магнитных сил. В биологии представления о неизменных видах сменились на противополож­ные – виды организмов рассматривались как изменяющиеся, возникающие один из другого в процессе эволюции. Развитие математики в XIX столетии, связанное с открытием неевклидовых геометрий и применением аксиоматического метода в его формальном и формали­зованном вариантах, остро поставило проблему существования фунда­ментальных математических объектов, выяснения оснований их вклю­чения в структуру науки и их соотнесения с реальностью.

Конец XIX — начало XX в. знаменовали новую эпоху революцион­ных преобразований в естествознании. Она была начата двумя важны­ми открытиями в биологии и физике — открытием генов как носите­лей наследственности, изменивших прежнюю систему представлений о живой природе, и открытием делимости и сложности атома, которое привело к отказу от прежних представлений об атоме как неделимом и простейшем «первокирпичике» материи.

Проблема обоснования фундаментальных понятий и принципов науки

Второй позитивизм пытался решить проблемы обоснования фунда­ментальных научных абстракций в русле уже сложившейся методоло­гической программы. Он полагал, что эти проблемы будут решены, если последовательно устранять из науки метафизические суждения.

Лидерами второго позитивизма были Эрнст Мах (1838—1916) и Рихард Авенариус (1843—1896). Особое влияние на естествоиспытате­лей оказали работы Э. Маха, который был известным и достаточно ав­торитетным в то время ученым, внесшим вклад в разработку целого ряда направлений физики (теоретической и экспериментальной ме­ханики, оптики, акустики и др.).

Р. Авенариус был профессором Цюрихского университета и заня­тия философией также тесно сочетал с разработкой конкретных на­ук — биологии и психологии.

Оба лидера второго позитивизма считали, что источником заблуж­дений и трудностей в науке является ее «нагруженность метафизикой». Чтобы не повторять ошибок, связанных с включением в фундамен­тальные представления науки различных вымышленных сущностей типа теплорода и флогистона, нужно последовательно очистить от ме­тафизических положений не только теоретическое знание, но и науч­ный опыт. Мах отмечал, что опытные факты часто интерпретируются учеными с позиций неявно привлекаемой метафизики (когда ученый рассматривает данные опыта как проявление тех или иных скрытых сущностей). Это, по мнению Маха, приводит к заблуждениям в науке, мешает ее прогрессу. Критика опыта, нагруженного метафизикой, объявлялась важнейшей задачей «позитивной философии». В соответ­ствии с этой задачей Мах и Авенариус часто именовали свою филосо­фию эмпириокритицизмом. Данный термин впоследствии стал приме­няться для обозначения второго позитивизма.

Анализируя историю науки, Э. Мах, вслед за О. Контом, отмечал, что на ранних этапах наука была тесно связана с метафизикой. Внача­ле она развивалась в рамках теологической натурфилософии. В этот период складывались представления о наличии порядка в природе, установленного творцом, и о законах, которые обеспечивают этот по­рядок. Принципы неизменности количества материи, движения, не­разрушимости энергии, ньютоновские идеи об абсолютном про­странстве и времени также возникали в контексте теологической натурфилософии. Затем, начиная с Ньютона, в науке постепенно ут­верждается механическое воззрение на природу Мах рассматривал механицизм как одну из разновидностей метафизики. Он резко кри­тиковал механицизм, и эта критика находила отклик в умах некото­рых естествоиспытателей конца XIX — начала XX в. Мах оценивал механицизм как «искусственную гипотезу», которая обрела метафи­зический статус и превратилась в своеобразную мифологию, основан­ную на «фантастических преувеличениях»⁸.

Во всех этих критических оценках, которые Мах адресовал механи­цизму, рациональные моменты переплетались с неправомерными до­пущениями. Мах справедливо отмечал ограниченность механицизма и невозможность свести к механическим движениям все изучаемые на­укой процессы. Его критика представлений механической картины ми­ра об абсолютном пространстве и времени предвосхищала последую­щие идеи теории относительности. Даже в маховской критике атомизма имелись рациональные моменты. Они были частично спра­ведливы по отношению к представлениям механической картины ми­ра, в которой постулировалось существование неделимых атомов как

«первокирпичиков» материи. Представления о неделимых атомах были идеализациями, и их онтологический статус (отождествление с реаль­ностью), конечно, имел свои границы. Эти представления работали до сих пор, пока наука имела дело с диапазоном энергий, в которых действительно невозможно было обнаружить делимость атома. Идеализация неделимого атома была допустима и даже полезна для описания процессов в этом энергетическом диапазоне. Механика и физика XVII—XIX вв. в реальных опытах не выходила за рамки таких процес­сов. И только в конце XIX в. наука вплотную подошла к систематичес­кому исследованию взаимодействий, в которых обнаружилась дели­мость атома и его структурность. Критика Махом механистических представлений об атоме в этом отношении была методологически оп­равдана. Неоправданным было распространение этой критики на саму идею атомизма. Мах считал метафизической мифологемой не только механистическую концепцию атома, но и сами представления об ато­мистическом строении вещества. Убеждение в реальном, физическом существовании атомов, их движений и взаимодействий Мах сравнивал с верой в шабаш ведьм. Идеи атомистики он допускал только в качест­ве вспомогательного условного соглашения, позволявшего описывать некоторую область опыта, но не как характеристику физического мира.

В этом и состоял подход Э. Маха к проблеме обоснования фунда­ментальных научных абстракций и принципов. Он продолжал линию, уже намеченную в первом позитивизме Дж.С. Миллем и не выходив­шую за рамки юмистской традиции. Мах постулировал, что един­ственной реальностью и базой научного познания выступают элемен­ты опыта (явления). Причем явления он толковал как чувственные данные, ощущения. Научные законы Мах интерпретировал как эко­номный способ описания ощущений, представляющих данные на­блюдения. В научном исследовании эти данные, согласно Маху, и есть элементы чистого опыта, не нагруженного никакой метафизикой. Целью же научного познания является накопление опытных данных, а также отыскание таких понятий и законов, которые давали бы на­иболее экономное описание элементов опыта.

Теоретические законы, представления и понятия Мах рассматри­вал как сжатую сводку опытных данных, как способ их упорядочива­ния. По мере расширения опыта происходит смена теорий. Прежние теории отбрасываются и заменяются новыми, более экономно опи­сывающими опыт. Мах сравнивал теории с сухими листьями, которые отпадают «после того, как в течение известного времени давали воз­можность дышать организму науки»⁹. Если опытные факты представ­лены в науке прямыми описаниями, непосредственно фиксирующими наблюдения, то теории выступают косвенными описаниями на­блюдений. Они полезны постольку, поскольку мы не можем удержать в памяти все многообразие наблюдений, их заменяют теоретические описания. Важно только применять такие описания, которые соотно­сятся с опытными данными. Махистская концепция теоретических знаний как сжатого и экономного описания опыта перекликалась с идеями Дж.С. Милля и развивала их. Э. Мах отстаивал принцип «эко­номии мышления», который выдвигал в качестве методологического регулятива науки. Содержание этого принципа включало два аспекта. Первый, в соответствии с позитивистской традицией, требовал ис­ключить из теоретических описаний ссылки на метафизические сущ­ности, второй — чтобы из всех возможных теоретических описаний опыта выбиралось наиболее экономное.

Принцип экономии мышления выражал феноменалистскую трак­товку теоретических знаний. Полагалось, что в теории нет никакого нового содержания по отношению к элементам опыта. Но тогда труд­но понять, почему теория обладает предсказательной силой. Даже ес­ли сослаться в духе первого позитивизма на то, что имеется в виду не только актуальный, но и потенциально возможный опыт, то это не ре­шает проблемы. Утверждение, что теории способны описывать потен­циально возможный опыт (опыт будущего), по смыслу тождественно тривиальной констатации, что теории способны предсказывать. Вме­сте с тем принцип экономии мышления содержал и некоторые раци­ональные моменты. Первый его аспект перекликался с принципом, получившим название «бритва Оккама». Вильям Оккам (философ XIII в.) выдвинул этот принцип против схоластики, требуя не умно­жать сущности сверх необходимости. Галилей, создавая в XVII в. ос­новы механики, неоднократно использовал «бритву Оккама» в споре с идеями перипатетиков, которые канонизировали физику Аристоте­ля и космологию Птолемея.

Однако, в отличие от «бритвы Оккама», Э. Мах придал требованию «не умножать сущности сверх необходимости» экстремальную трактов­ку. Он вообще запрещал объяснение через сущность. Любую апелля­цию к сущности Мах объявлял метафизическим мифом. Такая трактов­ка резко снижала методологическую ценность принципа «экономии мышления» как средства критики вненаучных спекуляций.

Второй аспект этого принципа включал в свое содержание пробле­му выбора между разными теориями. Эта проблема стала активно об­суждаться в методологии науки XX в. Но уже в XIX в. она обозначилась в развитии естествознания. Ее проявлениями были соперничество фе­номенологической термодинамики с молекулярно-кинетической теорией тепловых процессов и соперничество электродинамики Ампера – Вебера с электродинамикой Фарадея – Максвелла.

Показательно, что в период создания теории электромагнитного поля Дж.К. Максвелл довольно длительное время переформулировал и полевых терминах уже известные в электродинамике Ампера – Вебера законы. Он придал им новую математическую форму, но оба варианта электродинамики до поры до времени описывали одну и ту же область фактов. Новые факты были обнаружены уже после формули­ровки Максвеллом системы фундаментальных уравнений электро­магнитного поля, когда были открыты предсказанные им электро­магнитные волны.

Постановка проблемы выбора теории даже в неявном виде была методологически перспективной. Во втором аспекте принципа «эко­номии мышления» эта проблема уже обозначилась, и был намечен возможный подход к ее решению. Речь идет о критериях принятия те­ории, дополнительных к требованию ее эмпирической проверки.

Позднее, уже в начале XX в., А. Эйнштейн отмечал, что научная те­ория должна удовлетворять двум критериям: быть обоснованной опытом и обладать внутренним совершенством. Критерий внутреннего совершенства в понимании Эйнштейна означал, что нужно стремить­ся отыскать небольшое количество принципов, позволяющих объяс­нять и описывать большое разнообразие явлений. В методологии на­уки этот внеэмпирический критерий принятия теории иногда обозначался как принцип простоты.

В концепции Э. Маха требование использовать из всех возможных теоретических описаний наиболее экономное включало некоторые черты этого принципа. Но именно в этом пункте в концепции возника­ли принципиальные трудности. Внеэмпирические регулятивы постро­ения теории косвенно свидетельствовали о том, что теорию недоста­точно рассматривать как сжатую сводку опытных фактов, что в ней имеется содержание, несводимое к простой совокупности эмпиричес­ких описаний. А это, строго говоря, противоречило махистской трак­товке теории.

Критика эмпириокритицизма и проблема преодоления наивно-реалистической гносеологии

При попытках решить реальные методологические проблемы науки позитивизм часто сталкивался с дилеммой: либо отказываться от ра­дикального эмпиризма и феноменологизма, либо не замечать логиче­ские противоречия в своей концепции. В наибольшей мере это относится к предложенной Э. Махом концепции реальности. Она была продолжением и обоснованием феноменалистских представлений о познании. Согласно Маху, элементы опыта (ощущения) и их функци­ональные отношения представляют собой единственную реальность, которую можно допустить, если последовательно проводить принцип устранения метафизики. Элементы опыта Мах объявил элементами мира. «Не вещи (тела), а цвета, тоны, давления, пространства, време­на (что мы обыкновенно называем ощущениями) суть настоящие эле­менты мира»¹⁰. Э. Мах подчеркивает: «Для нас материя не есть первое данное. Такими первичными данными являются, скорее, элементы (которые в известном определенном смысле являются ощущения­ми)»¹¹. Функциональные отношения между элементами мира позво­ляют сконструировать два типа процессов — физические и психичес­кие. Поскольку оба этих типа порождают комбинации одних и тех же элементов, постольку сами элементы не являются ни физическими, ни психическими. Они нейтральны. Э. Мах полагал, что таким путем он устраняет старые споры между материалистами и идеалистами. Первые полагали первичным материю (физическое), вторые — пси­хическое. Но поскольку и физическое и психическое построены из одних и тех же нейтральных элементов мира, постольку бессмыслен­но ставить вопрос, что из них первично, а что вторично. Эмпириокри­тицизм объявил себя новой (научной) философией, преодолевающей односторонности как материализма, так и идеализма. Но даже пер­вичный критический анализ этой концепции обнаруживал ее внут­реннюю противоречивость. Постулировав, что реальность — это ощу­щения и их комбинации, Э. Мах воспроизводил идеи философии Дж. Беркли и Д. Юма, т.е. один из вариантов той самой метафизики, которую он стремился исключить из научного познания.

В.И. Ленин и Г.В. Плеханов, критикуя махизм, особо подчеркива­ли это обстоятельство. Трактовка Махом вещей как комплексов ощу­щений почти текстуально совпадала с основным тезисом субъектив­ного идеализма Дж. Беркли.

Принцип нейтральности элементов мира Мах связывал с функци­ями ощущений и восприятий быть средством биологического при­способления организма к среде. Он отмечал, что в ощущениях и вос­приятиях нельзя отделить то, что относится к внешнему, а что к внутреннему миру организма.

Эту же точку зрения отстаивал и развивал Р. Авенариус. Он рассма­тривал познание как особый аспект жизнедеятельности, органично включенный в нее. Авенариус трактовал жизнь как процесс накопле­ния и расходования энергии. С его точки зрения стратегия выживания связана со стремлением организмов минимизировать затраты энергии в процессе адаптации к среде, экономно расходовать свои энергетические запасы.

Эту характеристику жизни Авенариус определял как принцип на­именьшей траты сил. Поскольку познание выступает аспектом жиз­ни, постольку, согласно Авенариусу, этот принцип распространяется и на познавательные процессы. Здесь он выступает в форме принци­па экономии мышления.

Организм в своем поведении постоянно трансформирует внешнее во внутреннее, а внутреннее во внешнее. Акты поведения выступают одновременно актами понимания мира. В человеческой жизнедея­тельности, согласно Авенариусу, интегрировано, слито то, что связа­но с внешней средой, и то, что связано с человеческой активностью. В опыте всегда есть интегральное единство субъективного и объек­тивного, физического и психического.

Такое единство Р. Авенариус характеризует как «принципиальную координацию «Я и мира». Идея принципиальной координации согла­совывалась с концепцией нейтральных элементов мира Э.Маха. Она подчеркивала, что опыт представляет собой изначальную реальность, в которой нет расщепления на субъект и объект. Такое расщепление, согласно Авенариусу, возникает в результате некритического воспри­ятия индивидами чужого опыта. Опыт любого индивида не ограничи­вается только личным чувственным опытом, он расширяется за счет научения, восприятия опыта других людей. Но в этом процессе, по Авенариусу, чужой опыт, который выступает таким же единством вну­треннего и внешнего, как и собственный, воспринимается и оценива­ется как нечто внешнее. В результате возникает представление о внешнем объективном и внутреннем субъективном, которые затем преобразуются в противопоставление субъекта и объекта, души и те­ла, материи и сознания. Чувственный опыт начинает рассматривать­ся как состояние души, как психическое. При таком подходе, подчер­кивает Авенариус, усвоение опыта других людей истолковывается как своеобразное вкладывание (вбрасывание) чужих ощущений и воспри­ятий в мою душу и тело. Истолкования такого рода Авенариус обозна­чает термином «интроекция» (от лат. intro — внутрь, iacere — бро­сать). Позднее этот термин стал применяться в психоанализе, обозначив включение в психику индивида взглядов, мотивов, обра­зов, установок других людей. Авенариус негативно оценивал идею интроекции, рассматривал ее как недопустимое расщепление интег­рального человеческого опыта на внутреннее и внешнее, субъектив­ное и объективное, духовное и телесное. Следствием интроекции, со-гласно Авенариусу, являются мифологические и метафизические объ­яснения, начиная с традиции первобытного анимизма (который наде­лял волей, чувствами и мыслями все вещи и явления окружающего мира) и кончая метафизическими представлениями о материальных и духовных субстанциях как основе явлений. С этих позиций Авенари­ус критиковал представления о сознании как функции мозга. Он рас­ценивал эти представления в качестве недопустимого проявления ин-троекции, порождающей противопоставление духовного и телесного.

Критики эмпириокритицизма, в том числе и В.И. Ленин, справед­ливо отмечали, что принципиальная координация Р. Авенариуса, как и махистская концепция «элементов мира», вовсе не выводит эмпи­риокритицизм за рамки полемики материализма и идеализма. Утвер­ждая, что единственной реальностью выступает чувственный опыт (ощущения, восприятия), а все остальное бытие представляет собой производное от ощущений, эмпириокритицизм, хотел он этого или не хотел, солидаризировался с позицией субъективного идеализма. А эта позиция, в свою очередь, приводила к противоречиям с дости­жениями науки. Ленин особо подчеркивал это обстоятельство. Исхо­дя из идей Маха и Авенариуса, нельзя без конфликта с наукой отве­тить на вопросы: «Существовала ли природа до человека?» и «Мыслит ли человек при помощи мозга?» Наука давала однозначный ответ на эти вопросы. Но принципиальная координация постулировала, что природная среда не может существовать вне Я, а тезис о том, что мышление есть функция мозга, также отвергался Авенариусом.

Возникает вопрос: почему же эмпириокритицизм, ориентирован­ный на то, чтобы стать философией науки, пришел к таким выводам, и было ли нечто, заслужившее внимания в его теории познания?

Положительным в эмпириокритицизме было его критическое от­ношение к наивно-реалистической теории познания, стремление преодолеть возникающие в ней противоречия.

Эта теория познания постулировала, что познавательное отноше­ние субъекта к объекту выступает как зеркальное отражение в созна­нии свойств, связей и отношений внешних вещей. Считалось, что по­знание начинается с живого созерцания, которое рассматривалось как такое воздействие вещей на органы чувств, в результате которого возникают чувственные образы вещей (ощущения, восприятия, пред­ставления). Постулировалось, что эти компоненты чувственного опыта зеркально отображают в сознании отдельные свойства вещей (ощущения) и вещи как целостные совокупности свойств (воспри­ятия и представления), благодаря чему человек может адекватно ори­ентироваться во внешнем мире.

Эта привычная для здравого смысла схема познания, лежащая в основании созерцательно-материалистических концепций, была подвергнута критике еще в XVIII столетии Беркли и Юмом. Напом­ним их аргументацию.

Допустим, мы получили в чувственном опыте образ некоторого предмета. Пусть это будет стол. Мы имеем в опыте ощущение цвета, формы, твердости и т.д. и этот комплекс ощущений обозначаем сло­вом «стол». Задача состоит в том, чтобы доказать, что этот комплекс является копией реального предмета. Как это можно сделать? Для этого нужно сравнить ощущения и восприятия предмета с самим предметом. Единственным способом такого сравнения может быть только опыт. Но сколько бы раз мы ни осуществляли опыт, мы будем получать ощущения и их комбинации. Мы будем сравнивать ощуще­ния, полученные в начальном опыте, с ощущениями в последующих опытах, т.е. сравнивать комплексы ощущений между собой, но не с предметом. Беркли, обобщая это рассуждение, подчеркивал, что идея может быть сравнена только с идеей, и нет такого эмпирического про­цесса, в котором идея могла быть сравнена с вещью.

Отсюда Беркли сделал вывод, что в теории познания не следует по­стулировать существование вещей как материальных образований вне нашего чувственного опыта. Логичнее считать, что первичной реаль­ностью являются ощущения, а вещи — это комбинации, комплексы ощущений, обозначаемые словесным знаком. В предложенной Берк­ли и Юмом концепции познания их оппоненты сразу же обнаружили множество уязвимых мест. Эта концепция при логически последова­тельном ее развертывании приводила к солипсизму — утверждению, что реально существуют только мои ощущения, чувственный опыт Я, а все остальное, в том числе и другие познающие субъекты, есть ком­плексы моих ощущений. Но тогда как отличить истинные комплексы от ложных, от галлюцинаций и как объяснить наличие общего пред­метного содержания чувственного опыта многих людей? Это пред­метное содержание обеспечивает коммуникацию и согласованные действия людей, их чувственный опыт является не только субъектив­ным, но и интерсубъективным.

Эмпириокритицизм воспроизводил многое из того, что уже было сказано Беркли и Юмом, и сталкивался с теми же парадоксами солип­сизма, которые возникали как следствие трактовки ощущений в каче­стве первичной реальности. На этом заострял внимание В.И. Ленин в книге «Материализм и эмпириокритицизм» (1909). Но, критикуя по­зитивистскую гносеологию, он противопоставлял ей теорию отраже­ния, интерпретированную в духе созерцательного материализма. Лишь в более поздних работах Ленин изменяет эту трактовку, подчер­кивая деятельностно-практическую природу познания и принципи­альную значимость для разработки гносеологии идеи К. Маркса о том, что объект дан познающему субъекту не в форме созерцания, а в форме практики. Однако в период написания своей книги, посвя­щенной критике эмпириокритицизма, он отстаивал идею познания как копирования, фотографирования, зеркального отражения внеш­них вещей. Очевидно, что эта точка зрения была противоположна традиции Беркли и Юма. Но из того факта, что берклианско-юмистская традиция столкнулась с серьезными трудностями, вовсе не выте­кало, что противоположная ей созерцательно-материалистическая точка зрения абсолютно верна и не имеет изъянов. Их-то и зафикси­ровали Беркли и Юм. Они, по существу, показали, что если исходить из трактовки познания как созерцания вещей внешнего мира, то тог­да нельзя обосновать ни то, что ощущения и восприятия есть образы вещей, ни само существование вещей вне сознания. И это был резуль­тат, который определял сдвиг проблем в теории познания. Строго го­воря, логически отсюда следовал вывод, что нужно оказаться от со­зерцательного подхода к познанию. Правда, этот вывод ни Беркли, ни Юм, ни их последователи не сделали. Они сделали другой, в общем-то, нелогичный вывод, что не следует говорить о реальности вне ощу­щений и что предметный мир следует рассматривать как комбинации элементов чувственного опыта.

Но проблемы, связанные с обнаружением парадоксов наивно-реа­листической теории познания, хотя в явном виде и не были зафикси­рованы, все же были обозначены. И с этим нельзя было не считаться.

Чтобы решить эти проблемы, нужно было по-новому подойти к трактовке отношения субъекта к объекту. Чувственное созерцание и в целом познавательное отношение субъекта к объекту необходимо бы­ло рассматривать не как первично данное, а как включенное в более широкий контекст человеческой жизнедеятельности.

Эмпириокритицизм попытался сделать определенные шаги в этом направлении, когда отмечал, что чувственный опыт выступает аспек­том жизни. Было рациональное содержание и в его тезисе об интег­ральном единстве внутреннего и внешнего в элементах чувственного опыта. Этот тезис был направлен против трактовки ощущений и вос­приятий как зеркального образа внешних объектов. И такой подход имел свои основания. Характер восприятия внешних объектов дей­ствительно определен не только свойствами этих объектов, но и осо­бенностями наших органов чувств и нервной системы, сформировав­шихся в ходе биологической и социальной эволюции. С позиций современных научных данных это положение подкреплено многочис­ленными фактами.

Адаптация человека и высших животных к окружающей среде связа­на со способностью нервной системы моделировать внешнюю среду, по­лучать и обрабатывать идущие из нее информационные сигналы. Мы живем в мире макрообъектов и макропроцессов, и для биологического приспособления важно выделить их устойчивые состояния. Это достига­ется благодаря тому, что моделирование таких состояний осуществляет­ся в нервной системе посредством электронно-ионных обменов, кото­рые протекают со скоростями, намного превышающими подавляющее большинство изменений окружающих нас макрообъектов.

Восприятие таких объектов, их свойств и состояний строится нервной системой так, что целый ряд их реальных изменений не фик­сируется в соответствующих чувственных образах. Допустим, мы име­ем зрительное восприятие стола. Мы видим его как предмет с жестки­ми границами. Но на уровне микропроцессов таких границ нет. Происходит диффузия молекул древесины и лакокрасочного слоя стола в окружающую его воздушную среду. Солнечный свет, который отражается от предмета, выбивает электроны в поверхностном слое его молекул (фотоэффект). Может происходить обмен между ионами и электронами атомов внешней среды и стола. Но все эти изменения не фиксируются в чувственном восприятии. Они протекают с такими скоростями и в таких пространственно-временных диапазонах, кото­рые не улавливает наша нервная система. Для биологической адапта­ции к среде эти изменения не имеют решающего значения. Важно воспроизводство в процессах изменения определенного, относитель­но устойчивого макрообъекта. Восприятие как образ такого объекта оказывается не копией и зеркальным отражением, а определенной схематизацией реальности. Информация о внешней реальности здесь соотнесена с особенностями приспособительной активности орга­низма и особенностями исторической эволюции, породившей опре­деленное строение органов чувств и динамику нервной системы.

Схематизирующую природу восприятия и его детерминацию свой­ствами нервной системы можно проиллюстрировать посредством сле­дующего мысленного эксперимента. Представим себе человекоподоб­ное существо, у которого в отличие от нас скорость передачи и обработки сигналов в нервной системе на несколько порядков мень­ше. Идея такого мысленного эксперимента была навеяна мне расска­зом одного писателя-фантаста*. Сюжет этого рассказа состоял в следующем. В среднеазиатской пустыне археолог обнаружил древний, засы­паемый песками город. На центральной площади стояли две многоме­тровые скульптуры мужчины и женщины. У археолога было ощуще­ние, что это какие-то необычные, не похожие ни на что неподвижные фигуры, сделанные из неизвестного материала. Он отколол кусочек этого материала от стопы одной из фигур. Потом вернулся в Москву, стал исследовать этот образец. В процессе химических экспериментов материал самоуничтожился. Следующая экспедиция не смогла найти город со странными скульптурами. Предположили, что он и его скульптуры были засыпаны песком. Потом была война. Короче, через много лет археолог решил еще раз посетить эти места. Ему удалось отыскать древний разрушенный город. Но когда он сравнил скульпту­ры на площади с их фотографией, которую он сделал много лет назад, то с ужасом убедился, что скульптуры поменяли позы. У женщины по­явилась гримаса боли, и она склонилась над поврежденным пальцем стопы. Мужчина принял угрожающую позу и начал доставать из-за спины какой-то предмет (неизвестное оружие). И тогда археолог по­нял, что это вовсе не скульптуры, а живые существа, антроподобные пришельцы из неизвестных миров.

У меня после прочтения этого рассказа возникли вопросы: а как воспринимали бы мир эти фантастические существа, у которых пере­дача сигнала по нервной ткани идет несколько лет? Что увидело бы такое существо в окружающем его мире? Наверное, оно воспринима­ло бы движение барханов подобно тому, как мы воспринимаем волны на море, и песчаная пустыня для него была бы чем-то вроде ряда волн на поверхности воды. Саженец дерева (прутик с несколькими листья­ми) и разросшееся за несколько лет из него дерево с развесистой кро­ной не различались бы им и не воспринимались как разные предме­ты. Скорее, в его восприятии это был бы какой-то один предмет как инвариант серии состояний развивающегося дерева. Если бы такое существо наблюдало за жизнью какой-то семьи, то за несколько лет, в которые его нервная система обрабатывала информацию о внешней среде, у отца семейства мог родиться и подрасти похожий на него сын. Существо выделило бы устойчивые генетические признаки этих двух индивидов и могло бы воспринимать их как один объект — носитель этих признаков.

К сказанному о схематизирующей функции чувственных образов можно добавить следующее. Они у человека не только определены его биологической активностью, но и зависят еще от социальных факто­ров. Наши восприятия формируются под воздействием предшествую­щего накопленного опыта и тех или иных ожиданий, на которые настраивает этот опыт. У взрослого человека формируется набор своеоб­разных эталонов распознавания объектов. Восприятие конструируется из предварительной комбинации этих эталонных образов, которые проецируются на объект, а затем конкретизируются и уточняются за счет уже непосредственного воздействия объекта на наши органы чувств. Большинство людей видят тени на асфальте от деревьев, домов других предметов как серо-черные. Но художник показывает нам, что ни многоцветные. У него более многообразные эталоны цветораспознавания предметов. Некоторые мастера, работающие в красильных производствах, различают в несколько сотен раз больше оттенков одного цвета, чем обычный человек. Профессия формирует у них более тонкие и дифференцированные восприятия цветов. Все эти и другие «отчисленные факты психологии и физиологии восприятия свиде­тельствуют о сложном взаимодействии внутреннего и внешнего, субъ­ективного и объективного в формировании чувственного опыта.

Эмпириокритицизм акцентировал понимание чувственного опыта как единства внутреннего и внешнего, и за это его критиковать не сле­дует. Критика должна быть адресована его интерпретации взаимосвязи «утреннего и внешнего в элементах чувственного опыта. Из самого факта этой взаимосвязи не следует вывод, который сделали Мах и Авенариус, что ощущения и восприятия должны рассматриваться как не­что первично данное, что не имеет смысла ставить вопрос об их отно­шении к внешним объектам. Напротив, если чувственный опыт рассматривать как аспект процессов жизнедеятельности, то этот во­прос обязательно возникает. Чувственный опыт служит средством ори­ентации в среде. В нем фиксируется информация об устойчивых, по­вторяющихся состояниях среды, которые выражаются в восприятиях в форме предметных образов.

Эмпириокритицизм не смог до конца последовательно провести свой тезис о включенности чувственного опыта в процессы человече­ской жизнедеятельности и поэтому не смог преодолеть узкие рамки берклианско-юмистской традиции.

Аналогично обстояло дело и с идеями Авенариуса о «принципи­альной координации», и с его отказом рассматривать сознание как функцию мозга. Здесь тоже были рациональные моменты, хотя выво­ды в целом вызывали справедливую критику.

Когда живой организм адаптируется к внешней среде, он активно выделяет в этой среде биологически полезные, биологически вредные и нейтральные факторы. Высокоразвитые организмы в поведенческих реакциях стремятся овладеть первыми, избегая вторых и ориентируясь по нейтральным факторам как сигналам, сопутствующим биологически важным. Одна и та же природная среда для разных организмов мо­жет быть различной. У каждого из них имеется своя экологическая ни­ша. В этом смысле можно говорить о принципиальной координации организма и среды. Но конечно же отсюда не следует, что природа не существует объективно, до и независимо от познающего субъекта.

Бесспорно и то, что сознание является функцией мозга. Этот вывод подтвержден многочисленными данными науки. Он необходим для по­нимания сознания, но недостаточен. Важно еще учитывать особеннос­ти человеческих коммуникаций, непосредственного и опосредованно­го общения, взаимодействия индивидуального и коллективного опыта, вне которых сознание не возникает. С современных позиций можно го­ворить о взаимодействии двух типов программ, в соответствии с кото­рыми развивается наше сознание, — индивидуальных, представленных нейродинамическими кодами мозга и, более широко, нервной систе­мой каждого человека, и надындивидуальных, представленных кодами культуры. Содержанием последних выступают программы поведения, общения и деятельности людей. В них закрепляется и передается из по­коления в поколение накапливаемый социальный опыт. Он может быть репрезентирован системой идей, знаний, ценностей, верований, образцов поведения и деятельности и т.п.