Желтые глаза, мелькнуло в голове у Перрина. Совсем как глаза Илайаса. Вот что он раньше пытался вспомнить. Настороженно следя за волками, улегшимися у костра, Перрин потянулся к топору.
— Я бы этого не делал, — заметил Илайас. — Если они почуют, что ты задумал плохое, их дружелюбию конец.
Перрин увидел: все четыре волка, не мигая, смотрят на него. У него возникло ощущение, что все волки там, за деревьями, тоже смотрят на него. От этой мысли холодок пробежал у него по спине. Перрин осторожно убрал руки подальше от топора. Ему почудилось, он ощутил, как напряжение волков ослабло. Медленно юноша сел, прислонившись к дубу, руки у него дрожали, и, чтобы унять дрожь, ему пришлось обхватить ладонями колени. Эгвейн, будто натянутая струна, почти дрожала от напряжения. Рядом с девушкой, едва не касаясь ее, лежал волк, почти черный, со светло-серым пятном на морде.
Бела прекратила дико ржать и метаться на привязи. Теперь она стояла, дрожа всем телом, и все время переступала копытами, пытаясь держать всех волков в поле зрения и изредка взбрыкивая, чтобы продемонстрировать, на что она способна, и показать хищникам намерение подороже продать свою жизнь. Волки, однако, не обращали на нее внимания, впрочем, и на остальных тоже. Они просто спокойно ждали, вывалив языки из острозубых пастей.
— Ну вот, — сказал Илайас. — Так-то лучше.
— Они приручены? — слабо, но с надеждой спросила Эгвейн. — Они... ручные?
Илайас фыркнул.
— Волков не приручают, девушка, так же как и людей. Они — мои друзья. Мы составляем друг дружке компанию, охотимся вместе, разговариваем — некоторым образом. Просто как друзья. Верно ведь, Пестрая?
Волчиха с мехом, окрас которого сочетал в себе дюжину оттенков серого, от темного до совсем светлого, повернула к мужчине морду.
|
|
— Вы с ними разговариваете? — поразился Перрин.
— Ну, это не совсем разговор, если быть точным, — медленно ответил Илайас. — Слова значения не имеют, и они не совсем верны и точны... Ее имя не Пестрая. В ее имени — то, как играют тени на глади лесного пруда на рассвете в середине зимы, а легкий ветерок рябит по воде, и резкий привкус льда, когда язык касается воды, и намек на снег, висящий в воздухе сгущающихся сумерек. Но это все равно не совсем то. Словами этого не выразить. В этом больше ощущений. Вот так разговаривают волки. Других зовут Паленый, Прыгун и Ветер.
У Паленого на плече виднелся старый шрам, который мог объяснить его имя, но у двух других волков не было никаких явных примет, указывающих, что могут означать их имена.
Несмотря на всю резкость мужчины, Перрин подумал, что Илайас рад выпавшей ему возможности перемолвиться с другим человеком. По крайней мере, похоже, разговаривает он с охотой. Перрин разглядел, как в свете костра блестят волчьи клыки, и решил, что продолжать разговор с Илайасом вовсе не плохая мысль.
— Как... как вы научились разговаривать с волками, Илайас?
— Они обнаружили эту мою способность, — ответил Илайас, — а не я. Не я первый узнал о ней. Как понимаю, так обычно и бывает. Волки находят тебя, а не ты их. Кое-кто полагает, будто меня коснулся Темный: куда бы я ни пришел, там начинают появляться волки. Прежде, по-моему, я сам тоже так считал. Добропорядочный люд начал сторониться меня, а те, кто Илайаса разыскивал, не принадлежали к тем, кого я хотел бы знать, — так или иначе. Затем я стал подмечать, что были моменты, когда волки будто бы понимали, о чем я думаю, отвечали на те мысли, что крутились в моей голове. Вот с этого-то все и началось — по-настоящему. Они хотели побольше узнать обо мне. Вообще-то волки могут обычно чувствовать людей, но не так. Они обрадовались, когда нашли меня. Они говорят, что много времени минуло с тех пор, как они охотились вместе с людьми, а когда они говорят «много времени», у меня возникает такое чувство, будто воет холодный ветер, воет чуть ли не с Первого Дня.
|
|
— Я никогда не слышала, чтобы люди охотились вместе с волками, — сказала Эгвейн. Голос ее был не совсем тверд, но тот факт, что волки просто лежали, видимо, придал девушке смелости.
Если Илайас и услышал ее, то он ничем не выдал этого.
— Волки помнят все иначе, чем люди, — сказал он. Его необычные глаза приобрели отсутствующее выражение, словно бы его самого несло по потоку воспоминаний. — Каждый волк помнит историю всех волков или хотя бы ее основные события. Как я уже сказал, этого нельзя достаточно верно изложить словами. Они помнят, как бежали за добычей бок о бок с людьми, но это было так давно, что само воспоминание о той охоте превратилось в тень тени.
— Очень интересно, — сказала Эгвейн, и Илайас пронзил ее острым взглядом. — Нет, на самом деле, очень интересно. — Девушка провела языком по губам. — Можете... э-э... можете вы научить нас разговаривать с ними?
Илайас вновь фыркнул.
— Этому нельзя научить. Некоторые способны на это, другим — не дано. Они говорят, что он — может.
|
|
Мужчина указал на Перрина.
Перрин уставился на палец Илайаса, будто на нож. Да он и вправду безумец. Волки опять не сводили глаз с юноши. Он беспокойно шевельнулся.
— Говорите, вы идете в Кэймлин, — сказал Илайас, — но вот чего вы до сих пор не объяснили: что вы делаете здесь, в днях пути от чего бы то ни было?
Он скинул с плеч мехолоскутный плащ, улегся на бок, опершись на локоть, и выжидающе посмотрел на путников. Перрин взглянул на Эгвейн. Они недавно придумали историю на тот случай, если встретят людей, чтобы объяснить, куда они направляются, и которая могла бы избавить их от лишних неприятностей. Которая, в конце концов, никому бы не подсказав откуда они на самом деле или куда в действительности направляются. Кто знает, не дойдет ли какое неосторожное слово до ушей Исчезающего? Ребята исправляли и дополняли свой рассказ каждый день, латая его прорехи вместе, заделывая слабые места. Было решено, что рассказывать придуманную историю будет Эгвейн. Со словами она управлялась большей легкостью, чем Перрин, к тому же девушка заявила, что по его лицу всегда может определить, когда он врет.
Эгвейн сразу же бойко начала рассказывать. Они — с севера, из Салдэйи, с ферм возле крошечной деревушки. Прежде никому из них за всю жизнь не доводилось бывать дальше двадцати миль от дома. Но они слышали истории менестреля и рассказы купцов и им захотелось хоть одним глазком посмотреть на мир. На Кэймлин и Иллиан. На Море Штормов, а может, даже увидеть и легендарные острова Морского Народа.
Перрин слушал с удовлетворением. Даже Том Меррилин не слепил бы лучшей истории из того немногого, что они с Эгвейн знали о мире вне Двуречья, не выдумал бы сказку, лучше подходящую для их целей.
— Из Салдэйи, вот как? — спросил Илайас, когда Эгвейн закончила рассказ. Перрин кивнул.
— Верно. Мы подумывали о том, чтобы сперва пойти в Марадон. Я бы непременно посмотрел на короля. Но первым же местом, куда бросились разыскивать нас наши отцы, оказалась бы столица.
Теперь настала его очередь — объяснить то обстоятельство, что они никогда не были в Марадоне. Объяснение было заготовлено, чтобы никто не ждал от них, что им что-то известно о городе, просто на тот случай, если они наткнутся на кого-то, кто бывал там. Главное — все это далеко отстояло от Эмондова Луга и событий в Ночь Зимы. Ни у кого из услышавших эту историю и мысли не должно возникнуть о Тар Валоне или об Айз Седай.
— История в самый раз, — кивнул Илайас. — Да, та еще история. Кое-что в ней не совсем верно, но главное, как говорит Пестрая, — сплошное нагромождение лжи. Вплоть до последнего слова.
— Лжи! — воскликнула Эгвейн. — Да с чего бы нам лгать?
Четверка волков не двинулась с места, но теперь они, казалось, не лежали просто возле костра; сейчас они все подобрались, и немигающие желтые глаза цепко следили за лжецами из Эмондова Луга.
Перрин ничего не сказал, но рука его потихоньку, как бы невзначай поползла к топору. Четверка валков поднялась на ноги одним быстрым движением, и рука юноши замерла. Звери не издали ни звука, но густая шерсть на загривках стояла дыбом. Под деревьями один из волков раскатисто завыл в ночи. Ему вторили другие — пять волков, десять, двадцать, пока вся тьма не наполнилась их воем. Так же внезапно волки смолкли. Холодная струйка пота сбежала по лицу Перрина.
— Если вы думаете... — Эгвейн остановилась, говорить ей мешал комок в горле. Несмотря на разлитую в воздухе прохладу, испарина выступила у нее на лбу. — Если вы думаете, что мы лжем, тогда, наверное, предпочтете, чтобы мы разбили свой собственный лагерь на ночь, подальше от вашего.
— Вообще-то, обыкновенно, так и произошло бы, девушка. Но сейчас я хочу знать о троллоках. И о Полулюдях. — Перрин изо всех сил старался, чтобы ничто не отразилось на его лице, и надеялся, что преуспел в этом больше Эгвейн. Илайас продолжил тем же тоном, будто ничего не случилось: — Пестрая говорит, что она учуяла троллоков и Полулюдей в ваших мыслях, пока вы рассказывали эту глупую байку. Они все почуяли. Как-то вы замешаны в нечто, связанное с троллоками и Безглазыми. Волки ненавидят троллоков и Полулюдей сильнее лесного пожара, сильнее всего, и я тоже их ненавижу.
— Паленый хочет разделаться с вами, — говорил Илайас. — Троллоки оставили ему эту отметину, когда он был годовалым щенком. Он говорит, дичь здесь редка, а вы упитаннее любого из оленей, которых он видел за эти месяцы, и нам нужно с вами разделаться. Но Паленый всегда отличался нетерпеливостью. Почему бы вам не рассказать мне обо всем? Надеюсь, вы не Друзья Темного. Мне не по душе убивать людей после того, как я накормил их. Только помните: они узнают, когда вы соврете, и даже Пестрая вот-вот выйдет из себя, почти так же как и Паленый.
Глаза Илайаса, такие же желтые, как у волков, теперь тоже не мигали, — как и у них. У него же глаза — волчьи, подумал Перрин.
Он вдруг понял, что Эгвейн смотрит на него, явно ожидая решения от Перрина. Свет, я вдруг опять главный. Они с самого начала условились, что им нельзя рисковать и рассказывать настоящую историю, но он не видел ни единого шанса для них убраться подобру-поздорову, даже если он успеет вытащить свой топор раньше, чем...
Пестрая глухо, утробно заурчала, и ее рычание подхватили трое зверей у костра, а потом и волки в окружающей темноте. Угрожающее урчание заполнило ночь.
— Ладно, — быстро сказал Перрин. — Ладно!
Рычание оборвалось вдруг и разом. Эгвейн расцепила пальцы и кивнула Перрину.
— Все началось за несколько дней до Ночи Зимы, — начал Перрин, — когда наш друг Мэт увидел человека в черном плаще...
У Илайаса не изменилось ни выражение лица, ни поза, в какой он лежал на боку, но в наклоне головы появилось нечто, что заставило подумать о поднявшихся настороженных ушах. Перрин заговорил, и четыре волка сели; у юноши возникло ощущение, что они тоже его слушают. Рассказ был долгим, и он сообщил почти все. Однако о сне, который приснился в Байрлоне ему и другим, он умолчал. Перрин ожидал, что волки подадут какой-нибудь знак, поймав его на оплошности, но они лишь смотрели на него. Пестрая выглядела дружелюбной. Паленый — сердитым. Перрин договорил вконец охрипшим голосом:
—...и если она не найдет нас в Кэймлине, мы пойдем в Тар Валон. У нас нет выбора, кроме как получить помощь от Айз Седай.
— Троллоки и Полулюди так далеко к югу, — задумчиво протянул Илайас. — Что ж, есть над чем поразмыслить.
Он пошарил у себя за спиной и бросил Перрину кожаный бурдюк, почти не взглянув на юношу. По всей видимости, мужчина о чем-то глубоко задумался. Подождав, пока Перрин напьется, он всунул затычку обратно и только потом вновь заговорил.
— Я не одобряю Айз Седай. Красные Айя, — те, что так любят охотиться за мужчинами, которые валяют дурака с Единой Силой, — однажды захотели укротить меня. Я заявил им в лицо, что они — Черные Айя; вы служите Темному, сказал я, и эти слова им вовсе не понравились. Тем не менее, раз уж я ушел в лес, им не удалось меня поймать, хотя они и пытались. Да, пытались. Коль уж речь об этом, то сомневаюсь, чтобы хоть одна из Айз Седай отнеслась ко мне благосклонно — после всего случившегося. Мне пришлось убить парочку Стражей. Нехорошее дело — убивать Стражей. Не люблю этого.
— Эти разговоры с волками, — смущаясь, сказал Перрин. — Это... это имеет какое-то отношение к Силе?
— Разумеется, нет, — проворчал Илайас. — Наверняка бы со мной не сработало это укрощение, но меня вывело из себя, что они хотели его на мне опробовать. Это все старо, мальчик. Старее Айз Седай. Старее любого использующего Единую Силу. Старо, как род человеческий. Старо, как волки. И этим тоже не нравится Айз Седай. Вновь приходит старое. Я — не единственный. Есть и другие проявления, другие люди. Айз Седай нервничают, все это заставляет их бормотать об ослаблении древних барьеров. Все разваливается на части, говорят они. Просто боятся, что освободится Темный, вот чего. Если судить по тому, как кое-кто смотрел на меня, вы б подумали, что я кругом виноват. Ладно бы Красные Айя, но ведь и другие туда же. Престол Амерлин... А-ах! Обычно я держусь подальше от них, остерегаюсь и друзей Айз Седай. Вам бы тоже стоило сторониться их, если у вас есть голова на плечах.
— Я бы и сам был рад оказаться подальше от Айз Седай, — сказал Перрин.
Эгвейн бросила на него колючий взгляд. Перрин лишь надеялся, она не брякнет вдруг, что сама хочет стать Айз Седай. Но девушка ничего не сказала, хотя губы ее сжались в ниточку, и Перрин продолжил:
— Все складывается так, будто у нас нет выбора. За нами гнались троллоки, и Исчезающие, и Драгкар. Все, кроме Друзей Темного. Спрятаться мы не можем и отбиваться в одиночку — тоже. Так кто же нам поможет? Кто еще столь же силен, как Айз Седай?
Илайас погрузился в молчание, поглядывая на волков, причем чаще на Пеструю и Паленого. Перрин поерзал, нервничая, и постарался отвести глаза. Когда он смотрел на Илайса и волков, у него появлялось чувство, что он почти наяву слышит, о чем они говорят друг другу. Даже если здесь ничего общего с Силой, все равно впутываться в это ему не хотелось. Он наверняка сыграл с нами какую-то дикую шутку. Я не могу разговаривать с волками. Один из волков — Прыгун, решил Перрин, — обернулся к нему и, как ему показалось, довольно ощерился. Перрин вдруг задумался: а каким образом он определил, что этого волка зовут именно так?
— Вы можете остаться со мной, — вынес наконец решение Илайас. — С нами.
Брови Эгвейн взлетели вверх, а у Перрина упала челюсть.
— Ну что может быть безопаснее? — спросил Илайас. — Троллоки не упустят случая, если появится возможность убить попавшегося им одинокого волка, но, чтобы избежать встречи со стаей, они свернут, со своего пути на мили в сторону. Да и об Айз Седай можете не тревожиться. В эти леса они забредают нечасто.
— Даже не знаю. — Перрин старался не глядеть на волков, лежащих по обе стороны от него. Одним из них была Пестрая, и он чувствовал на себе ее взгляд. — Вообще-то говоря, дело не в одних троллоках.
Илайас холодно усмехнулся.
— Я видел, как стая набросилась на одного Безглазого. Было потеряно полстаи, но, раз учуяв его запах, они не отступят. Троллоки, Мурддраалы — волкам все едино. На самом деле им нужен ты, мальчик. Они слышали о других людях, которые могут разговаривать с волками, но ты — первый, кого они встретили, если не считать меня. Тем не менее они примут и твою подружку тоже, и здесь вы оба будете в большей безопасности, чем в любом городе. В городах есть Друзья Темного.
— Послушайте, — с настойчивостью в голосе произнес Перрин, — мне бы хотелось, чтоб вы перестали говорить об этом. Я не могу... делать то... то, что вы делаете, то, о чем вы говорите.
— Будь по-твоему, мальчик. Валяй дурака, если так решил. Тебе не хочется оказаться в безопасности?
— Я себя не обманываю. Мне не в чем себя обманывать. Все, что мы хотим...
— Мы идем в Кэймлин, — громко и твердо заявила Эгвейн. — А потом — в Тар Валон.
Закрыв рот, Перрин сердито посмотрел на девушку и наткнулся на ее гневный взгляд. Он понимал, что она подчинялась его главенству, только когда ей того хотелось, только лишь тогда, но все-таки она могла бы позволить ему ответить за себя.
— А как ты, Перрин? — произнес он и ответил сам себе: — Я? Ну, дай-ка подумаю. Да. Да, я решил идти. — Юноша повернулся к девушке с кроткой улыбкой. — Это касается нас обоих. Поэтому-то я иду с тобой. Только вот хорошо бы обсудить все, прежде чем принять решение, правда?
Эгвейн вспыхнула, но ее плотно сжатые губы не смягчились.
Илайас хрюкнул.
— Пестрая сказала: именно так ты решил. Она сказала: девушка прочно вросла корнями в человеческий мир, в то время как ты, — он кивнул на Перрина, — стоишь на перепутье. В сложившихся обстоятельствах, я полагаю, нам лучше пойти на юг с вами. А то, глядишь, вы еще с голоду умрете, или потеряетесь где-нибудь, или...
Вдруг Паленый встал, и Илайас повернул голову к большому волку. Мгновением позже поднялась и Пестрая. Она придвинулась теснее к Илайасу и тоже встретила пристальный взгляд Паленого. На несколько долгих минут эта живая картина застыла, потом Паленый круто развернулся и исчез в ночи. Пестрая встряхнулась, затем вновь легла, плюхнувшись на землю, будто ничего не произошло.
Илайас поймал вопросительный взгляд Перрина.
— Пестрая — вожак стаи, — объяснил он. — Кое-кто из самцов может, вызвав ее на бой, взять в схватке верх, но она умнее любого из них, и всем волкам об этом известно. Она не раз выручала стаю. Но Паленый считает, что стая зря теряет время с вами тремя. Для него самое важное — ненависть к троллокам, и, раз здесь, так далеко к югу, есть троллоки, он хочет отправиться убивать их.
— Нам его чувства вполне понятны, — сказала Эгвейн, в голосе ее звучало облегчение. — Мы и сами можем отправиться своей дорогой... имея какие-то указания, конечно, если вы их нам дадите.
Илайас махнул рукой.
— Разве я не сказал, что Пестрая ведет эту стаю? На рассвете я отправлюсь на юг с вами, и то же самое сделают они.
Лицо у Эгвейн было таким, будто девушка услышала совсем не самую радостную для нее весть.
Перрин же сидел, отгородившись от всех молчанием. Он чувствовал, как удаляется Паленый. И не одного его, матерого самца со шрамом, — дюжину других: все — молодые самцы, они вприпрыжку бежали за Паленым. Перрину страшно хотелось верить, что все это — игра воображения, навеянная словами Илайаса, но убедить себя ему не удавалось. Прежде чем уходящие волки исчезли из разума Перрина, юноша почувствовал мысль, которая, как он понял, пришла от Паленого, такую же отчетливую и ясную, словно она была его собственной. Ненависть. Ненависть и вкус крови.
Глава 24
БЕГСТВО ПО АРИНЕЛЛЕ
Где-то вдалеке капала вода, приглушенные всплески многократно отдавались эхом, существуя как бы сами по себе, оторвавшись от своего источника. Везде, куда бы ни падал взгляд, висели каменные мосты и ничем не огражденные переходы, словно выросшие из широких уплощенных верхушек шпилей, гладкие, элегантные, в красно-золотую полоску. Во мраке, уровень на уровень, уходя вверх и вниз, раскинулся лабиринт, в котором не видно было ни начала, ни конца. Каждый мост вел к шпилю, каждый переход — к другому шпилю, другим мостам. Куда бы ни посмотрел Ранд, везде, насколько хватало глаз, насколько можно было различить в тусклом свете, — везде было то же самое, и внизу, и наверху. Скудный свет не позволял ясно видеть окружающее, чему Ранд был почти рад. Некоторые переходы оканчивались площадками, которые наверняка нависали над другими. Он не видел, на что они опирались. Он торопился, стремясь вырваться на свободу, зная, что это — иллюзия. Все вокруг было иллюзией.
Он узнал это видение: оно посещало его слишком часто, чтобы его не узнать. Как бы далеко он ни уходил, вверх или вниз, в любую сторону, там его окружал один лишь отполированный камень. Камень, а еще — разливающаяся в воздухе тьма, тьма глубокой, только что вспаханной земли и тошнотворно-сладкий запах разложения и тлена. Запах разрытого кладбища. Ранд старался не дышать, но запах заползал ему в ноздри. Словно масло, лип к коже.
Глаз Ранда уловил движение, и он замер на месте, пригнувшись за глянцевитым поребриком вокруг верхушки одного из шпилей. Это и укрытием-то не было. Любой увидел бы его из тысячи мест. Воздух заполняла тень, но нигде тени не были настолько глубокими, чтобы в них можно было спрятаться. Ни ламп, ни фонарей, ни факелов; свет просто был, сам по себе, словно светился сам воздух. Чтобы видеть, света вполне хватало; и его вполне хватало, чтобы увидели тебя. И неподвижность защищала мало.
Вновь возникло какое-то движение, и теперь Ранд отчетливо увидел его. По отдаленному переходу вверх широко шагал мужчина, не обращая внимания на отсутствие перил и не опасаясь возможного падения вниз, в ничто. От величественной поспешности по его плащу пробегали волны, голова мужчины, что-то высматривая, поворачивалась из стороны в сторону. Расстояние до идущего было слишком велико, чтобы Ранд смог разглядеть в сумраке больше, чем очертания этой фигуры, но ему вовсе не нужно было подходить ближе, чтобы узнать: у плаща красный, как брызнувшая из раны кровь, цвет, а настойчиво ищущие глаза пылают, точно два раскаленных горна.
Ранд попытался проследить взглядом по лабиринту, чтобы определить, сколько переходов нужно пройти Ба'алзамону, чтобы настичь его, но потом отказался от этого бесполезного занятия. Расстояния здесь обманчивы — таков был другой урок, который Ранд уже успел усвоить. Казавшееся далеким могло очутиться рядом, стоило только повернуть за угол, казавшееся близким могло быть недосягаемым. Единственное, что оставалось делать, — продолжать идти, как он и шел с самого начала. Идти и не думать. Думать, как он уже знал, было опасно.
Тем не менее, едва Ранд отвернулся от далекой фигуры Ба'алзамона, он не удержался, чтобы не подумать о Мэте. Интересно, Мэт тоже где-то в этом лабиринте? Или же есть два лабиринта, два Ба'алзамона? Его мысли, словно вспугнутая птица, понеслись прочь от такого предположения: размышлять об этом было слишком ужасно. Это как в Байрлоне? Тогда почему он не может найти меня? Уже чуточку лучше. Слабое утешение. Утешение? Кровь и пепел, в чем же тут утешение?
Здесь ему попадались раньше густые кусты, раза два или три, хотя он и не мог отчетливо вспомнить их, но Ранд уже бежал и бежал, долго, очень долго, — как долго? — а Ба'алзамон тщетно преследовал его. Похоже ли на то, что было в Байрлоне, или же все просто кошмар, простой сон, какой снится людям?
Затем на миг — на краткий миг, в который уместился лишь вдох, — он понял, почему опасно думать, что за опасность таится в мыслях. Как и раньше, каждый раз, как он позволял себе подумать, что все окружающее его — сон, воздух замерцал, в глазах помутилось. Воздух превратился в вязкий, неподатливый студень. Только на миг. От жара саднило кожу, в горле уже вечность как пересохло, а он все бежал по лабиринту вдоль колючих изгородей. Сколько это уже продолжается? Пот высыхал раньше, чем Ранд успевал его стереть, глаза жгло. Над головой — и не очень высоко — бешено кипели серо-стальные, исчерченные черным облака, но в лабиринте не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. В голове у Ранда мелькнуло, что в этом есть какая-то странность, но мысль испарилась в жаре. Он уже долго пробыл здесь. Он знал: думать — опасно.
Гладкие камни, бледные и округлые, которыми была выложена мостовая, наполовину зарылись в совершенно сухую пыль, которая взлетала облачками даже от самых легких и осторожных шагов. От нее свербило в носу, хотелось чихнуть, что угрожало неминуемо выдать его; когда Ранд попытался вдохнуть через рот, пыль набилась ему в горло, и он чуть не задохнулся.
Место было опасным — это он тоже знал. Впереди Ранд различил три прохода в высокой стене колючек, а потом тропинка исчезала из виду, свернув в сторону. В этот самый момент к любому из этих углов мог уже приближаться Ба'алзамон. Он сталкивался с ним уже, встречался неожиданно, два или три раза, хотя не мог вспомнить ничего, кроме того, что они встречались и ему удалось спастись... как-то. Слишком много размышлять — опасно.
Жадно втягивая ртом жаркий воздух, Ранд остановился, чтобы рассмотреть поподробнее стену лабиринта. Густые, плотно переплетенные заросли колючек, бурых и с виду безжизненных, с жестоко изогнутыми черными шипами, похожими на дюймовой длины крючки. Не посмотреть ни поверх этой живой изгороди, ни сквозь нее: слишком высока и слишком плотна колючая стена. Он робко прикоснулся к ней и охнул. Как ни был он осторожен, шип пронзил палец, обжигая, словно раскаленная игла. Ранд попятился, цепляясь каблуками за камни мостовой. Он тряс рукой, и вокруг разлетались брызгами капли густой крови. Жжение начало спадать, но по всей руке пробегали волны боли.
Вдруг он разом позабыл о боли. Его каблук вывернул из сухой земли один из гладких камней. Оторопев, Ранд уставился на него, а в ответ на юношу зияли пустые глазницы. Череп. Человеческий череп. Ранд взглянул на дорожку, на ряды гладких бледных камней, всех в точности похожих один на другой. Поспешно он отдернул ногу, но ни двинуться, ни остаться на месте, не стоя на камнях ногами, он не мог. Шальная мысль обрела неясную форму: о том, что вещи могут не быть тем, чем они кажутся, но он безжалостно загнал ее обратно. Думать здесь — опасно.
Ранд с трудом пришел в себя. Стоять на одном месте — тоже опасно. Это он осознавал смутно, но уверенно. Струйка крови из пальца унялась, лишь изредка срывались алые капли, а пульсирующая боль почти прошла. Посасывая кончик пальца, он двинулся по тропе в том направлении, куда стоял лицом. Какая разница, в какую сторону идти, — любая хороша.
Теперь ему припомнилось, как однажды он слышал, что из лабиринта можно выбраться, все время поворачивая в одну и ту же сторону. Возле первого прохода в стене колючек он повернул направо, у следующего — опять направо. И оказался лицом к лицу с Ба'алзамоном.
Удивление мелькнуло на лице Ба'алзамона, он резко остановился, и его кроваво-красный плащ обвис. Языки пламени бились в его глазах, но в зное лабиринта Ранд едва чувствовал их жар.
— Как долго, по-твоему, удастся тебе избегать встречи со мной, мальчишка? Как долго, по-твоему, удастся тебе избегать своей судьбы? Ты — мой!
Попятившись, Ранд с изумлением подумал, с чего бы это он лихорадочно шарит рукой у пояса, будто стараясь нащупать меч.
— Помоги мне Свет, — пробормотал он. — Помоги мне Свет!
И никак не удавалось вспомнить, что значат эти слова.
— Свет не поможет тебе, мальчишка, и Око Мира не будет служить тебе. Ты — мой пес, и, если ты не побежишь по моему приказу, я удавлю тебя трупом Великого Змея!
Ба'алзамон протянул руку и внезапно Ранд понял, как ему спастись, — туманное, едва обретшее форму воспоминание кричало об опасности, опасности, которая ничто по сравнению с той, когда его коснется Темный.
— Сон! — закричал Ранд. — Это сон!
Глаза Ба'алзамона начали расширяться от удивления или от гнева, или же от того и другого сразу, затем воздух замерцал, черты лица Ба'алзамона затуманились, поблекли.
Ранд развернулся на месте и оторопело заморгал. Увидел тысячекратно отраженного самого себя. Десять тысяч раз! Выше разливалась чернота, и ниже была чернота, а вокруг него стояли зеркала, зеркала, установленные под всевозможными углами, зеркала, насколько видел глаз, и во всех — он, пригнувшийся и поворачивающийся, смотрящий на самого себя округлившимися от испуга глазами.
В зеркалах медленно двигалось красное пятно. Ранд крутанулся волчком, пытаясь увидеть его воочию, но в каждом зеркале оно проползло позади его собственного отражения и исчезло. Затем оно возникло вновь, но уже не расплывчатым пятном. В зеркалах шагал Ба'алзамон, десять тысяч Ба'алзамонов — ищущих Ранда, вновь и вновь пересекающих серебряные зеркала.
Ранд понял, что он уставился на отражение своего собственного лица, бледное и дрожащее от пронизывающего до костей холода. Фигура Ба'алзамона выросла позади Ранда, пристально глядя на него, — не видя, но все равно глядя. В каждом зеркале пламенники лица Ба'алзамона бушевали позади Ранда, окутывая его, поглощая, сливаясь с ним. Ему захотелось закричать, но крик застрял в горле. В этих бесконечных зеркалах отражалось лишь одно-единственное лицо. Его собственное лицо. Лицо Ба'алзамона. Одно и то же лицо.
* * *
Ранд дернулся и открыл глаза. Темнота, лишь чуть разбавленная бледным светом. Юноша лежал неподвижно, едва дыша, лишь взгляд его метался по сторонам. Грубое шерстяное одеяло укрывало его по плечи, руки были заложены за голову. Пальцы чувствовали гладкие деревянные доски. Доски палубного настила. Снасти поскрипывали в ночи. Ранд облегченно вздохнул. Он — на «Ветке». Все кончено... по крайней мере, до следующей ночи.
Без всякой задней мысли Ранд сунул палец в рот. От привкуса крови у него перехватило дыхание. Медленно Ранд поднес руку поближе к глазам и в неверном лунном свете заметил выступившую на кончике пальца бусинку крови. Крови из уколотого шипом пальца.
* * *
«Ветка» медленно плыла вниз по Аринелле. Ветер усилился, но он не был попутным, и паруса ничем не могли помочь судну. Как ни требовал капитан Домон быстрого хода, суденышко еле ползло. Ночью матрос на носу бросал за борт смазанный жиром лот и при свете фонаря громко выкрикивал промеры глубин рулевому, пока течение и длинные весла подгоняли корабль наперекор ветру. На Аринелле не было опасных скал, но река изобиловала мелководьями и отмелями, где судно могло накрепко засесть, все глубже зарываясь в ил носом, пока не подоспеет подмога. Если она, конечно, придет. Днем, от восхода до заката, работали длинные весла, но встречный ветер сопротивлялся гребцам, как будто хотел погнать судно вспять по реке.