Пусть это послушают молодые люди, пусть послушают те, на кого возложена обязанность петь в церкви: Бога должно воспевать не голосом, но сердцем! Непристойно, наподобие трагических певцов, смазывать особым средством гортань и горло, чтобы в церкви слышались театральные мелодии и напевы. (Блаженный Иероним. Толкование на Послание к Ефесянам [5: 18–19]. Перевод С. С. Аверинцева)
Среди нас есть такие [люди], которые, презирая Бога и обращаясь с изречениями Духа Святого как с самыми обычными словами, издают нестройные звуки и ведут себя нисколько не лучше бесноватых: они сотрясаются и вращаются всем своим телом, творя обычаи, чуждые духовной сосредоточенности. Жалкий и несчастный человек, тебе следовало бы со страхом и трепетом возглашать ангельское славословие, а ты переносишь сюда действия мимов и танцоров, непристойным образом вытягивая руки, притопывая ногами и выворачиваясь всем телом! Как ты не боишься и не трепещешь, посягая на такие [молитвенные] речения? Неужели ты не понимаешь, что здесь незримо присутствует Сам Господь, измеряя движения каждого и исследуя его совесть? Но ты и не думаешь об этом: ведь то, что ты видел и слышал в театрах, помрачает твой разум, и вот ты вносишь в церковные обряды театральные действия, вот ты изливаешь в нечленораздельных воплях беспорядочность твоей души!
Чем помогут молитве беспрестанное воздевание и движение рук и вопль, громкий и натужный, но лишённый смысла? Разве всё это — не действия женщин, торгующих собой на перекрёстках, или театральных крикунов? Как ты не стыдишься возглашаемых тобою слов: «Послужите Господу со страхом и восславьте Его с трепетом» (Пс 2: 11)?.. Ты скажешь: пророк увещевает славить Бога ликующими возгласами. Но ведь мы запрещаем не такие возгласы, а нечленораздельный вопль, не голос хвалы, а голос бесчинства, тщеславное состязание молящихся друг перед другом, праздное и неуместное воздевание рук, топание ногами и все эти развратные и изнеженные обычаи бездельников, увеселяющихся в театрах или на ипподроме. (Святитель Иоанн Златоуст. Беседа 1-я на главу VI Книги пророка Исаии. Перевод С. С. Аверинцева)
Какое уж сокрушение монаху, когда он стоит в келье или в церкви и возвышает голос свой, как бык? Ведь если мы стоим перед лицом Бога, в великом сокрушении должны мы стоять, а не в праздном увеселении. (Житие старца Памвы. Перевод С. С. Аверинцева)
Относительно приходящих в церкви для пения мы желаем, чтобы они не употребляли бесчинных (т. е. беспутных) воплей и не усиливали естественный голос до крика; чтобы они также не прибавляли ничего не соответствующего или не подходящего Церкви, но чтобы со многим вниманием и сердечным сокрушением приносили псалмодию (псаломское пение) Богу, взирающему на внутреннее. (75-е правило VI Вселенского собора. Перевод автора)
церковное и светское: борьба или взаимодействие?
Увы, ни эти, ни другие им подобные здравые суждения и предупреждения авторитетнейших представителей древней Церкви, ни даже всецерковные соборные постановления не возымели должного действия. Мiрские, светские элементы продолжали и продолжают своё вторжение в сакральную область церковного. Так, с предыдущими высказываниями перекликается один из ярких пассажей «Валаамской беседы» — известного памятника русской церковной публицистики середины XVI в.:
Многие из них считают себя искусными певцами, и когда приходят на клирос, то начинают по-своему перепевать распевы, и при этом каждый хвалит своё пение… О таких-то глупцах и было сказано, что они, усердствуя в своём пении, как волы ревут друг перед другом; топают ногами, трясут руками и кивают головами, испуская возгласы, словно беснующиеся. (Валаамская беседа. Перевод автора)
А уж после церковных и гражданских реформ XVII–XVIII вв. в литургическую культуру нашей Церкви стали практически официально внедряться идеи и реалии культуры мiрской, в результате чего происходило так называемое обмiрщение (или секуляризация) церковного искусства.
Впрочем, в церковную культуру любого христианского государства, начиная уже с великой империи ромеев, Византии, всегда проникали элементы нецерковной, как народной, так и профессиональной — светской. И наоборот: светское искусство также черпало многие идеи и мысли, сюжеты и образы из церковного искусства. Это взаимообогащение светского и церковного вполне закономерно — человек остаётся человеком и в церковной ограде, и за её пределами. Более того, оно даже полезно обеим культурам — и церковной, и светской. Ведь именно так рождается всякая самобытность и неповторимое своеобразие каждой христианской литургической культуры, которое отличает её в ряду других, братских по вере, культур.
Однако, во всём, как известно, важна мера. И если мера эта нарушается, то в жизни всякого организма и всякой системы начинается внутренняя дисгармония и разлад нормального функционирования. Ведь всякое заимствование чужого хорошо и полезно лишь до определённой степени, а именно — до тех пор, пока оно не становится чрезмерным и не начинает заслонять собой своё, родное, постепенно оттесняя его на второй план, а затем и вовсе замещая.
Подобное замещение происходило и в русской богослужебной культуре в XVIII–XIX веках, когда наша церковная иконопись постепенно превращалась в религиозную живопись, наши храмы строились и перестраивались по образцам и модулям западно-европейской архитектуры, а наше богослужебное пение становилось концертно-оперным. Такого рода метаморфозы происходят везде и всякий раз, когда в наших переменах к лучшему нарушается верховная первоиерархия ценностей, о которой стоит поговорить особо.
сущностная причина подмены церковного светским
Сотворив человека по Своему образу и подобию (Быт 1: 26–27), Творец создал высшее мыслящее существо, духовно и телесно обращённое вверх, к своему Создателю и Отцу. Эта идея замечательно отразилась в лексике греческого языка, где слово „человек“ — ánthrōpos — родилось из соединения предлога aná (‘вверх’), и глагола trépō (‘обращаю’, ‘поворачиваю’). При этом, в соответствии с замыслом Едино-Троичного Бога, человек был создан трисоставным — в единстве духа, души и тела. А тело, как известно, было создано из праха земного или «красной глины» (Быт 2: 7; 3: 19б), т. е. из примарной и примитивной материальной субстанции, которая, в свою очередь, была создана из ничего. Но к Богу новосозданный человек изначально был обращён своей высшей частью — областью человеческого духа, природа которого божественна. Дух был призван господствовать над душой, а душа — над телом. И до тех пор, пока эта первозданная иерархия соблюдалась человеком в его жизни и деятельности, он оставался с Богом, пребывая в блаженстве непосредственного и прямого богообщения. Но однажды нарушив эту первоиерархию и переориентировав свой дух с Творца на самодостаточную красоту тварного плода, он отпал от Бога: совершилось грехопадение человека3.
Своей великой искупительной Жертвой — страданиями и смертью на Кресте — Божий Сын, Христос, освободил человека от рабской зависимости у греха и смерти, вернув ему его сущностную первоиерархию. Но при этом Он никоим образом не умалил человеческую свободу, оставив каждому его личное право решать главный вопрос своей жизни — вопрос о своей духовной ориентации. И каждый из нас в своё время сам выбирает, куда и к кому обратить свой дух, на какие ценности его сориентировать. Условно это можно представить себе так: если наш дух сориентирован на Бога, т. е., обращён к Небу, вверх, то вместе с духом две остальные наши составные части — душа и тело — располагаются в той самой первозданной иерархии: управляемый Богом дух (разум, мысль) руководит душой (чувствами, эмоциями), а душа господствует над телом (плотью и её физиологией).
И если в человеческом обществе эта первозданная иерархия, вершиной которой является устремлённый к Небу дух, сохраняется, тогда (по слову послов Киевского князя Владимира) — „там Бог с людьми пребывает“4. А если эта первоиерархия нарушается, и дух общества переориентируется на земные, материальные ценности, тогда и происходит подмена главного и перенос акцента с внутреннего, сущностного и вечного — на внешнее, случайное и преходящее.
И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно… (Быт 3: 6)
И сказал Господь Моисею: поспеши сойти; ибо развратился народ твой, который ты вывел из земли Египетской; скоро уклонились они от пути, который Я заповедал им: сделали себе литого тельца и поклонились ему, и принесли ему жертвы и сказали: вот бог твой, Израиль!.. (Исх 32: 7–8)
И сказал Господь Самуилу: послушай голоса народа во всём, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними; как они поступали с того дня, в который Я вывел их из Египта, и до сего дня, оставляли Меня и служили иным богам, так поступают они с тобою. (1 Цар 8: 7–8)
последствия переориентации духа с небесного на земное
Так и в религиозной жизни России и, соответственно, в литургическом искусстве Российской Церкви в XVIII–XIX веках (не без влияния культуры западно-христианской) произошла подмена духовности душевностью. Церковный символ — знак и отражение высшей, небесной реальности — был заменён религиозной иллюстрацией, христианская символика — изобразительностью.
И вот, вместо строгих храмов возводятся пышные дворцы, вместо канонических икон на их стенах появляются картины в позолоченных рамах, а вместо традиционных, вековых гимнов на клиросах звучат новомодные задушевные хоровые концерты и оперные арии…
И исчезает красота церковная, уступая место светской красивости, привлекательности. И художественное воплощение реалий литургической культуры определяется уже не древними и вечными канонами, а изменчивыми и преходящими категориями моды, художественного вкуса и стиля.
Так неудивительно, что вместо молитвенников в храмах по большей части стояли зрители и слушатели, не подвигавшие дух, не напрягавшие волю к молитвенному деланию, а лишь услаждавшие душу в созерцании художественных образов религиозной живописи и слушании хоровой музыки. И отнюдь не странно, что в церковном обиходе XVIII–XIX веков появились новые обороты: «отслушать Обедню», «отстоять пасхальную заутреню», «вычитать молитвенное правило» и т. п.
примеры подмены церковного светским в богослужебном пении
В советское время курортные массовики-затейники предлагали такую музыкальную игру: спеть слова одной песни на мотив другой. Вероятно, я и забыл бы про эту сомнительную забаву, если бы во время моей учёбы на дирижёрско-хоровом отделении не столкнулся с хоровыми партитурами Д. Бортнянского, М. Березовского, П. Чайковского и некоторых других отечественных композиторов на слова авторов… второй половины двадцатого века — В. Дорофеева, А. Машистова, В. Золотарёва и прочих. Особенно много таких музыкальных недоразумений печаталось в серийных сборниках «Хоровая миниатюра». Выяснилось, что это — произведения на богослужебные тексты, по-новому перетекстованные советскими версификаторами. Так их идеологически обезопасили: лишили культовой принадлежности и приспособили для концертного исполнения.
Это, конечно, варварство, но вот что интересно: в художественном плане эти хоры даже с новой, «безрелигиозной» подтекстовкой звучат вполне убедительно! (Сравните, например, сочинение М. А. Балакирева на текст великопостного гимна Богородице «Свыше пророцы» и позднейшую его переделку — «Вечернюю песню» со словами А. Машистова.) А убедительность звучания такого рода композиций с иными, светскими текстами объясняется просто: по характеру мелодики, гармоническим оборотам и интонациям это вовсе не литургические, а светские хоры, пусть и религиозные.
Немного позже, уже в мою бытность регентом богослужебного хора в храме Санктпетербургских духовных школ, в поисках достойных литургических песнопений я просмотрел великое множество старых партитур. И тогда я столкнулся с обратным явлением: переиначиванием светской музыки для клиросных нужд. Чего я только не нашёл! — Песнь «Иже херувимы», положенную и на музыку «Ave verum corpus» Моцарта5, и на тему из оратории «Сотворение мiра» Гайдна, и на знаменитую пьесу «Лебедь» Сен-Санса. «Милость мира» — на арию Жреца из оперы Спонтини «Весталка» и на тот же моцартовский мотет «Ave verum»… Примеры подобных переделок можно было бы и умножить, но тогда, кроме смеха и недоумения, они ничего во мне не вызвали, так что я даже не потрудился составить их подробный перечень.
Казалось бы, всё это — архивные пережитки давно ушедших эпох, уже не звучащие на нынешних клиросах. Но, как выясняется, некоторые из этих музыкальных „оборотней“ всё ещё живы и исполняются непосредственно за богослужением и в наши дни. По большей части это — песнопения на мотивы русских народных песен, инструментальных наигрышей, городских и даже цыганских романсов. Особенно много их появилось в XIX веке.
Так, на примитивнейший оборот разудалой гармошечной «Барыни» был распет текст канона Пасхи, и в таком виде он и сегодня исполняется в московском храме Христа-Спасителя. Городской „душещипательный“ романс «На разорение Москвы» был приспособлен сразу для двух литургических гимнов: для «Иже херувимы» и для «Милость мира». Два начальных оборота „жестокого“ бульварного романса «Сухой бы я корочкой питалась» стали мелодической формулой для распева популярной в народе молитвы «Царице моя преблагая». И т. д., и т. п. Становится понятно, почему в отечественной публицистике конца XIX–начала XX веков не однажды раздавались недоуменные реплики вроде этой: „Войдёшь в иной храм, послушаешь пение его хора — и не понимаешь, где находишься: в храме Божием или в «Яре»“ (известный московский ресторан с цыганским ансамблем).
О чём же говорят и что выражают характер и интонации этих отчаянно-плясовых и задушевно-романсовых мотивов и гармонических оборотов? К чему они призывают молящихся в храме? Вряд ли к собранности, сосредоточенности или молитвенности. Так не пора ли, наконец, сдать эти и им подобные образчики в музей курьёзов?..