Ностальгические воспоминания о временах, так сказать, целомудрия.

Моя смешная девственность

О том, как делаются дети, я узнала в десять лет. До этого я думала, что от поцелуев. Я точно знала: если герой целует героиню, то на следующей странице она уже укачивает на руках румяного малыша. И еще обычно почему-то плачет.

Каким образом я ухитрилась не замечать постельных сцен в кино и глубокомысленных разговоров шепотом в школе – я не знаю. Но факт остается фактом: мою святую невинность изо всех сил охраняли ангелы.

Ангелы сдались, когда Кэрол принесла в школу презерватив.
«А что это такое?» – спросила я.

Если вы когда-нибудь захотите почувствовать себя отщепенцем и изгоем общества – придите в начальную школу Роял Рассел и спросите, что такое презерватив.

Явившись домой в расстроенных чувствах, я незамедлительно потребовала разъяснений у мамы. Мама вздохнула и, отложив в сторону книгу про космических пиратов, как могла посвятила свою дочь в великую тайну размножения.

К сожалению, она оперировала в основном термином «писечка». Думаю, этот факт задержал начало моей половой жизни года на три.

Открывшиеся перспективы перевернули мою маленькую вселенную: все это было настолько неприлично, что в возрасте от 10 до 11 лет я была самым настоящим мизантропом: мне было стыдно смотреть на людей, потому что я точно знала, откуда они появляются и чем занимаются (для королевы и Хью Гранта я делала исключение. Для Хью, как выяснилось, напрасно).

В 12 лет у меня начались месячные, я обзавелась собственной коробкой с тампонами и более либеральным мировоззрением. Например, вместе с Кэрол бегала подглядывать, как тренируются старшие футболисты. У одного из полузащитников были ужасно широкие шорты, и, если лечь на траву и притвориться, что разглядываешь жучков и ромашки, а полузащитника в это время собьют с ног, то можно было изрядно расширить свой кругозор. Кроме того, у меня выросла грудь, и это было весьма занимательно, так как она тряслась, когда подпрыгиваешь. Мужчинам не понять этой тихой радости, но не стоит забывать, что до этого у меня на теле не тряслось ничего, если не считать помпонов на гольфах.

Гормоны продолжали честно выполнять свою работу, а тринадцатилетняя я терзалась вопросом, как заставить Энди Брэквелла обратить на меня хоть какое-то внимание. В ту пору я взялась вести дневник, который потом сохранила – чисто из самовоспитательных целей: чтобы, если мне вдруг покажется, что я умнее и лучше всех, а окружает меня тупое человеческое стадо, всегда можно было достать заветную тетрадку и прочитать, например, запись за 12 марта 1994 года.

«Энди, Энди, милый, милый, любимый, единственный. Энди. Энди Брэквелл. ЭНДИ!!! Энди, Энди, Энди, Энди. Я обожаю Энди Брэквелла!!! Сегодня он в черном пуловере, и все девчонки на него смотрели».

И сразу как-то преисполняешься скромности.

Знойное лето своего шестнадцатилетия я провела в ссылке в Суррее. Родители затеяли разводиться, и меня сплавили к тетушке Роуз, которая хотя и любила немножко выпить, но в целом была сочтена подходящим наставником для молодежи в моем лице. И там я встретила Вонючку. Он был прекрасен. По вечерам тетушка Роуз предавалась легкой грусти над стаканчиком виски со льдом, а принц Вонючка раскрывал мне объятия, когда я, немножко пыхтя, но в целом изящно, вылезала из окна мансарды. Долгие часы мы лежали в куче старых ковриков на чердаке дома его бабушки и пытались любить друг друга. Я неоднократно слышала, что сексуальные инстинкты – врожденные: все, что нужно делать, неопытным любовникам подскажет сама природа. Но в случае нас с Вонючкой природа молчала, крепко стиснув зубы, – видимо, страшно не желала, чтобы мы, не дай бог, размножились.

Ему тоже было шестнадцать, и он изо всех сил старался показаться опытным. Называл, к примеру, бюстгальтер «лифоном». К сожалению, это было практически все, что он умел. Нет, конечно, если бы я позволила целиком снять с себя джинсы, может быть, дело и двинулось с мертвой точки, но за этот последний бастион я сражалась как могла. В качестве компромисса мы спускали их до колен, что занимало два-три утомительно-упоительных часа. После этого отважный Вонючка пытался овладеть мною, но с тем же успехом он мог бы пытаться проделать это с русалочкой: тесно спутанные джинсами ноги не намного предпочтительнее хвоста.

Днем я ходила невыспавшаяся, с искусанными губами и безумными глазами, периодически впадая в сладострастное забытье. Тетя Роуз не замечала ничего, да и выглядела примерно так же. Мы с ней обе жили лишь мечтой о вечерних свиданиях: меня ждал Вонючка, ее – «Лафройг» пятнадцатилетней выдержки.

Когда пришлось возвращаться домой, я честно рыдала, а Вонючка, думаю, в глубине души ликовал. Подозреваю, что месяц бесплодных тисканий на чердаке несколько его подкосил. Жаль, что я не помню его настоящего имени и не могу проверить в Интернете, не стал ли он монахом или, скажем, маньяком, душащим женщин в подворотнях.

В семнадцать лет я начала волноваться. Почти все мои подруги к тому времени завели себе бойфрендов и обладали хоть каким-то сексуальным опытом. Даже Кэрол, которая к тому времени весила 190 фунтов и вырастила себе довольно оригинальный нос.

А мне приходилось задавать им дурацкие вопросы. Например: «А нужно ли запихивать в презерватив яички или он и так не сползает?»

Дошло до того, что они обсуждали при мне свои делишки, понизив голос, потому что как приличные леди не желали поднимать кое-какие вопросы при невинных девушках.
Нет, не то чтобы у меня не было возможностей. То и дело на моем жизненном пути встречались добровольцы, готовые помочь в моей маленькой проблеме. Но в последний момент я всегда давала задний ход. Поцелуи на вечеринках, жаркий петтинг на скамейке в парке – на все это я была согласна. Но как только дело начинало по-настоящему пахнуть керосином, вся моя воинственная решительность немедленно затухала.
Нет, я не боялась, что будет больно или, например, что этот бесчувственный негодяй разрушит мою хрупкую психику. Черта с два тогда можно было что-то сделать с моей психикой! Ею можно было траншеи копать!

Но вспоминая незабвенного Вонючку, я начинала паниковать. В глубине души я была уверена, что именно со мной ни у кого ничего не получится, что я сделаю какую-нибудь чудовищную глупость и всем будет стыдно. И что я вообще устроена не так, как все женщины. Возможно, у меня там вообще ничего нет, а то, что есть, залито бетоном. (Школьный гинеколог, правда, ничего такого не говорила, но, может быть, она просто не хотела меня расстраивать.)

Говорят, что нельзя заводить себе любимые страхи, так как они непременно сбудутся. Это великий закон общей подлости мироздания. Боишься собак – и тебе откусит ягодицу ротвейлер. Не веришь хирургам – и они забудут в твоем аппендиксе ключи и водительские права. А если ты всю жизнь живешь в страхе перед молнией, то уж она непременно постарается извернуться так, чтобы тюкнуть тебя по темечку.

– Почему у меня ничего не получается? – сквозь зубы стонет Крис. Это мой первый любовник. Точнее, тот, кто должен был стать первым любовником. Ему 26 лет, и он уже был женат. Что ответить Крису, я не знаю, так как пребываю в молчаливой истерике. Он уже два часа предпринимает решительные атаки – у меня все болит, все стерто и все вспухло.

– Прекрати зажиматься! – говорит он. – Постарайся расслабиться!
Я изо всех сил стараюсь расслабиться. Так стараюсь, что у меня, кажется, начинаются судороги челюстей.

Я уже давно не хочу никакого секса, я согласна на вечное безбрачие, лишь бы все это наконец кончилось. К сожалению, обстановка не располагает к тому, чтобы выбрать подходящий момент и незаметно уйти: машины у меня нет, а мы за сорок миль от Лондона, в романтическом отеле для влюбленных.

Я стараюсь отвлечься. Думаю, например, о насильниках. О том, как им, бедным, непросто приходится и какой это тяжелый, неблагодарный труд.

– Да что ж такое… – бормочет Крис.

Тут у меня неожиданно решает проснуться чувство юмора – как всегда, некстати.

– Позвони на ресепшен, попроси, чтобы прислали штопор, – советую я.

Розовые стены отеля для влюбленных краснеют в свете отвратительного алого ночника. Мне уже нечего терять: я не женщина, я урод. Возможно, скрытый гермафродит.

– Ладно, – говорит Крис. – Что-то я сегодня не в форме. Давай просто полежим, поболтаем.

И тут же засыпает. Я сворачиваюсь калачиком подальше от него и тихо, скромно плачу, засунув в рот угол подушки. В этот момент я ненавижу Криса, себя, мужчин, женщин и прежде всего – того, кто придумал такой глупый, неудобный и непристойный способ любви. Кто бы этот мерзавец ни был.

Крис лишил меня девственности, пока я спала, причем успела проснуться только под самый конец, чтобы сказать классическое «ой!».

И потом был восхитительно долгий уикенд, во время которого мы вообще не вылезали из постели, а все подтверждали, подтверждали и еще раз подтверждали тот факт, что я настоящая, стопроцентная женщина, которой не страшен никакой секс!

И все же иногда я грущу по своей невинности. По временам, когда я искренне верила, что куннилингус – это термин из физики. И в то, что у китайцев была такая казнь для женщин: их заставляли спать с тремя мужчинами сразу и бедняжки умирали от наслаждения. И в то, что мужчина во время секса не в состоянии собой владеть до такой степени, что, если его кинуть в огонь, он и там будет яростно любить свою сгорающую подругу. Я скучаю по всей этой очаровательной дремучей мифологии девственниц, которые возводят такое приятное, но незатейливое дело, как секс, до Великой Мистерии Бытия.