«Кого ты хочешь, братика или сестричку?» — частый вопрос, который задают родители первенцу в ожидании прибавления в семействе. Несмотря на радость будущего события, родители испытывают замешательство перед сыном или дочерью, не зная «как лучше» сказать о беременности матери, и наивно полагая, что одобрение ребенком этого сообщения будет залогом продолжения семейной идиллии.
Материалом для моего сообщения я сделала психический опыт пяти пациентов, в анализе которых через воспоминания и метаморфозы переноса можно было наблюдать трансформацию нарциссической ярости первого ребенка после рождения сиблинга.
Пациентка А. — 46 лет, брат младше на 15 месяцев; пациентка В. — 32 года, брат младше на 18 месяцев; пациентка С. — 43 года, сестра младше на 3 года; пациент Д. — 25 лет, сестра младше на 5 лет; пациентка E. — 30 лет, сестра младше на 7 лет.
Что объединяет этих анализантов, кроме того, что они первенцы в своих семьях?
То, что на первичном интервью, говоря о своих проблемах личностного, семейного или социального толка, они явно или косвенно заявляли об ощущении собственного бессилия чтолибо изменить, несмотря на сознательное желание это сделать, чтобы не страдать. Именно на такой встрече Е. сказала: «А что я могу переменить, это как если бы я запретила маме рожать и она меня послушалась». Кроме того, эти пациенты твердо считали, что их младших сиблингов родители любят больше, хотя выяснялось, что часто речь шла об ощущении нехватки времени совместного пребывания с родителями (по большей части с матерью) наедине.
В их личной биографии есть опыт психических переживаний снижения уровня родительской любви, участвовавшей в организации и поддержании внутрипсихического нарциссического равновесия, но в разный жизненный период психосексуального развития, что и отложило отпечаток на последующее развитие объектных отношений и поведение при фрустрации желаний. Для иллюстрации этого высказывания предлагаю выдержки из клинического материала этих пациентов.
Пациентка А. в момент негативных переживаний часто говорила о возникновении чувства «ядовитости» гдето внутри или фантазии, что «ее хотят отравить и выбросить под забор». Постепенно мы реконструировали ее раннее (возраст 6–7 месяцев) психосоматическое переживание изменения вкуса молока матери и затем прекращение грудного кормления. После рождения брата у А возникала к нему колоссальная зависть в моменты, когда он был у груди матери. Ее желание «избавиться от брата» имело интересную историю прояснения в ходе психоаналитической работы. А часто говорила о ямочках на щеках аналитика, как они ей нравятся: «Ну, просто съела бы». В последующем она вспомнила детскую фотографию брата — он в коляске и «такой пухленький, с ямочками на щеках, что хочется его съесть», то есть завладеть тем, что теперь ей было не доступно: накормить себя молоком матери, которое внутри брата. И неожиданно для себя, А. вдруг отметила, что до сих пор любит пить «парное изпод коровы молоко с белым пышным хлебом» и испытывает при этом чувство насыщения, после которого хочется спать.
Пациентка С.: в возрасте 3х лет у нее начались запоры, от которых ее мать лечила пургеном и постоянными клизмами. Кроме активного внимания матери она получала в такие моменты эвакуации содержимого кишечника реализацию фантазии о младшей сестре, как «выбрасывание из живота в унитаз чегото раздражающего, что потом бесследно смывается — с глаз долой». В ходе психоаналитической работы у С. наблюдалось желание «смыться от аналитика, что бы не раздражала своими вопросами». Так в последствии появилось воспоминание о гневе, который каждый раз испытывала пациентка, когда маленькая сестра «донимала своими «почему» и была крайне бестолкова». Это же чувство у нее вспыхивает, когда собственный ребенок приносит двойку из школы, несмотря на то, что С. готовит с ним вместе домашние задания. И если С. «не выпустит пар» криком на него, у нее поднимается артериальное давление.
Пациент Д.: «Я помню, принесли сестру из родильного дома, положили на стол, распеленали, и я вдруг увидел чтото непонятное между ее ног, я был ошеломлен, потерял дар речи, а все так ею восхищались! Я побежал в ванную, взял папино лезвие для бритья и стал резать себе ноги. Потом пришел — все кинулись ко мне, спрашивают: «Зачем ты это сделал?» Я и не знал, что так хотел убить ее, чтобы быть на ее месте. Потом всю жизнь только и спасал сестру… ей было 16 лет, нам позвонили, сказали, что сестра разбилась на мотоцикле. Родители в панике, а я как окаменел, нет чувств, только решимость спасти. Но когда увидел ее — все лицо разбито, кровь — чтото во мне обрадовалось: «Так ей и надо за все». В ходе анализа Д привез мне из поездки сувенир — миниатюрные валенки, вышитые бисером: «Вот увидел их, вдруг вспомнил о вас и решил подарить». Свой подарок он затем интерпретировал так: «Пора делать ноги». Я спросила: «Вы меня спасаете от себя?» и услышала: «Я ненавижу женщин, вы слабые и другие».
Что же психически сохранилось из травматических переживаний детства, и в каком виде проявляется у этих и двух других пациентов в наши дни?
Пациентка А.: «Я постоянно ищу любовь, какуюто неизвестную, чтобы душа в душу». Она часто упрекает себя за излишний контроль других людей, и проявление заботы к близким не считает выражением любви: «любить, это както подругому, я не знаю, как это делать. В будущем только одиночество, ничего хорошего, за счастье надо бороться».
Пациентка С.: «У меня все всегда через трудности, обязательно чтото случается в неподходящий момент и мешает мне добиться цели». Все символические (карьера, спортивные достижения) или реальные (подъем на гору) переживания подъема наверх, где необходимо удержаться самой или выдержать конкуренцию С. проигрывает — «отступает назад, освобождая место». Она не работает, так как должна постоянно смотреть за детьми (возраст 12 и 10 лет), потому что «без меня с ними обязательно чтото может случиться, например, они могут упасть и разбиться, я себе потом этого не прощу».
Пациент Д. в состоянии аффекта в ходе конфликта с невестой схватил нож и замахнулся на нее, после чего испугался сам себя и с этим страхом пришел к психоаналитику: «Боюсь убить».
Пациентка В.: «Я хочу быть только на вершине Олимпа, мне нужно все, не хочу ни с кем делиться своим богатством, но не успеваю заметить, как все исчезает, какбудто его и не было, и думаю: опять это дерьмо уплыло. Я не могу создать семью, если будут дети, их же надо водить в школу, они заберут мое время, что же останется для меня?»
Пациентка Е.: «У меня дочь с 1го года болеет бронхиальной астмой, я вынуждена не работать, смотреть ее, если ей легче и я кудато ухожу или веду дочь в детский сад, у нее начинается обострение и вся эта морока начинается заново, я больше уже не выдерживаю, мне снится, что дочь умерла, это ужасно!»
В ходе анализа выяснялось, как эти взрослые в детстве научились справляться с агрессивным желанием «уничтожить», ведь родители пресекали драки с сиблингом запретами и наказаниями, стыдили и укоряли: «Ты старший, маленьких обижать нельзя».
Пациентка А.: «Я играла в 3 годика с котенком, пеленала его так что «задушила любовью» и он умер. Мама сказала: «Ну вот, залюбила до смерти».
Пациентка С.: в 4,5 года в детском саду играла на шведской стенке (вертикальная деревянная лестница) с подружкой — они толкали друг друга, вдруг подружка разжала руки, упала вниз и разбила голову, ее увезли на скорой помощи. С решила что девочка умрет. «Когда воспитатели кричали на меня: «Ты сделала это!!!», я вспомнила, что по телевизору видела, что так пытали преступника, очень испугалась и убежала, сутки пряталась в сарае, меня нашли».
Пациентка В.: в возрасте около 4х лет играла с братом: ставила его на колени и засовывала спички в анус, брат сопротивлялся и убегал, В. его била и кричала: «Ты дерьмо, дерьмо, тебя надо утопить!». Пришел отец и поставил В. в угол: «Это тебе урок, нечего руками махать, не бей брата». Чуть позже, когда мама с детьми была в бассейне, и мало уделяла внимания дочери по сравнению с сыном В чуть не утонула: «Я просто не захотела больше махать руками в воде».
Пациентка Е.: «Сестра с раннего детства болела астмой, когда она задыхалась, я всегда думала, что она умрет. До семи лет у меня было счастливое детство, с рождением сестры я стала взрослой и в 6м классе стала уже работать, ведь я и так уже никому не была нужна».
Пациент Д.: «Мы гуляли, я на велосипеде, рядом мама в зеленом платье везет коляску, в которой плачет сестра. Вдруг я упал, не заметил чтото впереди, поранил колени, мама ко мне бросилась, а коляска покатилась вниз по дороге и опрокинулась. Я помню так был рад, что даже не чувствовал своей боли, хотя потом у меня остались шрамы на ногах».
Именно в ходе психоанализа этим пациентам открылись в воспоминаниях «преступления» детства и стало очевидным, как психически травматично было воспринято событие рождения младшего брата или сестры, и как потом это повлияло на их жизнь.
Из клинического материала видно, что агрессивное желание «убрать конкурента» канализируется для разрядки либо на сам сиблингобъект, либо на собственное тело, либо на объекты, символически напоминающие сиблинга — «меньше и слабее». И тем не менее, с взрослением и укреплением собственного Я, такие детипервенцы в достаточно благополучных семейных условиях (здесь я имею в виду, что перечисленные пациенты выросли в полных семьях), в период младенчества сиблинга и отстраненности от них матери, начинали быстрее приближаться к отцу: он был более доступен для общения, мог разделить грусть одиночества участием в игре или чемунибудь обучал. Позже с взрослением сиблинга совместные игры, шалости, общие тайны от родителей сближали детей между собой, возникал взаимный интерес и дружба.
Ярость от собственного бессилия перед желанием единолично обладать родителями и агрессия, направленная на сиблинга, в процессе роста и социализации ребенка связывались психическими плотинамизащитами, снижая чувства стыда и вины. Так формировались в личности пациентов чувство ответственности, качества лидера и воспитателя, покровительство и меценатство. Психическая готовность убивать развернулась в противоположность — спасать, что могло позже реализоваться в выборе профессии.
Такие люди снисходительны к «слабостям» других, но самим им нужно постоянно чувствовать свою силу — «Я взрослый», изза чего часто и происходят ненужные и неадекватные реальной ситуации психические затраты, что ослабляет возможность самовосстановления и гармонизации. Все перечисленные пациенты отмечали накопившееся чувство усталости от непонятной внутренней борьбы.
Иногда слишком рано, иногда слишком быстро приобретшие самостоятельность и отделенность от родителей пациенты с трудом психически готовы принять помощь другого человека. Это значит показать слабость и зависимость, такие когдато желанные, но столь запретные чувства: «Ведь ты уже не маленький». И само обращение за помощью к психоаналитику воспринималось ими как крайняя мера самоунижения.
Что же мне приходилось отмечать в качестве некоторых особенностей в области психоаналитического взаимодействия с этими пациентами:
— долгое отсутствие разговора о сиблинге или неназывание его имени, как реконструкция детского желания аннулировать младшего из отношений с родителями;
— раньше по времени в аналитическом процессе возникали воспоминания о совместном сексуальном опыте в играх с сиблингом, после этого можно было ожидать приближение вытесненного материала о деструктивных намерениях в фантазиях, сновидениях и уже потом в воспоминаниях. Как если бы ребенок сначала сознался в запретной любви, и если не было наказания за это, он осмеливался сознаться в убийственном желании. В такие моменты пациентка А. говорила: «Ну, а сейчас я готова сказать тебе правду», у других появлялась предварительная фраза: «Честно говоря» или «А теперь без обмана».
— периодически возникающее желание пациентов перейти в общении со мной на «ты», как бы стирая возрастные различия;
— сомнение, что аналитик способна соблюдать принцип конфиденциальности: младшие дети часто жаловались родителям, за что старшие считали их «предателями и доносчиками» (в такие минуты у меня возникало чувство возмущения за необоснованное недоверие);
— ощущение в контрпереносе, что анализант или анализантка меня от чегото оберегают, и для этого отвлекают внимание на несущественные темы;
— привычка по старшинству безоговорочно устанавливать свои правила в играх воссоздавалась через нападение на аналитические рамки (сеттинг, оплата): «Что это за порядки? Я так не играю. Я привыкла, что бы было помоему» — говорила пациентка С. и обижалась;
— нежелание делиться чемто своим с другим, поднималось у некоторых пациентов через переживание на сессии чувства необоснованной в реальности жадности или щедрости:
Из случая пациентки В.: она потеряла по дороге на сессию кошелек и не заметила как это произошло, но пропажа ее не очень раздосадовала: «Наверное теперь где-нибудь сгниет», сказала спокойно она. Меня удивил вариант «гниения», мы это стали прорабатывать и С. вспомнила как у них в семье делили апельсин: родители клали апельсин на стол и предлагали сестре с братом его разделить пополам, но дело в том, что «мне нужен был только весь апельсин и брат хотел только весь апельсин, но никто из нас не мог его себе присвоить без драки, а родители драться не разрешали, и так этот апельсин лежал на столе, гнил и его выбрасывали. Да, похоже, мне легче выбросить эти деньги, чем отдать, но это же непомерная жадность! Я даже когда воздух порчу, сама только нюхаю, собирая его в ладошку. До сих пор сплошное детство!»
Из случая пациентки А.: она захотела оплатить 50 сессий вперед, когда я стала спрашивать, чем это обоснованно, она ответила: «А разве ты можешь куда то исчезнуть? Я просто могу эти деньги тебе подарить. В детстве я все игрушки брату отдавала и чувствовала себя царицей».
— частые фантазии о желании остаться одному, чтобы никто не мешал «заниматься своими делами» или быть наедине с родителями, в аналитической ситуации это выражалось в виде фантазий, «хочу быть единственной вашей пациенткой», «интересно увидеть, кто лежал еще на этой кушетке, неужели лучше, чем я», после чего у пациентов могла быть раскрыта фантазия, что если они будут стараться для меня быть «хорошим», то смогут завладеть моим вниманием и временем;
— обостренное нежелание быть брошенным кемто, то есть быть одиноким и никому не нужным;
— поиск справедливости;
— в ситуациях, когда привычных психических сил становилось недостаточно для поддержания бессознательного бремени ответственности за ненависть к сиблингу, через вынужденное проявление к нему любви, у пациентов возникало чувство, что хочется убежать и спрятаться;
— Я таких пациентов в присутствии нежеланного объекта атакуется с двух сторон: желаниями Оно избавиться от него и требованием Сверх-Я заботиться о нем, тогда можно наблюдать в ходе развития психоаналитического процесса, следующие феномены:
1) атаки на собственное тело, единственно доступный объект для разрядки агрессии: обострение хронической пищевой аллергии (пациентка А.), приступы изнуряющего кашля (пациентка Е.), резкий подъем артериального давления (пациентка С.), снижение сексуальной потенции (пациент Д.), маточные кровотечения (пациентка В.);
2) атаки на Самость: ощущение собственной никчемности, самоупреки, апатия, безразличие к собственному здоровью;
3) снижение уровня самовосприятия и рефлексии, это проявлялось на сессии как внезапное непонимание смысла слов аналитика (ментальная тупость) или ощущение «безвыходности из тупика», что создавало у меня впечатление «паралича Я». Часто в такой момент хоть краем глаза они пытались увидеть меня и с облегчением вздыхали, затем следовали настойчивые просьбы: «Скажите, что делать? Объясните, что собственно происходит? Я потерял себя, помогите!»
Все вышеперечисленные наблюдения психических феноменов в психоаналитическом поле помогают выявлять формы проявления у пациентов сопротивления и переноса, что является основными точками приложения работы мысли аналитика и последующих интервенций, с учетом их психического опыта старшего ребенка.
В ходе психоанализа с развитием и укреплением рабочего альянса у пациентов наблюдалось ослабление аффективных переживаний, снижение импульсивности ответных реакций и автоматизма возникновения симптомов, моменты осознания действительности приходили после слез об утрате иллюзий о всемогуществе и гневного возмущения, что невозможно исполнить запретное.
На одной из заключительных сессий, перед выходом из анализа, пациентка сказала: «Апельсин может быть разделен без драки и обид по обоюдному согласию, и старший ты в семье или младший не является привилегией быть более любимым. Вот и закончилось мое детство, я и мир вокруг изменились».