Й. Хейзинга. Человек и культура.

Фраза «человек и культура» предполагает, что можно проти­вопоставить человека, т. е. сегодняшнего европейца, его культуре, рассмотреть индивида вне зависимости от нее, отделить культуру от человека. Противостояние культуры и человека — лишь види­мость, ибо человек обременен своей культурой, он, сросшийся с нею носитель, ее.

Однако попытаемся на одно мгновение согласиться с этой видимостью. И вот предстал перед нами человек, по своей сути та­кой же, каким был всегда: маленький и тщеславный, но неслыхан­но остроумный; со слабой склонностью к добру, но с преувели­ченной оценкой своих достоинств. Он порядочен, честен и верен, но как «человек коллективный», т. е. член какой-либо группы со­циума, он значительно хуже. Коллектив освобождает его от реше­ния его личной совести. Чем сильнее человек предан коллективу, тем больше он приобретает недостатки масс: грубость, нетерпимость, сентиментальность и пуэрилизм. И тогда все зависит от содержания коллективного идеала.

Теперь посмотрим на культуру, соответствующую такому че­ловеку. Это бесформенный монстр. В обуздании и использовании природы культура прогрессировала бесконечно далеко, и ум че­ловеческий невероятно тонко отшлифован. Культура богаче и мощнее, чем прежде. Но ей недостает внутреннего доверия к се собственной надежности, ей недостает масштабности истины, ей недостает гармонии, достоинства и спокойствия. Она обременена грузом надувательства и фальшивых иллюзий, какого мир никогда не знал. Какого же человека способна породить такая культура? И может ли это привидение претендовать на имя культуры?

Да знаем ли мы, собственно, достаточно хорошо, что пред­полагает слово культура? <...> Мы и не будем пытаться найти точ­ное определение этому слову. <...> К культуре относится нрав­ственность, общественная жизнь, разумеется, в их взаимосвязи с искусством, литературой и наукой. <...> В представлении об оче­ловеченной и здоровой культуре едва ли найдется место для пред­ставления об удобстве передвижения и передаче энергии... Идея культуры, лишь только она зазвучит, зовет дух на простор и к сво­боде, подальше от ежедневных потребностей мира. <...> Многие из наших занятий не являются подлинно культурными ценностя­ми. Культура имеет преобладающе эстетически-интеллектуальный облик и родственна понятию образованности. <…> Но не только. Если понимать под культурой одну образованность, то исчезает этический фактор, который для культуры является наиважней­шим. С культурой неразрывно связано не только представление о мышлении и восприятии, но в большей мере представление о пе­реживании и деятельности. Культура осуществляется не только как стиль духовной работы или духовного наслаждения, но как еже­дневное деяние, в образе поведения и состоянии души. Реально существует культура только в духе, который распознает свою при­поднятость над действительностью. Речь идет не об аристократи­ческой отстраненности от мира: человек как личность должен быть в состоянии противопоставить себя миру. Исходя из этого, мы и рассматриваем сегодняшнее положение культуры критичес­ки. Если культура как переживание проявляется только в личнос­ти, то и ее исцеление возможно только через личность. При этом необходимо, чтобы форма и вид общественной жизни личности благоприятствовали бы ее развитию и образованию. <...>

Едва ли кто может отрицать, что структура современной жизни не позволяет личности выздороветь. Продукт индустриальной эпо­хи — полуобразованный человек. <...> Полуобразованный — смер­тельный враг личности. Благодаря своей многочисленности и сплоченные, полуобразованные субъекты душат в почве культуры семя индивидуальности. Оба больших меркантильно-механических сред­ства современной коммуникации — кино и радио — нивелируют личность. Человек видит только фотографическую карикатуру в выс­шей степени ограниченной визуальной действительности. <...> По­луобразованному дают его культуру, лучший из эрзацев, как препа­рат. <...> Культурная пища, которую потребляет страна, становится все более товаром, который организация через кого-либо выбрасы­вает на рынок. При ее приеме массами не только момент собствен­ного творчества или изобретения, но даже момент свободного выбо­ра почти полностью исключается.

<...> Государство все более расширяет область своей дея­тельности и все сильнее сковывает культуру. Оно тянет культур­ные силы к себе на службу и претендует на власть над ними... Если государство хочет быть для культуры не только простран­ством и рамками, но также охраной и покровителем, то встает вопрос: не займет ли со временем политика место высшей мудро­сти и благородной нравственности, которые только и должны со­ставлять путеводную нить культуры?

Любая политика по самой своей сущности имеет ограничен­ные цели. Ее мудрость - мудрость на короткий срок. <…> Ее сред­ства редко согласуются с целями, и она работает всегда с неслы­ханной растратой сил. Ее деятельность - это по большей части стремление достичь цели любыми средствами, пусть даже порож­денными слепым заблуждением. Ее успех, или что принимается затаковой, — успех на мгновение, на век — уже очень много. Ее ценности, рассмотренные с дистанции нескольких веков, неузнавае­мы и бессмысленны. Кто знает сейчас о борьбе гвельфов и гиббелинов? <...> Но каждая терцина Данте все еще жива. <...> История в своем добродушном оптимизме часто готова тол­ковать политический результат как победоносную мудрость или даже государственный гений правителя, в то время как в действи­тельности их старания часто не попадали в цель.

<...> Поддержку культуры так же мало можно доверять поли­тической власти, как предоставлять ее капитан корабля только по­тому, что тот показал себя мужественным и решительным. Однако поток времени приносит возражение - культуре не ми­новать политики, так как она принадлежит нации. Невозможно обойти щекотливый вопрос о значении национального для куль­туры. Мое личное убеждение: для каждого есть высшее благо и высшее счастье принадлежать и народу, и государству. Я признаю верность народу и государству до самой смерти как высший долг. И ощущаю любовь к собственной народности как богатейшее со­кровище жизни. Однако, по моему мнению, все национальное от­носится к нашей человеческой ограниченности. Это так же смерт­но, как и мы сами.

Участь нашей части света: все более и более возводиться и одновременно члениться на разные национальности. <...> Но при этом все более усиливающееся противопоставление различных народов — когда каждый народ чувствует себя экстремально на­ционально — само по себе не мешает мирной совместной жизни. Для этого требуется совсем небольшая лепта человечной разумно­сти и человечной доброты. Одна личность справиться с этой за­дачей, пожалуй, не может, коллектив — тоже не в состоянии.

Разница между нациями несомненна. Частично она лежит в аффективных сферах, частично — в неодинаковости националь­ных предпосылок, т. е. в истории, в разности общественного уст­ройства и т. д. Особенно примечателен непреодолимый языковой барьер. Речь идет об основополагающих и наиболее общих поня­тиях языка, которые не имеют полного эквивалента в другом язы­ке. <...> Правильно оцененный, этот легкий дефицит языковой и понятийной эквивалентности становится импульсом для плодо­творного интернационального духовного общения. Именно из признания своей недостаточности и возможности быть иным, чем позволяют собственные мыслительные навыки, мудрый дух извлекает глубочайшую выгоду.

Следовательно, богатое разнообразие наций было бы само по себе чистым благословением. Опасность для культуры насту­пает там, где практическая политика проводит развертывание на­ционального своеобразия со слишком большой поспешностью. Средствами современной пропаганды и цензуры проводится аб­солютная национализация культурных благ. <...> Национальное восприятие изолируется в короткое время от общеевропейского, в особенности если враждебность в настроениях дня ускоряет этот процесс изолирования. В несколько лет образуется система идей и соответствующий список слов, который непонятен иностранцу, даже если он владеет языком. Конечно, разъединению нацио­нальных средств выражения противодействует тенденция к всеоб­щему нивелированию, но это выравнивание имеет место только на поверхности, в то время как собственно культурного образа действия, в который стремится проникнуть националистическая пропаганда, оно не затрагивает. <...> Такое разделение было меж­ду католиками и протестантами, но оно касалось культуры мень­ше, чем нынешнее противопоставление мировоззрений. Противо­стояние веры имело все же общий фундамент. Вероисповедание не мешало политическим контактам, сохраняло общение в облас­ти искусства, науки, философии даже во время войн. Преднаме­ренное выдвижение разъединяющих моментов было намного меньше, чем сейчас. Политика может погубить культуру, раство­рить ее в развалинах Европы. <...>

Чтобы предотвратить гибель, нужны действия — реакция на сегодняшний день. Чтобы определить, что нужно делать... прежде всего следует еще раз отчетливо уяснить себе, какие небесные знаки осеняют современность. В сознании теснятся малорадующие слова: чувство кризиса, беспомощность, одичание, заблуждение, слепая иллюзия, лицемерие, бегство от сомнений в самообман — вот что сегодня у всех на устах. Колоссальное использование силы и воли в сегодняшнем мире нигде, кроме, пожалуй, чисто технических областей, не ведет к желаемой цели. Получаются со­всем иные результаты, чем хотелось: впечатляющий пример Советского Союза, который находится в противоречии с коммунистическим идеалом. Система мышления, по-видимому, сбилась с пути. Философия и психология потеряли опору в простом чело­веческом разуме. Для не-философа современная картина мира приняла почти карикатурные черты. Настроение философского мышления напоминает по временам мрачную картину позднего Средневековья. Как тогда ужас смерти и зияние преисподней под­стерегали человека на каждом шагу, так теперь вызывают страх исходные пункты каждого философского и научного построения. Взгляд на основные вопросы бытия, кажется, теряется в безнадеж­ной пустоте. Еще больший хаос вносят книги, точнее сказать, из­вестный слой философской и социологической литературы. <...>

Одними бодростью и активностью культуру не спасти, хотя эти старые добродетели и заслуживают надменного имени «геро­ических». Чтобы создать культуру, нужно направить всю энергию на высшую цель. Этой целью является сама культура, т. е. civilitas humana, если назвать ее тем именем, какое ей дал Данте в своей «Монархии», тем самым придав ей вневременную роль в объеди­нении народа, ибо каждый должен серьезно себя спросить, куда нужно направить энергию. <...> Во многих отношениях наша культура дошла до крайности. Даже если это суждение неправиль­но и следующие поколения откажут нашему веку в характере крайнего усовершенствования возможностей, у нас своя точка зрения. По нашему мнению, наука достигла границ постижимого. Ее старые прочные понятия растворились. Колеблются основания всех ее дисциплин. <...> Логика лишилась своей действенности, разум — своего авторитета. История протаскивает в основание истинности пустые фантазии под именем мифа. Техника ежеднев­но совершает чудеса, но никто ей больше не доверяет, так как она потенциально показала себя мощнее в разрушении, чем в защите. Поэзия отделилась от мысли, а искусство — от природы. Позади каждой новой ступени духовного напряжения или перенапряже­ния зияют пустота или хаос, и Ничто стало паролем мудрости. Многие отрицают вместе с моралью неизменные основы права и обязательную человечность.

Нужно себя спросить: возможно ли, чтобы человеческий дух в этом надменном мире захотел отказаться от ненужного, неполезного, бессмысленного и безвкусного? <...> Кажется по­чти неизбежным, что общество будет сыто современной маши­ной публичности. Сверхпродукция кино и радио утомит даже полуобразованные массы. Подобное монстру порождение наше­го технического века — реклама (будь то коммерческая или по­литическая) лишится своего воздействия на пресытившуюся до отвращения публику. Такими негативными эстетическими реакциями очистилась бы от пены поверхность культуры.

<...> Думающее человечество отдает себе отчет в том, что бе­зусловно необходимо упрощение мира мыслей. Нужно признать недостижимость последних основ, окончательно осознать непло­дотворность вечного глубокого сверления, чтобы захотеть вер­нуться со всем своим мышлением на прочные исходные пункты. Но возможно ли это? Может ли дух отказаться от того, что он од­нажды признал, хотя бы это было только признание незнания? Может ли наш век отступить за линию Кьеркегор—Достоевский— Ницше и там начать все сначала? Конечно нет.

И все же задача нашего времени — в спасении культуры ради­кальным способом такого рода. Речь идет о самоприказе «не знать», о том, чтобы отказаться от сверления и копания в слоях по ту сто­рону человеческого разума. Необходима аскеза мысли ради муд­рости жизни.

Означает ли это реставрацию рационализма или, наоборот, призыв к философии жизни? Ни то, ни другое. Возврат к принци­пу clare et distincte, столь любимому Декартом, невозможен. <...> Во всяком случае, обновленная оценка интеллектуального необхо­дима, так как без признания его ценности мы не сможем долго со­существовать в этом мире. Плохо понятый иррационализм грозит в наше время в руках полуобразованных стать смертельным ору­жием против каждого рода культуры. За отказом от господства ин­теллекта в пользу жизни в биологическом смысле всегда стоит чу­довищное недоразумение. Вновь и вновь разум уничтожают его же собственными средствами. <...>

Мы знаем с давних времен, как недостаточен он, этот разум, как и все наши способности. Но он дан нам как мера вещей и за­щита от заблуждений и хаоса. Он все же надежнейший инстру­мент из всего, чем мы владеем.

<...> Остается проблема воспитания масс. Нам кажется, что такое воспитание осуществится через эстетическую сферу насту­пят пресыщение и скука. <...> Массы устанут прислушиваться к про­паганде. Что касается области мышления, то перевоспитать массы в духе здоровой культуры еще легче, поскольку массы благодаря современной технике мышления вовсе отучены мыслить. С дру­гой стороны, логическая структура культуры укоренена глубже и прочнее, чем эстетическая, и поэтому сильнее сопротивляется тенденции к искоренению лишнего. Однако, даже если принять, что в областях эстетической и логической такое упрощение и ог­раничение... окажутся возможными, будет ли культура спасена? Никоим образом. Важнейшая часть дела останется не сделанной, если не произойдет морального выздоровления культуры.

В конце концов моральное поведение общества решает, быть ли civilitas humana (1). Это не означает только то, что большинство живет нравственно и набожно. <...> Это значит, что всеми призна­ваемый порыв к лучшему и высшему пронизывает и одушевляет общество. Только этический поворот к summun bonum (2) может превратить массы в носителя культуры. <...> В ряде случаев госу­дарство предлагает свои услуги в покровительстве этике, которая служит культуре. Я, говорит государство (но, по сути, всегда толь­ко группа, которая говорит от имени государства), я, государство, дам толчок к высшему, оформлю настоящую жизнь; я дам упроще­ние вашей культуры....Я объединю все силы в достижении мораль­ной опоры, которая сделает вашу жизнь благородной. Но может ли государство, осуществляя свои собственные претензии, одно­временно осуществлять и нравственный идеал? В конце концов именно государство решительно отказывается от роли покровите­ля всеобщей нравственности и воспитания своего народа. Теперь оно претендует на нравственную, лучше сказать, безнравственную автономию. Существует старое учение об аморальности государ­ства. Макиавелли и Гоббс вызвали его к жизни. Большинство по­литиков руководствовались этим учением, даже если не признава­ли его. <...> Государство, которое стремится стать мерой вещей и одновременно прокламирует свой аморальный характер, меньше всего пригодно для этического руководства народом.

<...> Если морального оздоровления культуры нельзя ожи­дать от государства, откуда оно может прийти? <...> Попыткой оз­доровления культуры может стать господство настоящей, глубо­кой, звучной, живой веры. В настоящей вере найдут исходную точку ограничение и упрощение, столь необходимые нашей куль­туре. Такой верой для Европы может стать христианство. <...> Наша культура, несмотря на весь спад и весь отказ от христианства, есть культура христианская. Христианское вос­приятие существующего мира остается атмосферой жизни всех народов Европы. Многие из тех, кто шел путями мысли без рели­гиозной принадлежности или философски сформулированного мировоззрения, находили в конце концов адекватное выражение своим поискам и своему пониманию бытия в христианской этике и религиозных категориях милосердия и спасения. И даже если результатом их поисков являлись лишь предчувствие и надежда, то и это давало опору в жизни.

<...> Стремление к миру, свободе и человечности пронизы­вает весь наш мир. <...> Идеал я уже назвал: civilitas humana, идеал Данте. Civilitas предполагает организованную государственность и личное поведение каждого как нравственного, свободного и от­ветственного человека цивилизованного, человека политическо­го... Цивилизация должна быть гуманной, а это значит, что в ней осуществляется мирная совместная жизнь и доброжелательное понимание многих и разных народов.

Примечание:

1) гражданский гуманизм (лат.)

2) высшее благо (лат.)

Внимательно прочитайте отрывок из проиведения нидерландского культуролога Й. Хейзинги, примечания к нему и письменно в тетради ответьте на следущие задания:

1. какую проблему поднимает автор;

2. как он понимает, что такое культура;

3. что в его пнимании массовый человек и личность?

4. в чём он видит задачи культуры в современном мире?

5. в чём Хейзинги видит связь человека и культуры?

6. по каким принципам должно существовать человечество?