Я заметил, что пока он не забывал следить за своей речью, ему удавалось проглатывать окончания слов. Он перенял это у Роналда Колмена, подумал я, и произведенное им на меня впечатление несколько потускнело. Это сразу низводило его до уровня рабочего парня, разыгрывающего невозмутимость в стиле Алана Лэдда, или – девушки-работницы, причесывающейся под Веронику Лейк.
– Вам приходилось участвовать в спектаклях? – спросил он меня.
– Приходилось,- сказал я.- Только у меня всегда как-то не хватало на это времени.
– У вас очень хорошее лицо в профиль,- сказала Ева и такой мягкий, плюшевый голос. Нам пора уже найти нового актера на роли героя. Эта бездарная коротышка играет у нас всех молодых любовников. Я пошла к «Служителям Мельпомены» в надежде, что меня постоянно будут обнимать красивые молодые люди. И вот единственный мужчина, с которым мне приходится целоваться,- мой собственный муж.
А мы можем делать это и дома.
– Правильно,- сказал Боб, лукаво подмигивая мне, и я внезапно увидел их обоих в постели. Ева окинула меня бесцеремонным оценивающим взглядом, словно прочла мои мысли.
– Мы познакомим его с Ронни – пусть он его попробует,- тотчас заявила миссис Томпсон.
– Только не знакомьте его с Элис,- сказала Ева.- Ей сейчас нужна новая жертва.
Она до сих пор не может прийти в себя после неудачи с «Молодым Вудли».
– Шшш! – прошептала миссис Томпсон.- У Джо может создаться превратное впечатление.
– На вас есть заявка, Джо? – спросила Ева.
– Кто на меня позарится,- сказал я.
– Я позабочусь о том, чтобы свести вас с очень порядочными девушками.
– Дорогая моя,- сказал Боб.- Какая страшная смесь распутства и респектабельности в одной фразе. Меня всегда поражало…
|
|
Миссис Томпсон прервала его:
– Прекратите ваши остроты в духе «Жизни втроем», Боб Стор.- Улыбка, сопровождавшая ее слова, должна была смягчить их резкость, но я почувствовал, что миссис Томпсон умело руководила беседой и помешала Бобу коснуться какой-то опасной темы.
Они не должны были ставить и той пьесы,- сказал Седрик.- Ее следует запретить для любительской сцены.
Да, да, запретить. И ведь поставили ее только для того, чтобы блеснуть туалетами.
– Я сделала для этого спектакля совершенно сногсшибательное вечернее платье,- сказала Ева.
– Да. И одному богу ведомо, на чем оно держалось,- заметил Боб.
Ева показала ему язык. Потом потянулась, зевнула и снова скосила глаза на меня.
Она не вскружила мне головы. И я не из тех, кто помешан на юбках, хотя думаю, что это еще не самое плохое, на чем можно помешаться. Просто я был обыкновенный двадцатипятилетний холостяк с нормальным аппетитом. И конечно, если вы голодны, а ктото у вас на глазах начнет гстовить вкусный обед, вам невольно захочется, чтобы вас пригласили к столу.
Стол был накрыт, а я проголодался уже давно. Скажем прямо, после танцев в дафтонском «Локарно» прошло немало времени. Теперь я уже не мог даже вспомнить ее имени. Все произошло поспешно и как-то убого и доставило мне мало радости. Я начинал испытывать отвращение к таким мимолетным встречам. Они были вполне в духе Дафтона, и я считал, что перерос их.
Внезапно я почувствовал, что мог бы легко получить Еву. Это не было желанием, воплотившимся в мысль, а чисто интуитивным ощущением. Я не раз замечал, что такая интуиция редко обманывает,- во всяком случае, меня. Быть может, потому, что я не большой любитель абстрактных размышлений и не считаю других нравственнее себя.
|
|
После чая мы все в машине Боба отправились к «Служителям Мельпомены». У Боба был новый «остин-8». В ту пору приобрести новую машину, особенно небольшую, было не так-то легко, и я подумал, что его работа в текстильной промышленности, видимо, довольно прибыльное занятие.
– Садитесь впереди с Бобом,- сказала Ева Седрику.- Там вам будет удобнее – можно вытянуть ноги. Вы садитесь сзади, Джоан. И вы тоже, Джо, дорогой. А я сяду вам на колени.
– Прежде спросите разрешения у Боба,- сказал я, чувствуя себя как-то глупо польщенным.
– Бобби, милый, ты не возражаешь, если я сяду Джо на колени? Ты же не захочешь быть старомодно-ревнвым, проявлять собственнические инстинкты и тому подобное?
– Если Джо не возражает, то я и подавно. Но могу поручиться, что он пожалеет об этом, прежде чем мы прибудем на место. Она ведь только с виду такая легкая и хрупкая, Джо. Я, во всяком случае, никогда не позволяю ей садиться мне на колени.
– Не слушайте его,- сказала Ева.- Джо достаточно силен чтобы выдержать мой вес.
Ведь вам приятно, Джо, милый?
Я крепче обхватил ее за талию.
– Можете ехать, пока вам не надоест, Боб,- сказал я, весьма отчетливо ощущая тепло и податливость ее тела.
Район Уорли, где находился театр, представлял собой настоящий лабиринт маленьких улочек, как выразилась миссис Томпсон. На секунду мне вспомнился Дафтон, но здесь улочки выглядели весело и уютно, чего в Дафтоне не было и в помине.
|
|
Быть может, этому впечатлению способствовал театр. Любой, даже захудалый театр всегда окружен атмосферой веселья, он всегда как бы стремится увести вас от монотонной повседневности, от субботних стирок и борьбы за хлеб насущный в просторный широкий мир. К тому же Уорли не особенно сильно пострадал от кризиса,- здесь не было все и у всех поставлено на одну карту. В Дафтоне же в 1930 году население на три четверти было безработным. Мне припомнились толпы людей на улицах, бледные, отечные от хлеба с маргарином и сна до полудня лица, ребятишки зимой в парусиновых туфлях и эта река… Мутножелтая, омерзительная, как мокрота, она казалась таким же издевательством над человеком, как и Олений Лес – последний крошечный кусочек природы в окрестностях Дафтона, который по распоряжению дафтонского муниципалитета был обнесен колючей проволокой, после того как все деревья там были вырублены и выкорчеваны и на их место скучными, вытянутыми по ниточке рядами насажены крошечные сосенки. Кризис не только принес в Дафтон нужду и горе, он надолго сломил его дух. Даже когда безработица кончилась, город все еще продолжал жить в атмосфере нищеты и неуверенкости в завтрашнем дне. Кризис расплодил в городе страхи, подобно тому как неприятельская армия оставляет позади себя сотни незаконнорожденных детей.
Должен признаться, что все это мало тревожило меня с политической точки зрения.
Конечно, будь я на такой работе, где у меня была бы возможность принимать участие в политике, я, быть может, и попытался бы привести в порядок всю эту неразбериху – откуда-нибудь издалека, скажем из Хемпстеда, где, как ни странно, проживает дафтонский член парламента от лейбористской партии. (Я, между прочим, голосовал за него в 1945 году отчасти потому, что этого ждали бы от меня отец и мать, будь они живы, отчасти же потому, что кандидат консерваторов был родственником Торверов – владельцев самого крупного предприятия в Дафтоне, а я меньше всего хотел оказывать им какую бы то ни было услугу и лизать их и беэ того многократно облизанные сапоги.) Голос миссис Томпсон вывел меня из задумчивости:
– В детстве я всегда воображала, что Волшебная дверь должна быть где-то здесь. Я очень любила бродить по этим закоулкам в надежде на какое-то необычайное приключение.
В маленьком автомобиле пахло табаком, кожей и духами. Я опять явственно ощутил, что у меня на коленях сидит Ева. Я снова был в Уорли, я ехал на автомобиле в театр, и Дафтон остался далеко позади. Дафтон был мертв для меня. Мертв, мертв, мертв.
– И что же? Случилось необычайное?-спросил я миссис Томпсон. Волосы Евы касались моего лица.
– Однажды какой-то мальчишка поцеловал меня,- сказала миссис Томпсон.- Маленький, рыжий хулиган. Он вдруг облапил меня и поцеловал. А потом ударил кулаком и пустился наутек. С тех пор эта улица притягивала меня, как магнит.
– Этот мальчишка,- сказал Боб серьезно,- сейчас самый богатый человек в Уорли.
После той роковой встречи он не взглянул больше ни на одну женщину. Все считают его жестоким, неприступным человеком, который любит только деньги и власть. Но порой, сидя в одиночестве в своем роскошном особняке восемнадцатого века, расположенном Наверху, он вспоминает маленькую, неотразимо обаятельную девочку, похожую не то на птичку, не то на херувима, и слеза увлажняет взор его ледяных глаз… Право же, это трогательно, почти как история Данте и Беатриче.
Он остановил машину возле театра.
– У Данте была жена и довольно многочисленное семейство,- спокойно уронил Седрик.
– Ваша взяла,- сказал Боб, выходя из машины.- Все же это очень трогательная история.
Миссис Томпсон ничего не скаэала, но улыбнулась Бобу.
Фасад театра был из ослепительно белого бетона. Над входом светилась надпись – вроде тех, какие бывают над дверями ночных кабачков, и я решил, что это сделано преднамеренно. Внутри пахло опилками, масляной краской и мелом. Зрительный зал был выкрашен в кремовосерые тона с обычной пестрой рамкой вокруг сцены. Этот зал чем-то напомнил мне школу; впрочем, быть может, просто потому, что в школьных классах всегда такой запах. Публика в зале показалась мне самой заурядной. Я, должно быть, подсознательно ждал, что там будет полно такого же народа, как Боб и Ева, и все будут перебрасываться остротами и разговаривать громким ненатуральным голосом.
Пьеса тоже оказалась самой заурядной. Во время войны она года три не сходила со сцены, но мне не удалось ее посмотреть, потому что в то время я был в лагере для военнопленных № 1000. В ней изображалось некое очень милое богатое семейство, в котором кто-то едва не изменил жене, кто-то едва не нажил состояния, кто-то едва не женился очертя голову, кто-то едва не ошибся в своем истинном призвании и так далее и тому подобное, но в конечном счете все было поставлено на свое место мудрой старой бабушкой, которая довольно неожиданно и смело для пьесы такого сорта читает пролог и эпилог, покачиваясь в качалке и перебирая время от времени вязальными спицами, дабы дать себе передышку.
И все же я получил от спектакля удовольствие – совершенно так же, как некоторые получают удовольствие от «Дневника миссис Дейл». Персонажи этой пьесы принадлежали к тому кругу состоятельных людей, к которому мне самому хотелось бы принадлежать, и когда я смотрел этот спектакль, у меня появилось такое ощущение, словно я невидимкой проник в один из богатых особняков на Орлином шоссе. Все в этой пьесе было необычайно приятно и успокоительно. Все, вплоть до забавных старых слуг, наделенных сердцами из чистого золота. (Когда старая нянюшка предложила своему молодому хозяину, который едва не обанкротился, все свои сбережения, скопленные за целую жизнь, я отчетливо услышал, как у меня за спиной всхлипнула какая-то дама.) Примерно в середине первого акта я впервые увидел Сьюзен. Она играла младшую дочку – наивную жизнерадостную девушку, которая едва не потеряла голову из-за пожилого мужчины,- так по крайней мере охарактеризовал эту ситуацию «Вестник Уорли». Я помню ее первую реплику: «Ах, черт побери, я опоздала! С добрым утром, мамочка!» Бранные слова, само собой разумеется, были почерпнуты из лексикона Пожилого Мужчины – седеющего, но легкомысленного композитора, который чертыхался всякий раз, когда у него не ладилось с симфонией, доказывая тем самым свою страшную испорченность и развращенность.
У Сьюзен был свежий, молодой голосок и классически правильное произношение ученицы частного привилегированного пансиона. Она исполняла роль шестнадцатилетней девушки, но в ней не заметно было той щенячьей неуклюжести, которая свойственна этому возрасту, и я решил, что ей, должно быть, не меньше девятнадцати. Играла она довольно посредственно, но для меня вся эта глупая пьеса благодаря ей приобрела звучание и смысл. Впрочем, ее роль и не требовала таланта – она была скроена так, что любая хорошенькая девушка, обладающая приличной дикцией, могла исполнить ее вполне сносно. Сьюзен была не просто хорошенькой – она полностью отвечала всем требованиям стандарта, и это особенно привлекло меня к ней. Черные рассыпающиеся по плечам волнистые волосы, большие светлокарие глаза, маленький точеный носик, правильно очерченный рот и ямочки на щеках: она была живой копией тех девиц, которым на страницах американских журналов неустанно преподносят часы фирмы Гамильтон, или Кэнноновские перкалевые (черт его знает, что это, собственно, значит!) простыни, или автомобили последних моделей. И она могла бы быть родной сестрой той девушки, которую я видел из окна кафе «Сильвия».
Мы с Чарлзом сделали наблюдение, что чем человек богаче, тем красивее у него жена, и, исходя из этого, разработали как-то раз классификацию женских типов. Мы даже отпечатали на машинке документ, озаглавленный: «Лэмптон-лэффордовская докладная о любви». К доклад ной была приложена таблица: «Конспективное изложение проблемы пола». Я помню, что к категории № 1 мы отнесли женщин столь изобретательных и неутомимых в любви, что наследственные капиталы, являющиеся неотъемлемой прерогативой мужчин, за которых такие женщины выходят замуж, являются вместе с тем и единственным для этих мужчин спасением, ибо на то, чтобы зарабатывать деньги, у них уже не остается сил. А мужчины, женатые на женщинах, отнесенных по нашей схеме к категории № 4, попадали в разряд тех, кто получает маленькие сексуальные поощрения после каждого своего продвижения по службе. («О, мой дорогой, я так счаетлива, что дирекция оценила наконец твои заслуги». Это произносится с затуманившимся взором.) Ну а те, кто попадал в категорию № 9, могли себе позволить удовольствия такого рода только в ночь с субботы на воскресенье, да разве еще в воскресенье после обеда.
Мужья и женихи тоже, разумеется, были распределены у нас по категориям – в соответствии со своими доходами: от категории № 1, в которую попадали миллионеры, кинозвезды и диктаторы (короче говоря, все те, чей годовой доход превышал двадцать тысяч фунтов стерлингов), и до категории № 12, отведенной для тех, чей заработок был меньше трехсот пятидесяти фунтов и не мог уже возрасти. Мы с Чарлзом принадлежали к категории № 7, что означало шестьсот фунтов годового дохода. Заместители и помощники заведующих шли за нами. По-настоящему мы должны были бы стоять одной ступенькой ниже, но секрет нашей схемы заключался как раз в том, что мужья выбираются ведь не только по их фактическому заработку, но и по заложенным в них возможностям, Предполагалось, что все женщины выше категории № 10 достаточно умны, чтобы глядеть вперед. Конечно, нельзя сказать, чтобы наша таблица была безупречна. Случалось, что мужчины категории № 7 были женаты на женщинах категории № 3, то есть на таких, которые имели право на мужа с пятью тысячами фунтов годового дохода, и наоборот – у некоторых мужчин категории № 3 (у тех, чей капитал был не наследственным, а благоприобретенным) оказывались жены категории № 10, которые подцепили их прежде, чем они сумели нажить себе состояние. Однако в этих случаях мужья категории № 7 либо теряли своих жен, которые уходили от них к любовникам, умевшим лучше понимать и ценить их, либо – что еще хуже – принуждены были до конца жизни выносить попреки из-за недостатка денег в семье.
А мужчины категории № 3, как правило, заводили себе любовниц той же категории. Я понимаю, что все это должно звучать крайне цинично, но, что ни говори, а факт остается фактом: нам с Чарлзом удавалось не раз с помощью нашей таблицы устанавливать доход того или иного супруга с точностью до пятидесяти фунтов в год. Бывали случаи, когда безошибочное совпадение нашей схемы с жизнью действовало на меня угнетающе. (Это относится к тому времени, когда мой горизонт был ограничен Дафтоном и уставом НАСМПО*.) Я знал, что я ничуть не менее достоин любви и несравненно более красив, чем Сверкающий Зомби – молодой человек с блестящими черными волосами, с лоснящимся красным лицом, с золотым перстнем, с золотым портсигаром, с золотой зажигалкой и с золотистым автомобилем марки «Золотая устрица», – но так как у меня никогда не было отца-букмекера, я, в лучшем случае, мог рассчитывать получить жену категории № 6, в то время как только что упомянутый молодой человек мог автоматически ориентироваться на категорию № 3.
Сьюзен принадлежала к категории № 2 (если не к № 1), независимо от того, были у нее деньги или нет. Однако в глубине души я был почему-то уверен, что она попадает в эту категорию не только по своей женской привлекательности, но и по своим деньгам. Тем не менее, чтобы быть справедливым к самому себе, я должен заметить, что вышеупомянутое соображение не было единственной причиной, почему меня влекло к этой девушке, почему салонные банальности пьесы показались мне вдруг глубоко поэтичными, почему я испытывал такой подъем, словно ждал, что каждую минуту может произойти чудо, жизнь моя изменится, как по волшебству, и счастье, которое с первого же дня, казалось, сулил этот город, улыбнется мне. И будь я самым наивным простодушным малым, которому одна мысль распределять женщин по категориям должна была представляться отвратительным цинизмом, я бы и тогда чувствовал то же самое. Сьюзен была так молода и невинна, что это просто разрывало мне сердце. Как ни странно, но смотреть на нее было для меня одновременно и счастьем и мукой. Если бы женское тело можно было воспринимать на вкус, то мне кажется, что тело Сьюзен должно было бы иметь вкус парного молока.
***
* Национальная ассоциация служащих местных правительственных организаций.
***
Я влюбился в нее с первого взгляда. Я нарочно употребляю это затасканное выражение, пользуясь им, как стенографическим значком, чтобы возможно короче выразить все чувства, которые эта девушка пробудила во мне.
Когда мы надевали пальто в вестибюле, Седрик сказал:
– Теперь, мне кажется, необходимо выпить, чтобы хоть немножко освежиться после такой буржуазной галиматьи. Верно, Джо?
Я слышал его слова, но они не дошли до моего сознания.
– Сьюзен Браун очень красива,- сказал я и тут же понял, что кажусь им влюбленным теленком. Я почувствовал, что краснею, и еще больше разозлился на себя. Ева рассмеялась.
– Я просто зеленею от зависти.- Она шутливо, но, пожалуй, слишком сильно для шутки стукнула меня кулаком в грудь.- Стоит мне только познакомиться с какимнибудь красивым молодым человеком, как он тут же теряет голову из-за этой пустышки.
– А мне она кажется довольно пресной,- сказал Боб.- Очень уж типичная Благовоспитанная Мисс.
– О нет,- поспешно перебила его Ева.- Чрезвычайно мило с твоей стороны, дорогой, утверждать, что Сьюзен не слишком привлекательна, только это неправда. У Джо хороший вкус. Она красива. Да, да, по-настоящему красива и «свежа, как роза в утро битвы», или как там говорится в этих стихах. К тому же она очень милое и славное дитя.
– Еще бы ей не быть очень милой при таком богатом и обожающем ее папеньке.
– Мне кажется, нам надо познакомить ее с Джо,- сказала миссис Томпсон.
– Не могу больше слушать эту болтовню о милых, красивых и прелестных,- сказал Седрик.- Я хочу выпить. Мы будем ждать вас в «Кларенсе», Боб, если вы отправляетесь за кулисы.
Он пошел к выходу. Конец кашне, которое он небрежно сунул в карман макинтоша, свисал почти до полу. Он продолжал что-то громко говорить. «Ни жизни, ни страсти, ни поэзии»,- донеслось до меня, когда он уже почти скрылся из глаз. Миссис Томпсон невозмутимо шагала рядом с ним, слегка наклонив голову к плечу; на лице ее застыло внимательное, но несколько ироническое выражение.
– Вы что, в самом деле влюбились, Джо?- спросила Ева, когда мы шли по коридору, соединявшему фойе с кулисами.
– Она, наверное, уже обручена с кем-нибудь? – спросил я угрюмо.
– Пока еще нет,- еказал Боб,- но того и гляди обручится с Джеком Уэйлсом. Мешок денег, рост семь футов и отличные усы, как положено военному летчику.
Я рассмеялся.
– Знаю я этот тип,- сказал я.- Я кладу таких на обе лопатки одной левой. К тому же мое поклонение носит чисто эстетический характер.- Даже для меня самого это прозвучало не слишком убедительно, но я почувствовал, что мне хотят отвести место жалкого побирушки у черного крыльца, смиренного вздыхателя, издали поклоняющегося своему кумиру.
Когда мы вошли в артистическую уборную, там уже собралась уйма народа. Это была узкая комната с бетонным полом и длинным столом, над которым висели зеркала.
Приятно пахло табаком, гримом и здоровым потом чистых сытых людей.
Сьюзен уже разгримировалась и стирала с лица остатки кольдкрема. Я был приятно поражен, увидав, какая белая и нежная у нее кожа.
– Это Джо Лэмптон,- сказала Ева.- Он приехал сюда из Дафтона, ни больше, ни меньше. Ему чрезвычайно понравился спектакль.
– Особенно вы,- сказал я. Рука у нее была мягкая и теплая, как у ребенка, и мне очень не хотелось выпускать ее из своей, но это было бы жалким приемом в стиле зомби – попыткой пообедать одной закуской, и я продлил рукопожатие лишь на секунду.
– Ну, я не так уж замечательно играю,- сказала она. Я стоял совсем рядом с ней, но должен был напрягать слух, чтобы разобрать слова. Когда Сьюзен смущалась, голос у нее падал почти до шепота.
– Если бы я знал раньше, я бы принес вам цветы,- сказал я.
Темные ресницы опустились, она на секунду потупилась. Только очень невинная девушка может не показаться при этом смешной, но у Сьюзен это получилось так естественно и непроизвольно, что я был растроган почти до слез.
– Если бы вы знали раньше? Что именно?
– Если бы я знал, что вы так красивы.
На блузке у нее была расстегнута лишняя пуговка. Сьюзен перехватила мой взгляд, но не застегнула ее. Я счел это добрым знаком, хотя и понимал, что все произошло непреднамеренно.
– Поедем с нами в кафе, малютка,- предложила ей Ева.
– Я бы с радостью, но мы с Джеком обещали вернуться домой к ужину.
– Захватите с собой и Джека,- сказал Боб.- Я хочу объяснить ему, как лучше осветить сцену, а то у него «заря как гром приходит»*. Это, может быть, и великолепно для Бирмы, но никак не годится для Англии.
– Вы чудовище,- сказала Сьюзен.- Это была такая славная, симпатичная заря.- Она говорила о заре так, словно речь шла о какомто уютном домашнем животном.
Они заспорили, и в это время появился Джек Уэйлс. Я узнал его мгновенно, как только увидел. Свои «летные» усы он носил с необходимой долей небрежности. Это украшение указывало на то, что во время войны он был офицером. Именно по этой причине я не носил усов. Если вы позволите себе отпустить усы, прежде чем будете произведены в офицеры, на вас станут смотреть так, словно вы надели мундир или орден, не имея на то никакого права. Больше всего меня раздосадовало то, что Джек был шире меня в плечах и дюйма на четыре выше. У него было довольно приятное мужественное, хотя и грубоватое лицо, и уж конечно, злобно подумал я, он знает цену своей наружности.
– Привет, Сью,- сказал он и поглядел на свои часы.- Точно девять ноль ноль.
Операция под шифром «Ужин» сейчас начнется.- Он рассмеялся, очень довольный своей шуткой.- Черт побери, какая тут духота. Не понимаю, как это ты выдерживаешь, Сью. Он окинул меня внимательным взглядом.
***
* Из стихотворения Киплинга «Мандалей».- Прим. ред.
***
– Это Джо Лэмптон,- сказал Боб.- Знакомьтесь – Джо Лэмптон, Джек Уэйлс. Вы должны найти общий язык. Ведь вы оба были отважными соколами, не так ли?
Джек рассмеялся и протянул мне свою огромную окорокообразную ручищу. Он сделал попытку основательно стиснуть мою руку, но и я не сплоховал.
– Не знаю, как вы,- сказал он,- а я рад, что это позади. Летать, конечно, интересно, но когда в тебя стреляют, это портит всякое удовольствие.
– Что верно, то верно,- сказал я.- Хотя и удовольствие летать мне тоже в конце концов приелось.
– Вы все какие-то пресыщенные,- сказала Ева.- Можно пригласить вас выпить с нами, Джек?
– Ужасно жаль, но вы знаете, как папаша Браун помешан на пунктуальности,- ответил тот.- В другой раз какнибудь мы будем в восторге. Вернее, я буду в восторге,- он утрированно подмигнул Еве.- Остальные нам не нужны. Только вы и я, вдвоем, идет?
Мы все слушали его так, еловно некий член королевской фамилии соизволил всемилостивейше объяснить нам, что другие дела не позволяют ему, к сожалению, присутствовать на открытии благотворительного базара, но он надеется, что какнибудь при случае… Когда он и Сьюзен покинут нас, мы сразу должны будем почувствовать образовавшуюся пустоту… Они вернутся к уготованному им теплу, роскоши и веселью, а мы останемся при своих холодных, унылых буднях…
Я не стал, как Ева, упрашивать их, хотя почему-то был уверен, что Сьюзен предпочла бы отправиться с нами.
– Ну, если ты, красотка, хочешь, чтоб я опрокинул с тобой в компании кружечку пива, меня тебе не придется уговаривать,- сказал я Еве, сознательно переходя на простонародный говор в пику Джеку Уэйлсу, речь которого была так же непринужденно безупречна, как и его добротный твидовый костюм.- Пошли.- Я обернулся к Сьюзен и подарил ей самую обольстительную из своих улыбок, на которую в свое время положил немало труда,- ведь если мои зубы имеют довольно сносный вид,то лишь ценой ежегодной пытки в кресле дантиста. Я, конечно, не отказался бы иметь такие белые зубы, как у моего соперника (мысленно я его уже так именовал), однако улыбка, которая лишь чуть раздвигает губы и собирает крошечные морщинки в углах глаз, может производить не меньше впечатления на женщин, чем демонстрация ослепительных зубов. Так по крайней мере подумал я в ту минуту, заметив, как порозовела Сьюзен.
– В следующий раз я не забуду про цветы,- сказал я.
– Благодарю вас,- пробормотала она. Ее глаза сияли. Я знаю, что влага, переливавшаяся в ее глазах, могла быть просто результатом раздражения, вызванного слишком обильным гримом, положенным на веки, но так или иначе это делало ее похожей на маленькую девочку перед рождественской елкой. Вероятно, этот здоровенный детина, который с видом собственника стоит возле нее, не слишкомто избаловал ее комплиментами, подумалось мне.
Когда мы вышли на улицу, Ева снова шутливо ударила меня кулаком в грудь.
– А вы всегда так? Идете напролом? – спросила она.
– Да, я люблю идти прямо к цели.
Боб злорадно ухмыльнулся.
– Ваше обещание явиться в следующий раз с букетом цветов не особенно понравилось Джеку. Я заметил кой-какие признаки ревности.
– Он еще не обручен с ней.
– Да, но он знает ее чуть ли не с пеленок. Первая детская любовь и все такое прочее.
– Как очаровательно! – заметил я.
Два месяца спустя я сидел в публичной библиотеке и пытался объяснить элементарные правила бухгалтерского учета заместителю директора – маленькому щеголеватому человечку, с которым мне приходилось уже встречаться на наших любительских спектаклях. Он безнадежно напутал в своей приходо-расходной книге – так напутал, что я чуть было не заподозрил его в темных махинациях. А затем я обнаружил, что он переплатил десять шиллингов из своего кармана. Как очень многие во всех других отношениях неглупые люди, он мгновенно терял всякую способность соображать, как только сталкивался со столбцами цифр. По-видимому, ему даже не пришло в голову, что недостача могла быть результатом простой ошибки в записях.
– Я в отом деле не силен,- сказал он ворчливо, когда я кое-как разобрался наконец в путанице.- Приходится ежедневно тратить целый час на эту чертову бухгалтерию. Довольно бесполезное занятие, мне кажется. Не говоря уже о том, что вот теперь и вам пришлось пожертвовать вашим временем.
– Этот старикан того и гляди лопнет с натуги,- сказал я, наблюдая за седовласым мужчиной, который пытался растолковать что-то одному из младших сотрудников – тощему юноше с уже сутулой, как у всех библиотечных работников, спиной.- Знаете что, Реджи, я поговорю с Хойлейком относительно вашей бухгалтерской отчетности.
Вероятно, ее удастся упростить.
Или надо сократить количество различных приходо-расходных статей, думал я, или же нам придется взять все в свои руки, самим собирать деньги и заносить их в книгу каждое утро. К какому бы решению я ни пришел, Хойлейк прислушается к моим предложениям. Хойлейк представлял собой значительный шаг вперед по сравнению с Деловитым Зомби. Даже сейчас я не люблю вспоминать о Деловитом Зомби. У него была огромная голова с короткими, гладко прилизанными волосами и совершенно неподвижное лицо. Не то чтобы оно отличалось монументальной величавой неподвижностью, словно высеченное из камня, нет – оно было просто мертвое, и мне всегда казалось, что даже воздух вокруг него начисто лишен кислорода. Я как-то сумел внушить ему, что тот особый вид деловитости, котбрый он себе усвоил, чрезвычайно мне импонирует, и с тех пор он ко мне благоволил – настолько, насколько он вообще способен был к кому бы то ни было благоволить. Тем не менее работать под его началом было форменной пыткой.
Он был из числа тех мелких государственных чиновников, которые втайне всегда трепещут за свое тепленькое местечко и тридцативосьмичасовую рабочую неделю. Он неустанно твердил нам о беспощадности окружающего нас мира. Его вечно терзало беспокойство по поводу того, что думают о нас в муниципальном совете. Но тревожился он понапрасну: большинство советников, вероятно, даже и не заметили бы, если бы все служащие муниципалитета явились на работу нагишом. Однако кое-кто, обуреваемый жаждой известности, посылал письма в местную газету, обличая заевшихся бюрократов. И всякий раз после того, как в «Дафтонском обозревателе» появлялись заголовки: «Пусть муниципалитет проверит табельные часы», «Советник наносит решительный удар на конференции», «Их жалованье растет с головокружительной быстротой»,- Деловитый Зомби мгновенно испытывал необычайный прилив энергии, и нас затоплял поток отпечатанных на машинке циркуляров, начинавшихся: «Как мне стало известно» и кончавшихся: «Этому немедленно должен быть положен конец». Но еще страшнее были Стимулирующие беседы, как он сам их называл. Наиболее жуткая особенность их заключалась в том, что Деловитый Зомби обладал способностью говорить, почти не разжимая губ, и казалось, что его резкий металлический голос доносится неизвестно откуда.