О некоторых неожиданных прототипах
Среди персонажей романа Бориса Леонидовича Пастернака «Доктор Живаго» Павел Антипов-Стрельников выглядит, пожалуй, самым смутным, двойственным и сложным для интерпретации. Эту смутность подчёркивает двойная фамилия. И об эту смутность споткнулись уже две инсценировки романа. В обоих – Павел представлен ходячим олицетворением «кровавого чекиста», что не имеет отношения к написанному писателем. При чтении невозможно не заметить авторскую любовь, окружающую Стрельникова. Восхищение, которое автор неизменно заставляет испытывать перед ним, представителем «красных властей», остальных героев. Что выглядит, действительно, несколько странно, учитывая историю взаимоотношений с властями самого Бориса Пастернака. И вызывает у режиссёров желание поправить, чтобы было «как надо». «Кровавый палач» Стрельников, против «несогбенного интеллигента» Живаго. Но писателю-то надо было по-другому: «…присутствие одарённости, естественной, не знающей натянутости, чувствующей себя, как в седле в любом положении земного шара.» Возникает вопрос: почему «надо было» так, а не иначе? Откуда возник образ Стрельникова и его двойственность?
Прежде всего, нужно напомнить, что в творчестве Бориса Леонидовича нередок мотив двойника. В «Докторе Живаго» это, в основном, двойники главного героя, уже являющегося, до определённой степени, двойником автора. (Белкиным при Пушкине.) Едва успевшего мелькнуть на страницах Юрочку Живаго сразу оттесняет двойник и ровесник. Одиннадцатилетний еврейский мальчик Миша Гордон, которому, также как Живаго, предстоит озвучивать авторские мысли, причём, наиболее мучительные. А четырнадцатилетний грузин Ника Дудоров и неведомая Надежда, пятнадцатилетняя возлюбленная! Только очень толстокожий читатель не заметит, что перед ним Юра и Лара. Только знакомые изначально. С детства друг друга полюбившие. То, что должно было быть у главных героев, но чего не было – за них проживают Ника и Надя. Их влюблённость не имеет и не может иметь, прямого продолжения. На страницах Нику и Надежду сменяют Лара и влюблённый в неё Антипов. Они и продолжают ту же историю, ту же музыкальную тему, которая приведёт к Ларе и Живаго. В дальнейшем, когда Павел и доктор пересекутся на страницах романа, между ними ни разу не возникнет чувства ревности, либо иного несогласия. Да и откуда? У Стрельникова и Живаго даже воспоминания одинаковы – то, что начинает вспоминать один, без труда, продолжит другой. И это странно. Если только не допустить, что «благородный» Живаго и «кровавый» Стрельников также – один и тот же человек в разных обстоятельствах. Тем более и первая фамилия «Антипов» намекает на двойника доктора. Или…
Вот тут-то и начинается самое неожиданное. И начнём с начала.
Первое знакомство с «Доктором Живаго» состоялось у меня на спектакле Таганки. Проникновение в русских людей начала века успешно продвигалось, когда в действии появился Стрельников. Тут удивлению моему не было предела, и по мере существования данного персонажа в спектакле, по мере его речей – удивление росло. Дело в том, что Павел Антипов-Стрельников, последние года три, был мне хорошо знаком. Намного лучше остальных действующих лиц. «Но как? Не может быть! Невероятно, если Пастернак будет знаком с ним также хорошо, как и я! С чего вдруг ему заинтересоваться исторической фигурой и вот так, вдруг, вставить в роман? Да ещё в роман известный, как «зеркало эпохи», как документ… Но, разве роман делает документом документальная точность?! Нет!.. А, всё-таки, не может быть! Это же неслыханная вольность!» Хотя сердце говорило, что именно органическая вольность, отстранённость от правил, составляют суть творческой манеры писателя.
Всё прояснилось, когда я познакомилась с первой значительной попыткой автора романа осмыслить революцию. Это была пьеса о Сен-Жюсте. Всё окончательно стало на свои места. Памятны остались лекции профессора Савина студенту Борису Пастернаку! «Он читал с настоящим талантом, выраставшим по мере того, как рос его предмет. Время не обижалось на него… Нет, с головой уйдя в английское средневековье, или Робеспьеров Конвент оно увлекало за собой и нас, а с нами и всё, что нам могло вообразиться живого за высокими университетскими окнами…» («Охранная грамота»). Очевидно, студента увлекло достаточно далеко. А для человека, пережившего увлечение Новой Историей, естественно пытаться осмыслить свои впечатления, свою, русскую, революцию через Сен-Жюста и 1794 год. Именно Сен-Жюст, этот, по образному выражению историка «Че Гевара XVIII-го столетия», был избран и по чисто человеческим причинам. Важность исторической роли, желание «счастья всему человечеству», органическая невозможность сжиться с ложью не могут не нравится поэту. Но Луи-Антуан-Леон-Флорель де Сен-Жюст, якобинский «триумвир», был поэту ещё и влюблённым ровесником. Один человек с трудной судьбой притянул другого. Вызвал желание слиться с ним. Так, в 1917-м году, Пастернак впервые примерил плащ Сен-Жюста.
Впечатления, хлынувшие, вскоре, потоком на бедного автора пресекли замысел в корне. Неизвестна даже структура пьесы. Написаны всего два действия. Но намерение, и разузнанные факты, теплились в воображении. Иначе чем объяснить, что отдельные линии судьбы француза XVIII-го века то и дело просвечивают в главном романе Пастернака, романе русской судьбы и русской революции? Просвечивают, как картина, записанная, спустя тридцать лет, другим полотном. Четырнадцатилетний мальчик, который влюбляется в пятнадцатилетнюю соседку – уже удивительное совпадение. Что же до Стрельникова, то по должности, действиям и высказываниям он уже буквальный портрет знаменитого комиссара Конвента. История арестованного гимназиста, само описание комиссара при первой встрече с Живаго – парафраз главы из мемуаров Шарля Нодье (который, собственно, и был этим освобождённым и неблагодарным гимназистом). Более того, Пастернак открыто намекает: «Дар, проглядывавший во всех его движениях, мог быть даром подражания. Тогда все кому-нибудь подражали. Прославленным героям истории». А как любопытны навязчивые характеристики Стрельникова, как «беспартийного»! Это, по сути, повторение таких же навязчивых, и довольно известных самохарактеристик Сен-Жюста: «Я не принадлежу ни к какой фракции, я буду бороться с любой из них.» («В защиту Робеспьера») Да и сам облик этого персонажа повторяет известные портреты: «мальчик с правильными чертами лица и русыми волосами, расчёсанными на пробор»; «красиво поставленная голова, и стремительность его шага, и его длинные ноги в сапогах, может быть грязных, но казавшихся чищенными, и его гимнастёрка серого сукна, может быть мятая, но производившая впечатление глаженой, полотняной». Не говоря уже про характер, цели и знаменитые по своей эффективности методы комиссарской работы. «Ясность понятий, прямолинейность, суровость принципов, правота, правота, правота. Стрельников!» Сен-Жюст. Неудивительно, что Павел видит Лару только при свечах. Ведь он из XVIII-го, а не из XIX-го, тем более XX-го столетия. И Живаго любуясь свечой в окне, видит себя и Лару, отражённых в других возлюбленных, другого века. Вслед за своим прототипом, Стрельников упускает любимую и ребёнка. Вслед за Сен-Жюстом и Стрельниковым – так поступает Живаго. Комиссар заканчивает полным, искренним «самообвинением», в котором мало от обвинения и много от «революция заледенела». Правда, Сен-Жюст не воспользовался случаем бежать, да и курка не спустил, но весь роман состоит из множества музыкальных вариантов одних и тех событий, одних и тех же судеб, одних и тех же людей. Из «что было бы, если…»
Один художественный образ повторяется особенно настойчиво, причём присутствует как в романе, так и в пьесе 1917-го года, окончательно объединяя оба замысла.
Фамилия «Стрельников» отсылает к «Архангелу Михаилу поражающему дьявола». И, кстати, к Сен-Жюсту, как «архангелу смерти». Но в пьесе архангелов нет, там присутствует всадник.
«…Там дело духа стережёт дракон
Посредственности и Сен-Жюст Георгий.»
Святому Георгию, деве и дракону целиком посвящено и одно из стихотворений Живаго. Известно, что «Святой Георгий поражающий дракона» и «Архангел Михаил поражающий дьявола» – сюжеты-двойники. В живописи, перепутанные до того, что немало искусствоведов поседело, пытаясь выяснить, кто из двоих изображён на той, или иной картине? Напоминаю, двойника Живаго, Гордона – зовут Михаил. Самого доктора – Юрий (Георгий). И Стрельников – архангел со стрелами. Круг замкнулся. Прототипом Стрельникова (но, возможно, не единственным) действительно было лицо из другой эпохи.
Возникает вопрос: отчего? Мне кажется, несмотря на некоторые обстоятельства, Борис Пастернак верил в необходимость и конечную правоту революций. Для передачи важного для него убеждения ему нужен был человек, за которого он мог поручиться. Человек, которого он хорошо знал, и с кем мог отождествить себя. Поиски такового среди современников не могли продолжаться долго и не имели полного успеха. Сен-Жюст же, на замысел ложился идеально. И даже добавлял красок, обобщений…
…Конечно, я понимаю, что толкование некоторых персонажей и сюжетных линий, изложенное здесь – не исчерпывает понимания романа. Роман, безусловно, сложнее. Конечно, я понимаю, что моё толкование несколько противоречит общепринятому восприятию «Доктора Живаго», как чего-то исключительно русского, и написанного по «живым» впечатлениям, но…
Но это противоречие кажущееся. Любая краска обогащает полотно. Для культурного человека, вообще, естественно соотносить личный опыт с опытом истории, по-другому он мыслить и не может. И в любом великом русском романе можно найти подобные же исторические и иноземные параллели, потому что это романы всего мира. Странно было бы сейчас, узнав один из маленьких секретов «доктора Живаго», чувствовать разочарование. Досаду оттого, что Пастернак, описывая комиссара, предпочёл иметь дело со старинным другом, а не со своими современниками. Ведь выбери он их, кто знает, дошло бы ещё дело до романа…
Но как это расходится с обывательским представлением о работе писателя! Писателя, который, якобы, всё переносит, из жизни. Писателя, просто обязанного выхватывать каштаны из огня на потеху публике. Так, может быть, не надо открывать тут тайны? Оставить публике её мнение? Напротив. Пастернак ценил историческую краску в своей палитре. Он вовсе не скрывает её. Он её подчёркивает – делая Дудорова исследователем Сен-Жюста, по всем правилам литературной отсылки. Значит – знать надо.
Ломова Ю.Ю., 2010г.