Есть люди с особо чувствительной кожей –их лучше не трогать. Они не похожи
на всех остальных. Они носят перчатки, скрывая на коже следы-отпечатки
лилового цвета от чьих-нибудь пальцев, бесцеремонных в иной ситуации.
Они опасаются солнца в зените. Обычно, надев толстый вязаный свитер,
выходят из дома по лунной дорожке пройтись; и не любят, когда понарошку,
когда просто так, не всерьез, ненадолго. Болезненно чувствуют взгляды-иголки
и крошево слов. Они прячут обиду в глубины глубин, но по внешнему виду
спокойны они, как застывшая глина, лишь губы поджаты и паузы длинны.
Они уязвимы, они интересны; и будьте чутки и внимательны, если
вы их приручили: они не похожи на всех остальных – они чувствуют кожей.
Милорад Павич
Какой же я выросла в итоге? Если образно – то вот такой вот девушкой с особенно чувствительной кожей. Если в психотерапевтических терминах и серьезно, то мне очень хочется верить, что я все-таки невротически организованна. Однако, особенно с учетом событий последних полутора лет, в течение которых я переживала свой развод и могла наблюдать себя в ситуации серьезного стресса, когда было потеряно большинство опор, мне сложно игнорировать наличие у себя особенностей (личностных, поведенческих), свойственных пограничной личности.
Наверное, я могу сказать, что у меня есть пограничный опыт. Напряженное балансирование на натянутом канате - хорошо знакомое ощущение из детства. Я понимаю, что мне свойственны крайности. Я легко впадаю в расщепление, и мое отношение к другому человеку либо ситуации часто лишено целостности – либо эйфория либо «ужас, ужас». Я понимаю, что у меня очень неясные границы - то слишком жесткие, то, под чужим давлением, исчезают вовсе. Думаю, оттого что у меня нет опыта ощущения, осознания своих границ. Мне порой самой сложно почувствовать и адекватно сформулировать, как со мной можно, а как нельзя. Я только учусь, пробую оставаться в контакте с Другим. Привычно для меня метаться между желанием подойти ближе (при этом с отдельными людьми я довольно явственно ощущаю страх того, что меня сейчас сожрут целиком со всеми потрохами) и желанием отодвинуться как можно дальше, оставшись с чувством одиночества и ненужности.
Осознаю, что я - личность зависимая. Понимаю, что многие обстоятельства моего детства обусловили формирование у меня зависимого поведения. Как мне думается, мне не хватило какого-то стержня - близости с мамой, ее теплоты, доверия к ней и через нее ко всему окружающему миру, спокойной уверенности родителей в своих силах. Ориентироваться на себя тоже не было никакой возможности. Родители активно культивировали во мне недоверие к собственным ощущениям. По мнению папы, все знал только он: холодно мне или жарко, где болит, пора ли спать, чего я хочу вообще. С маминой подачи, я постоянно оглядывалась на мнение окружающих. В итоге не было ничего, на что можно было бы опереться, оттолкнуться и пойти. Да и слабые потуги «пойти» не получали поддержки. Родители реагировали на любую попытку сепарации очень болезненно: зачем ты трогаешь, сам все сделаю, сломаешь, испортишь, слишком долго ждать, все равно ничего путного не выйдет. Произошло какое-то чудовищное смещение акцента с Я на ОНИ. Я практически не имела власти над собственной жизнью и доступа к собственным ресурсам, но очень тонко была настроена на других и чувствовала большую ответственность за решение чужих проблем. В отсутствие других и меня будто не было. Вот она, зависимость. Понятно, что в течение жизни я регулярно курсировала из созависимого полюса в контрзависимый. Я чувствую так: в условиях сильного стресса я сваливаюсь в серьезную созависимость, в более спокойных обстоятельствах я держу границы под замком и скорее демонстрирую контрзависимое поведение.
Если опираться на типологию организации характера, представленную Н. Мак-Вильямс в ее «Психоаналитической диагностике», то, на мой взгляд, в моей личностной структуре довольно сильно выражены депрессивный и нарциссический векторы.
Для меня, как депрессивной личности, привычны глубокое ощущение собственной плохости и необъяснимое чувство вины. Мне свойственны хроническая бдительность (не критикуют ли, не собираются ли отвергнуть) и постоянная готовность столкнуться с чем-то плохим. Я явно излишне ответственна за различные ситуации и отношения и стереотипно останавливаю себя от свободного проявления условно «эгоистических» черт - конкурентности, гордости, гнева, страсти.
Свою нарциссическую травму я, прежде всего, ощущаю через болезненную, очень жесткую завязку моего отношения, уважения себя на внешнюю оценку. Собственный опыт, переживания, ощущения – все меркнет и теряется рядом с мнением кого-либо авторитетного, яркого, уверенно вещающего. Мне невероятно сложно и опасно даже соприкоснуться с переживанием стыда. Я искусно владею мастерством обесценивания. Привычно нахожу в себе, людях, ситуациях нечто, чего им недостает, небрежно проскакивая то ценное и важное, что имею или получила в дар. Мне свойственна алекситимия – сложно дается опознать, дифференцировать и обозначить переживание. Мне больно это признавать, но настоящего, искреннего интереса к другому человеку во мне мало. Не возбуждение, любопытство, интерес, теплоту ощущаю я при встрече с другим, а напряженное ожидание одобрения (в крайнем варианте – восхищения) или критики.
Если вернуться к гештальт–терапии, то, думаю, важно будет сказать о собственных основных механизмах прерывания контакта. Как личности с депрессивным радикалом мне свойственно интроецировать, как нарциссическая личность я с большим удовольствием и часто использую проекцию. И многочисленные интроекты и иногда совершенно безумные проекции питают два основных, по моим ощущениям, механизма – по крайне мере самых меня изматывающих, но наиболее активно и часто применяющихся мною в качестве приспособления в контакте со средой. Это ретрофлексия и эготизм. С одной стороны, и тот и другой, по-моему, удачно удовлетворяли требованиям обоих родительских девизов, под которыми прошло мое детство. С другой стороны, помогли выжить. Ретрофлексия различных переживаний стала прекрасным средством выживания в среде, очень жесткой, догматичной, где много напряжения и контроля, не приветствуется свободное выражение чувств, принято ориентироваться на внешнее мнение. Эготизм стал необходимым способом сохранить себя в условиях тотального, беспардонного нарушения границ – «врешь, не возьмешь!» - будто бы говорила я.
ГЛАВА 4. Ищу СЕБЯ.
Я рассказала о своем детстве и о том, какой выросла в итоге. И сейчас подхожу к моменту моей первой психологической смерти и рождения. Конечно, трансформация произошла не мгновенно. Это был процесс, болезненный, глубокий, медленно разворачивающийся на протяжении всего моего брака.
Я подошла к своему замужеству совершенно истощенной и измученной. Учебой на экономфакультете в ВУЗе – без малейшего интереса к происходящему, через постоянное преодоление себя. Конфликтами с родителями. Тяжелыми, зависимыми отношениями с однокурсником, в которых целых 5 лет вместе с ним каталась на диких качелях - из мании в депрессию, от ощущения безумной влюбленности, счастья, нужности, собственной важности и особенности, к ощущению абсолютной неполноценности, брошенности, униженности.
Мой будущий муж появился на горизонте внезапно. С моей стороны симпатии, безусловно, были. Но я, как мне было свойственно, не дала себе времени присмотреться, почувствовать – тот ли, да вообще понять – а замуж ли я хочу.
Отношения развивались с молниеносной скоростью. Мое замужество было надеждой на спасение - от скуки, от тяжелой связи, от стоявших поперек горла родителей с их перепалками и правилами. Я вырвалась из оков на свободу и…попала в другую ловушку. Мои отношения с мужем были не менее напряженными и ранящими.
Сейчас я иначе смотрю на свою роль в собственном браке. Конечно, я не была готова к взрослой, самостоятельной жизни, к зрелым, партнерским отношениям. Мне хотелось любви, без границ и условий, нежности, мне позарез нужно было отогреться. Я всерьез рассчитывала, что мой муж будет обеспечивать меня всем мне необходимым, в неограниченном количестве и по первому требованию. И, естественно, в силу своей травмы в мужья я выбрала человека, которому, с учетом обстоятельств его детства, в принципе тяжело было проявлять отзывчивость, тепло, поддержку, тем более в объемах, требовавшихся мне.
Он представлялся мне чудовищным сплавом моих матери и отца и позволял мне оставаться в привычных для меня условиях. Когда я жажду любви, умоляю, выпрашиваю, терпеливо выжидаю, настаиваю, гневно требую, бунтую и в итоге все равно остаюсь одна, у закрытой двери. Я выдавала мужу мегатонны эмоций, накопленных годами и лишь отчасти имеющих отношение к нему (адресатами, как я сейчас понимаю, были совсем другие люди). Ему, шизоидному по натуре, выносить такой бурный поток было тяжко. В ответ он еще больше замыкался в себе, я чувствовала себя отверженной, приходила в отчаяние, но, немного отдышавшись, снова бросалась в бой. И так до бесконечности. Временами это был ад, для нас обоих.
Наши взаимоотношения, как мне тогда казалось, еще больше осложняла проблема, с которой мы столкнулись в судорожных попытках «завести» ребенка – бесплодие. Сейчас, я думаю, бесплодие стало связующим звеном между нами. Оба – первые дети своих родителей, непонятые, обиженные, недолюбленные, с выраженным контрзависимым вектором. В борьбе с симптомом и против всего мира мы объединялись, и, пожалуй, только так могли быть вместе.
Я часто думаю о том, как искусно и точно мы выбираем себя симптомы. Мое бесплодие решало (и решает) много задач. Мое бесплодие позволяло мне оставаться в привычной с детства атмосфере давящей вины (я не могу дать партнеру что-то важное) и испепеляющего стыда (я не полноценна, уродлива, и этого не скрыть). Оно, безусловно, помогало держать границы, дистанцироваться - я никогда не подойду близко, потому что тебе меня не понять. Такой жесткий тест на вшивость – примешь меня с ЭТИМ, значит, можно тебе доверять. В то же время бесплодие толкало меня к людям, заставляло обращаться к ним, просить помощи. В конце концов, именно бесплодие стало тем, что заставило меня развернуться к себе.
Сейчас для меня бесплодие - все больше про какую-то невозможность и страх творчества, выражения себя. Часто, решая какую-то задачу, я сталкиваюсь с полным параличом способностей и понимаю, что просто не способна что-то из себя родить. Но я уже по крайне мере чувствую, что ХОЧУ творить, и даже ЧТО именно хотела бы сделать. А тогда, 12-13 лет назад, я не имела малейшего представления о том, кто я, какая я и чего хочу.
То были тяжелые для меня времена, я пребывала в жуткой депрессии. Была убита, раздавлена, мое тело разрушалось от таблеток и процедур. В какой-то момент я коснулась дна и поняла - надо всплывать.
Я покончила с хождениями по врачам. Все высвободившееся время и ресурсы (силы и деньги) я тратила на то, чтобы понять, чего я вообще ХОЧУ. Где-то очень глубоко внутри меня жила странная идея о том, что вообще-то можно чего-то хотеть. Она свербила меня изнутри и заставляла двигаться. Я тыкалась во все углы: читала книжки по саморазвитию, ходила на лекции по эзотерике, пробовала холотропное дыхание, занималась астрологией, посещала различные тренинги. Я постоянно прислушивалась к ощущениям в теле – есть ли во мне хоть ОДНА клеточка, которой не все равно, которой хоть что-то интересно.
Так, совсем не сразу, но я нащупала свое первое ХОЧУ. Им стала психология. Это была та сфера, в которую хотелось погружаться с головой, о которой я могла рассказывать взахлеб часами, которая воодушевляла и заряжала энергией. Поначалу в психологии я занимала клиентскую позицию, но постепенно стало утверждаться в мысли, что хочу сделать ее своей профессией. Так в моей жизни возник гештальт. Иногда жутко сожалею, что так поздно, а потом понимаю –видимо, нужно было созреть.
Вслед за первым, появилось и второе мое ясное ХОЧУ. Правда, сначала вдруг стало абсолютно ясно, чего я НЕ ХОЧУ. Не хочу больше всеми правдами и неправдами доказывать окружающим, что я полноценная и такая же как все - могу забеременеть и родить. Может, и не могу. И я ясно понимала, чего ХОЧУ – просто хочу быть мамой. Так появился наш приемный сын Макар, и это было настоящее счастье. Первые 1,5 года его жизни были наполнены для меня покоем, умиротворением, нежностью и радостью. Это было затишье перед бурей…
ГЛАВА 5. Перемен требуют наши сердца…
С появлением в моей жизни ребенка и гештальта, события начали развиваться с какой-то невероятной интенсивностью и скоростью. Я вновь менялась, серьезно, глубоко, необратимо.
Мое материнство, как я сейчас понимаю, ознаменовало и начало конца нашего брака. Не с чем и не с кем стало бороться. Да и, честно говоря, на фоне терапии желание бороться у меня как-то неумолимо угасало. Его место все активнее занимало желание просто жить, а иногда и не просто, а, прости Господи, даже немножечко счастливо.
Все чаще в моей голове появлялись мысли о разводе. Я гнала их, убеждала себя, что, с точки зрения логики и здравого смысла, у меня все в норме. А все это уныние, и холод, и невозможность контакта – это блажь, и глупость, и вообще надо еще постараться...
В тот период я несколько раз «случайно» оказывалась свидетелем терапевтических сессий, посвященных отношениям в паре. В каждой из них терапевт задавал клиенту вопрос: «ради чего ты остаешься с этим человеком?» Всякий раз при этом я вздрагивала и замирала. Мозг судорожно начинал накидывать варианты ответов. Но все мое нутро, в процессе интенсивной терапии напрочь разучившееся врать самому себе, выло и стонало, потому что знало единственно верный ответ. Я остаюсь, потому что мне СТРАШНО. Остаться одной, разрушить то зыбкое равновесие, которое есть, мне страшны последствия моего выбора. Мне безумно, невероятно, страшно.
Я вынашивала решение о разводе 9 месяцев. Благодарна бывшему мужу за то, что разделил со мной ответственность за этот шаг. Прекрасно помню свои ощущения во время финального разговора с ним - как при прыжке с высоты. Ты весь собираешься в комок, внутри обжигающе холодно, трудно дышать, а потом ты решаешься и делаешь шаг – и вот ты летишь, в пустоту, с пустыми руками, тебе легко и свободно.
Считаю сам развод и весь период, за ним последовавший, очень важной вехой в своей жизни. Он стал для меня тяжелым испытанием, снова каким-то перерождением – так много я о себе узнала, так много произошло перемен, внутри и, как следствие, вокруг меня.
То, что я узнавала о себе – шокировало и пугало.
Я вдруг совершенно четко увидела всю инфантильность позиции, занимаемой мной в браке, да и в жизни вообще. Я отказывалась принимать решения (и ответственность за их последствия целиком сваливала на другого), требовала, критиковала, была недовольной, хотела всего и сразу, не желала ждать, не умела «обламываться» – я вела себя как капризный ребенок.
Я с ужасом осознала, насколько не умею любить. Навязчиво заботиться, контролировать, держать рядом из нарциссических мотивов – да, любить – нет.
Я поняла, насколько странные отношения строю с окружающими меня людьми. При декларируемой нужде в них, я была постоянно замкнута на себе и закрыта.
Я увидела, что готова на многое, чтобы избежать столкновения с огромным пластом непрожитых, сложных чувств. Заполнять свою жизнь суетой, проблемами, странными мероприятиями, ненужными людьми. Забывая о собственных границах и ценности, «присасываться» к тем, кто не очень тебя хочет и уважает. Жизнь была моим лучшим терапевтом и учителем в то время, и, прямо скажем, довольно жесткими методами заставляла остановиться, наконец, и послушать себя. Понемногу я начала впускать в себя и проживать пугающие меня чувства. Жуткого одиночества, брошенности и ненужности, страха того, что никогда ничего не изменится к лучшему, бессилия, выкручивающей внутренности тоски по теплоте, нежности, взаимности.
Постепенно сила переживаний снижалась, ужас вокруг рассеивался, хаос сменялся порядком, я начинала чувствовать землю под ногами. Я чувствовала себя другой, повзрослевшей, мудрой, сильной, оттаявшей, нежной, иногда озорной, живой.
Заканчивая работу, мне хочется подвести итоги того отрезка жизни, что остался за плечами, четырех (уже!) лет в гештальте. Я чувствую, что еще непаханое поле работы мне предстоит. Но сейчас мне важно вспомнить все, чему я научилась, что у меня есть.
Я рада, что приняла в себе свою маму – с ее авантюрностью, иногда граничащей с откровенным пофигизмом, легкостью, умением не зацикливаться на проблемах, оптимистичностью. И если все мое детство я слышала от отца с гордостью «все лучшее в моей дочери – от меня», то теперь мне все чаще прилетает «ну, чистая дура, вся в мать!». Я не против)
Я вообще стала разрешать себе быть дурой. Признаваться, что не умею, задавать дурацкие вопросы и вообще «косячить». У всего этого есть огромные плюсы. Во-первых, жить стало заметно проще. А, во-вторых, я заметила, что стала гораздо лояльнее к чужим слабостям и ошибкам - раньше сожрала бы просто за малейшую оплошность. И от этого опять же проще жить.
Мои отношения с папой тоже здорово изменились. Мне удалось уйти от однобокового восприятия его образа – как самодура, монстра, вечно недовольного, орущего и вредящего мне человека. Я вдруг увидела, сколько страха и боли стоит за его яростью, требованиями. Страха оказаться ненужным, заброшенным. Это помогло мне перестать чрезвычайно включаться в перепалки, реагировать гневом на его нападки. Я смогла решиться рассказать ему о своих чувствах – о том, что люблю, что беспокоюсь, что сама нуждаюсь в его поддержке и вере в меня. Иногда мне кажется, что он услышал, периодически – что услышал, но что-то совсем другое. Что ж, я здесь бессильна. Но мне важно, что мы стали по-другому слышать друг друга.
Я стараюсь удерживаться в амбивалентном отношении к окружающим меня людям. И если некто мне симпатичный вдруг начинает казаться отъявленным злодеем, я щипаю себя и (не без усилий) вспоминаю о разных сторонах его натуры.
Я учусь ценить то, что достигла, что имею. Осознавать и уважать те усилия, которые были мной приложены.
Я стараюсь доверять себе, слушать свои ощущения, желания или нежелания и говорить о них. У меня пока медленно получается, поэтому я могу просить человека вернуться к какому-либо вопросу еще раз. И для меня дать себе время и сказать другому «Ты знаешь, я вот еще раз себя послушала и решила…» - тоже большой шаг.
Мне перестало повсюду мерещиться отвержение: в каком-то не том слове, взгляде, интонации, жесте. Я в состоянии отделить, когда меня, действительно, отвергают, а когда «заныла старая рана».
И даже если я сталкиваюсь с отвержением, я могу это пережить. Я научилась уходить оттуда, где мне плохо и/или меня не хотят. Я сознательно отказываюсь от разного рода иллюзий «ну, если я сейчас проявлю терпение, настойчивость, чуткость, я смогу, я растоплю, я дождусь». Нет, не смогу, если нет встречного желания. И да, я понимаю, что отвержение может быть как сознательным решением другого человека, так и неосознанным следствием его внутренней боли. Я не готова больше ждать у закрытой двери, пытаясь дать что-то тому, кто в этом не нуждается. Сталкиваясь с отвержением, каждый раз проживаешь разные, не слишком приятные чувства – это и грусть, и обида, и разочарование, и отчаяние, и бессилие. Но, на мой взгляд, это не слишком большая цена за счастье настоящей встречи.
В последнее время я все больше ощущаю, что внутри меня много всего – тепло, нежность, сила, страсть, задор, идеи, жизненный опыт. И всем этим мне очень (хоть и очень страшно) хочется делиться с людьми. И это потрясающее ощущение.