Н. Новомбергский. ОСВОБОЖДЕНИЕ ПЕЧАТИ ВО ФРАНЦИИ, ГЕРМАНИИ, АНГЛИИ И РОССИИ

Д. Мильтон

О СВОБОДЕ ПЕЧАТИ

Речь к английскому парламенту

(АРЕОПАГИТИКА)

Полный перевод с английского

под редакцией П. Когана

с предисловием А. Рождественского

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ПЕРЕВОДУ

Мильтон (1608—1674), один из величайших поэтов Англии, был в то же время видным политическим писателем. Около двадцати лет своей жизни он посвятил политической борьбе, и его полити­ческие памфлеты представляют собой один из интереснейших па­мятников той бурной эпохи, которую Англия пережила в XVII в.

Памфлеты Мильтона — верное отражение своего времени; в них живет душа английской революции с ее неумолимой ненавистью к произволу, с ее неодолимой жаждой свободы, с ее религиозным одушевлением. Но — более того — в них живет, быть может, частица души революции вообще. Во всяком случае те идеи, которые оду­шевляли Мильтона, еще не раз будут служить впоследствии револю­ционными лозунгами, еще не раз во имя их будут принесены гека­томбы человеческих жизней, пролиты моря человеческой крови!..

Мильтон борется в своих политических памфлетах против того же, против чего боролся английский народ. Он борется против абсолютизма Стюартов, и на его знамени написаны слова: «Во имя верховных прав народа, во имя народного суверенитета ».

Идея народного суверенитета обыкновенно самым тесным об­разом связывается в нашем представлении с именем знаменитого автора Общественного договора. Однако не Руссо был ее родона­чальником. Да и сам Мильтон высказывает ее не впервые. Эта идея коренится в давнем прошлом. Уже в средние века она служила опорою борьбы против папских притязаний. В эпоху религиозных войн так называемые «монархомахи» * основывали на ней свою теорию тираноубийства. Во времена же Мильтона эта идея была общим достоянием всех индепендентских сект. Мильтон был лишь одним из ее наиболее ярких и последовательных представителей, и, подобно монархомахам, не останавливался перед ее даже самы­ми крайними применениями.

«Люди по природе свободны. Свобода это — прирожденный нам дар Божий» — таков в данном случае исходный пункт всех дальнейших рассуждений Мильтона.

«Человек родится свободным, но повсюду он в цепях» — так скажет впоследствии Руссо, и мы могли бы, при желании, еще не раз отметить точки соприкосновения между творцом Потерянного рая и автором Общественного договора. «Предназначенные для того, чтобы властвовать над другими творениями, а не для того, чтобы повиноваться самим», люди жили первоначально, не зная над со­бой никаких властей, пока (из корня Адамова грехопадения) не выросли между ними взаимные несправедливость и насилие». «Тог­да, видя, что подобная жизнь должна была привести всех к неми­нуемой гибели, они решили объединиться и сообща обороняться против нарушителей общего мира. Отсюда возникли селения, го­рода и государства». «А так как оказалось, что одного данного сло­ва недостаточно, то люди пришли к заключению о необходимости установить власть, которая бы воздерживала от нарушений мира и общего права».

Эту власть люди «вверяли или одному, мудрейшему и превос­ходнейшему, или нескольким — равным по достоинству. Первый стал называться королем, последние — сановниками».

Таким образом, король и сановники получили свою власть не «как господа и владыки, а как доверенные и уполномоченные наро­да». Народ — начало, середина и конец всякой власти. Происходя от народа, власть «по существу и остается у него»: это — его естествен­ное и прирожденное право, которого у него никто отнять не может. Совершенно неправильно поэтому думать, будто «короли име­ют на свое достоинство и корону такое же наследственное право, как каждый из нас на какое-либо имущество; утверждать это — значит приравнивать подданных к рабам и домашнему скоту коро­ля; это — предательство против достоинства человеческого рода». С другой стороны, совершенно неосновательны все утвержде­ния о божественном происхождении королевской власти. Коро­левская власть — «человеческое установление». «И если многие современные монархи, — замечает Мильтон словами Кальвина, — провозглашают себя в своих титулах королями Божией милостью, то они делают это исключительно затем, чтобы править неограни­ченно. На самом деле это их утверждение — чистейший обман».

Наконец, так как короли получили свою власть от народа, то само собой понятно, что народ, поставивший королей, «имеет право и низлагать их, даже если они и не превратились в тиранов»: «король не равен народу, он — меньше его».

Тем более это следует сказать по отношению к тиранам. «Ти­ран — это тот, кто, не соблюдая ни законов, ни принципа общего блага, правит исключительно в своих собственных интересах и в интересах своей партии». Вот почему, если «справедливый король является великим благом и счастьем, общим отцом своей страны, то тиран является для нее несчастьем, общим врагом». Это — «са­мый отвратительный червь на земле»; это — «лишь маска настоя­щего короля»; это — «чума, против которой народ имеет право принимать решительно всякие меры» [2] [1].

Таким именно тираном и был, в глазах Мильтона, король Карл Стюарт **, призванный народом на суд и осужденный им на казнь. Нас не должен поэтому изумлять суровый приговор, произнесен­ный Мильтоном над казненным королем; нас не должно изум­лять, что Мильтон оказался совершенно чужд того великодушия, которое столь естественно охватывает каждого из нас перед только что закрывшейся могилой.

«Ни один король, — говорит Мильтон, — не возбуждал со стороны своего народа столько единодушной любви при своем вступлении на трон, и ни один народ не получил худшей награды за свою верность и расположение. За всю его преданность король Карл заплатил народу, с одной стороны, недоверием и боязнью, как бы права и вольности этого народа не понесли ущерба и не стеснили его деспотической власти, с другой — ненавистью к тем, кто защищал и проповедовал свободу» [3] [2].

Ввиду этого напрасно некоторые стараются изобразить Карла Стюарта мучеником и святым, истинным отцом своего народа. Тот, кто делает это, обманывает английский народ. Карл Стюарт не был ни святым, ни мучеником, ни отцом своих подданных; это был политический интриган, ковавший ковы против собственно­го народа, человек, не знавший удержу своему произволу, попи­равший законы, преследовавший за религиозные убеждения и го­товый пожертвовать всем во имя своего собственного интереса и интереса своих любимцев [4] [3].

Карл Стюарт был тиран, и английский народ был, по мнению Мильтона, прав, предав его казни. Не порицания или осуждения заслуживает, вследствие сказанного, этот народ; а всеобщего изум­ления, и «никогда еще ни один монарх не блистал так на своем троне, как английский народ в то время, когда он решил предать достойной его участи короля или, вернее говоря, короля-врага» [5] [4]. Зрелище народа, сбрасывающего с себя цепи, вызывает в Мильтоне восторженное изумление, и он патетически восклица­ет: «Мне кажется, будто перед моими умственными очами встает славный и могущественный народ, мгновенно стряхивающий с себя сон, подобно сильному мужу, потрясающий своими непобе­димыми кудрями; мне кажется, я вижу его подобным орлу, вновь одетому оперением могучей молодости, воспламеняющим свои зор­кие глаза от полуденного солнца, очищающим и просветляющим свое долго помраченное зрение в самом источнике небесного света!» Пусть тем временем трусы и враги, со страхом взирая на его поступки, предсказывают ему тысячи бедствий. Пусть, — Миль­тон не боится этого. Он верит в то, что английский народ — из­бранный народ; что близится жатва, и недалеко уже время, когда «не только семьдесят старейшин, но и весь народ сделается про­роками Божиими». Он убежден, что сам Бог руководит деяниями английского народа, что не кто иной, как сам Бог руководил им и в том случае, когда он осудил своего короля на смерть: «ибо, — говорит Мильтон, — в премудрости своей Бог нередко предает гибели неправедных и слишком превозносящихся монархов» [6] [5]. Со­гласно духу времени, английская революция получает, таким об­разом, в глазах Мильтона высшее религиозное освящение.

Произнося свой решительный приговор над абсолютизмом Стюартов, Мильтон не менее решительно высказывается и про­тив королевской власти вообще.

Правда, он отдает должное законной монархии и, как мы уже видели, называет справедливого короля величайшим благом для народа; правда, он категорически заявляет, что, выступая против тирании, он не касается королей, так как между королями и тира­нами нет ничего общего [7] [6]; тем не менее не за королевскую власть подает он свой голос. «Как справедливо сказал один придворный поэт, — замечает Мильтон, — король это — большой нуль, без всякой цели поставленный перед рядом значащих цифр. И великое счастье и благо для народа, если его король действительно только нуль, так как часто он является для него настоящим бедствием, настоящим бичом Божиим, — в особенности потому, что его нельзя ни предать суду, ни подвергнуть наказанию без того, чтобы это не грозило опасностью великих потрясений и почти гибелью для це­лой страны» [8] [7].

Какое безумие поэтому возлагать заботы об общем благе на пле­чи одного человека, который, «если он случайно хорош, не может сделать больше, чем всякий другой человек; если же он дурен, то может принести зла гораздо более, чем миллионы других людей». «Какое безумие со стороны тех, которые сами могут заботиться о своих делах, взваливать все на одно лицо и, скорее как неразумные дети, чем как взрослые мужи, доверять все защите и власти того, кто ни в каком случае не может выполнить взятых на себя обязан­ностей и вдобавок еще хочет быть не слугой, а господином!» [9] [8]

«Бог в гневе дал евреям царя и поставил им в вину, что они просили Его об этом» [10] [9]. Свободная нация не должна допускать над собой никакой наследственной власти, иначе она должна будет отказаться от своей свободы и сделаться нацией рабов [11] [10]. Свободная нация может быть только республиканской.

Вот почему, накануне надвигающейся реставрации, Мильтон и считает своим долгом предостеречь английский народ против какой-либо попытки вернуться от республики к старому строю: это значило бы надеть на себя прежние рабские цепи, значило бы бесплодно потратить столько сил, столько напрасных жертв [12] [11].

Вместе с тем он предлагает согражданам свой проект наилуч­шего республиканского устройства, которое, по его мнению, дол­жно быть настоящим палладиумом свободы и всеобщего счастья.

Сограждане Мильтона не пошли, однако, по предлагаемому им пути; ища отдыха от революционных потрясений, они вступи­ли на дорогу реставрации, и Мильтон остался со своим проектом одиноким. Но английскому народу, вероятно, вообще не пришлось бы пожалеть об этом. Республика, о которой мечтал Мильтон, с ее пожизненным верховным советом, избираемым многостепенным голосованием, вероятнее всего, привела бы не к земному раю, а лишь к новому виду деспотизма; не пойдя за Мильтоном, англий­ский народ только избавился от нового разочарования.

Говоря о республике как наиболее совершенной форме госу­дарственного устройства, Мильтон, между прочим, указывает на то, что республика всего лучше обеспечивает не только гражданс­кую, но и духовную свободу человека.

Здесь перед нами выступает другая сторона политической дея­тельности Мильтона. Он встает перед нами как борец за «права человека», за свободу совести и слова.

«Свобода совести — драгоценнейшее для человека благо» [13] [12], которого он не должен быть лишен ни в каком случае. «Каждому должно быть предоставлено веровать по его личному убеждению», и ни государство, ни церковь не должны вмешиваться в область духовной свободы человека [14] [13]. Поступать иначе — значит «следовать традициям прелатов, старавшихся втиснуть свободную совесть и христианские вольности в человеческие каноны и правила» [15] [14].

«Я говорю это не потому, — замечает Мильтон, — чтобы счи­тал хорошим каждый легкомысленный раскол или чтобы смотрел на все в церкви как на "золото, серебро и драгоценные каменья" — для человека невозможно отделить пшеницу от плевел, хорошую рыбу от прочего улова; это должно быть делом ангела при конце света. Но если все не могут держаться одинаковых убеждений, то кто досмотрит, чтобы они таковых держались? В таком случае, без сомнения, гораздо целесообразнее, благоразумнее и согласнее с христианским учением относиться с терпимостью ко многим, чем подвергать притеснениям всех» [16] [15].

И если бы «главной твердыней нашего лицемерия не было стремление судить друг друга», то «сколько-нибудь благородная мудрость, сколько-нибудь снисходительное отношение друг к другу и хоть сколько-нибудь любви к ближнему могли бы соединить и объединить в одном общем и братском искании истины всех пре­данных ей» [17] [16]. «Дайте мне поэтому, — восклицает Мильтон, — сво­боду знать, свободу выражать свои мысли, а самое главное — сво­боду судить по своей совести!» [18] [17]

Заметим, однако, что Мильтон не проводит принципа веро­терпимости до конца. Предоставляя свободу совести протестантам, он решительно отказывает в ней католикам-папистам. Впрочем, к этому побудили его чисто политические соображения: он смотрел на католиков исключительно как на опасную для государства по­литическую партию. Очевидно, Мильтон был прав, сказав, что истина говорит иногда не своим настоящим языком, а «применя­ясь ко времени».

Между памфлетами Мильтона, посвященными защите духов­ной свободы человека, самым замечательным является, без со­мнения, Ареопагитика, речь к английскому парламенту о свободе печати.

О свободе печати писали многие и много раз, и все же трудно найти во всей европейской литературе другое сочинение, посвя­щенное этому вопросу, которое бы с такой силой одушевления, с таким красноречием и убедительностью доводов отстаивало вели­кий принцип свободы слова, с таким негодованием и сарказмом поражало его врагов.

Ареопагитика была опубликована в конце ноября 1644 г. и по­явилась при следующих обстоятельствах.

В начале Долгого парламента *** существовавшая до того време­ни цензура если и не была отменена; то во всяком случае потеряла свое значение: книги печатались совершенно свободно, без каких-либо цензурных стеснений. Как говорит Мильтон, «во время пар­ламента это было прирожденное право и привилегия народа, это была заря нового дня». Вскоре, однако, парламент нашел этот порядок опасным, так как появлялось немало книг и памфлетов, направленных против него и в защиту низвергнутой королевской династии. К этому присоединились жалобы компании книгопро­давцев (Stationers' Company), которой ранее принадлежало исклю­чительное право регистрации прошедших через цензуру книг, чем обеспечивалась невозможность перепечаток и за отсутствием чего стали страдать ее коммерческие интересы.

В результате 14 июня 1643 г. парламентом и был издан закон, которым вновь установлялась строгая цензура и, «по старому обы­чаю», подтверждались права Stationers' Company.

Несмотря на издание нового цензурного закона, Мильтон вы­пустил свое сочинение О разводе без представления в цензуру. По жалобе Компании он был привлечен к суду, который, однако, не имел для него неблагоприятных последствий.

Этот процесс и послужил для Мильтона внешним толчком, побудившим его написать бессмертную речь о свободе печати.

Сомкнутыми рядами движутся доводы Мильтона против вра­гов свободного слова; шаг за шагом выбивает он их из плохо укрепленных позиций и обращает в нестройное бегство. Созерцая эту борьбу, испытываешь высокое эстетическое наслаждение — и невольно сожалеешь, что враг хотя лукав и вероломен, но ничто­жен и труслив.

Цензура бесполезна, цензура вредна, цензура унижает челове­ческое достоинство — вот главнейшие положения, которые Миль­тон развивает в своей речи.

Цензура бесполезна, потому что она не отвечает своему назна­чению. Она должна предотвращать зло, могущее произойти от сво­бодного обращения вредных книг. Но каким образом она может этого достигнуть? Ведь добро и зло растут в этом мире вместе и почти неразлучно друг с другом, и отличить их одно от другого, вследствие обманчивого сходства, бывает иногда столь же трудно, как те смешанные семена, которые должна была разбирать по сор­там Психея. Что же будет делать в данном случае цензура? Очевид­но, или цензоры должны быть непогрешимыми, или цензура дол­жна отказаться от выполнения своей задачи.

Допустим, однако, что цензура может отличать добро от зла; она все же не в состоянии препятствовать распространению пос­леднего: зло проникнет в мир окольными путями так же хорошо, как если бы никакой цензуры не было совсем. В данном случае деятельность цензуры напоминает подвиг того мудрого человека, который хотел поймать ворон, заперев ворота своего сада. И это тем более справедливо, что зло может распространяться между людьми множеством других способов, помимо книг. Поступая последовательно, пришлось бы установить контроль решительно за всеми человеческими действиями; а это, разумеется, невозможно. Вообще, говорит Мильтон, совершенно непонятно, «каким образом такое лукавое установление, как цензура, может быть ис­ключено из числа пустых и бесплодных предприятий». Но цензура не только бесполезна, она прямо вредна. Чтобы исполнять как следует свое назначение, цензоры долж­ны быть людьми выше среднего уровня. Но где отыскать подобных людей для такого занятия, как беспрерывное чтение всякого рода рукописей, из которых добрая половина окажется, быть может, никуда негодной? Кто из действительно сведущих и образованных людей решится тратить свое время на подобное занятие? Никто, кроме явных расточителей своего времени. А если это так, то легко представить себе, что за люди займут места цензоров: «то будут люди невежественные, властные и нерадивые или явно корыстолюбивые». Как зловредная ржавчина, они будут выедать из книг все то, что не соответствует их невежественному пониманию, или даже прямо подвергать книги уничтожению. Между тем «хорошая книга — драгоценный жизненный сок творческого духа, набальзамированный и сохраненный как сокровище для грядущих поколений».

Подобное отношение произведет, несомненно, великое смя­тение в свободной республике ученых, и, таким образом, цензура встанет на пути науки, препятствуя ее свободному развитию, за­держивая и урезывая возможность дальнейших открытий как в ду­ховной, так и в светской области.

Но и более того: цензура встанет на пути самой истины, за­медляя и затрудняя доступ к нам этого самого драгоценного для нас товара и тем нанося нам непоправимый ущерб, так как «це­лый ряд веков часто не в состоянии пополнить потерю отвергну­той истины».

В то же время для торжества истины цензура не принесет ни йоты пользы. «Ибо кто же не знает, что истина сильна, почти как Всемогущий? Для своих побед она не нуждается ни в политичес­кой ловкости, ни в военных хитростях, ни в цензуре; все это — уловки и оборонительные средства, употребляемые против нее заблуждением».

И действительно, не за истину, а против нее в конце концов сражается цензура. Становясь во всяком удобном месте на пути свободного слова, она мешает беспрепятственному движению по­тока истины и заставляет его застаиваться «в тинистое болото од­нообразия и традиций». Она мешает также самоотверженным дру­зьям истины повсюду разыскивать отдельные члены ее девствен­ного тела, которое враги ее «разрубили на тысячу частей и разбросали на все четыре ветра».

Наконец, цензура приносит вред даже и тем, что запрещает вредные книги. Наделив человека разумом, Бог не считает нуж­ным держать его в положении постоянного детства, под постоян­ным наблюдением и предоставляет ему полную свободу заботить­ся о своей умственной пище.

И если для глупца как хорошая, так и дурная книги одинаково бесполезны, то для человека разумного самая дурная книга может служить источником добра, ибо «мудрый человек, подобно хоро­шему металлургу, может извлечь золото из самой дурной книги, как из шлаков». Запрещая дурные книги, цензура вредит поэтому благоразумному читателю, не принося никакой пользы глупцу.

Мы должны, говорит Мильтон, «уметь мудро управляться в этом мире зла», должны уметь бороться со злом не цензурой или другими внешними средствами, а путем добродетельного воспи­тания, путем религиозной и гражданской культуры. «Безнаказан­ность и нерадивость, без сомнения, гибельны для государства, но в том и состоит великое искусство управления, чтобы знать, где должен налагать запрет и наказание закон, а где следует пользо­ваться исключительно убеждением».

А что может быть унизительнее для человеческого достоин­ства установления цензуры?

«Какая выгода быть взрослым человеком, а не школьником, если, избавившись от школьной ферулы, приходится подчинить­ся указке imprimatur'a, если серьезные и стоившие не малых тру­дов сочинения, подобно грамматическим упражнениям школьни­ков, не могут быть выпущены в свет помимо бдительного ока не­решительного или слишком решительного цензора?» Отдавать свое произведение, стоившее нередко многих трудов и зрелых размыш­лений, на суд заваленного работой цензора, часто более молодо­го, чем автор, часто не обладающего достаточными критическими способностями, — это, поистине, не что иное, как бесчестие и унижение для автора, для книги, для прав и достоинства науки!

«Что же вы будете делать, лорды и общины? — спрашивает Мильтон: — наложите ли вы гнет на цветущую жатву знания, учредите ли вы над ней олигархию двадцати скупщиков и тем вновь заставите голодать наши умы, лишив нас возможности знать что-либо сверх того, что они отмеряют своею мерою?»

Мильтон не хочет думать этого и выражает надежду, что пар­ламент отменит изданный им несправедливый закон о цензуре и тем исправит свою ошибку. «Я знаю, — так заканчивает он свою речь, — что как хорошие, так и дурные правители могут оши­баться, — ибо какая власть не может быть ложно осведомлена, — в особенности если свобода печати предоставлена немногим? Но исправлять охотно и быстро свои ошибки и, находясь на вершине власти, чистосердечные указания ценить дороже, чем иные ценят пышную невесту, это, высокочтимые лорды и общины, — добро­детель, соответствующая вашим доблестным деяниям и доступ­ная лишь для людей самых великих и мудрых!»

Мильтон, однако, слишком преувеличил доблесть парламен­та. Его энтузиазм не передался тогдашним вершителям судеб анг­лийского народа, — и лишь пятьдесят лет спустя, в 1694 г., цен­зура в Англии была отменена.

Тем не менее появление речи Мильтона не было бесплодным: она служила одним из тех нравственных факторов, которые будят общественную совесть, которые призывают прогрессивные обще­ственные силы к борьбе за лучшее будущее и указывают им пути в обетованную землю свободы и справедливости.

Ареопагитика не потеряла своего значения и до настоящего времени. Около трехсот лет прошло с тех пор, как она впервые появилась на свет, и тем не менее ее слова, уже поседевшие от времени, еще до сих пор звучат призывом молодости, во многом все так же свежие, как и в первый день рождения, — особенно для нас, русских, невольно хочется прибавить при этом.

______________________

Мильтон — одна из замечательнейших фигур на фоне англий­ской революции. От него веет величием древнего библейского про­рока, когда он медленной и строгой походкой свершает свой жиз­ненный путь. Суровый к другим, он беспощаден и к себе, и там, где повелевает долг, он не отступает ни перед чем, не идет ни на какие компромиссы. Усиленная работа над Защитой английского народа от Салмазия [19] [18] грозила ему опасностью потерять зрение. Он предпочел сделаться слепцом, но исполнить то, что считал своей гражданской обязанностью.

Таким же непреклонным Мильтон был и в других отношениях. Он остался поэтому верен всю жизнь своим идеалам, — и ни пре­следования во время реставрации, ни личные неудачи, ни надви­нувшаяся одинокая старость среди чуждых ему по убеждениям людей не могли столкнуть его с того пути, который он считал истинным, или, по крайней мере, хотя бы уклониться от него.

Мильтон сошел в могилу стойкий и величественный, и смерть, лишив его жизни, не могла отнять у него бессмертия.

А. Р.

АРЕОПАГИТИКА [20] [19]

(Речь к английскому парламенту о свободе печати) *

Высокий парламент! Те, кто обращают свою речь к сословиям и правителям государства или, не имея такой возможности, как частные люди письменно высказываются о том, что, по их мне­нию, может содействовать общему благу, приступая к столь важ­ному делу, испытывают, мне думается, в глубине души своей не­мало колебаний и волнений, одни — сомневаясь в успехе, дру­гие — боясь осуждения; одни — надеясь, другие — веря в то, что они хотят сказать. И мною, быть может, в другое время могло бы овладеть каждое из этих настроений, смотря по предмету, которо­го я касался; да и теперь, вероятно, с первых же слов моих об­наружилось бы, какое настроение владеет мною всего сильнее, если бы самая попытка этой речи, начатой при таких условиях, и мысль о тех, к кому она обращена, не возбудили сил души моей для чув­ства, которое гораздо более желанно, чем обычно в предисловии.

Хотя я и поведал об этом, не дожидаясь ничьих вопросов, но я не заслужу упрека, ибо это чувство есть не что иное, как востор­женный привет всем желающим споспешествовать свободе своей родины — свободе, которой верным свидетельством, если не тро­феем, явится вся эта речь.

Без сомнения, свобода, на которую мы можем надеяться, со­стоит не в том, чтобы в государстве не было никаких обид — в на­шем мире ждать этого нельзя, — но когда жалобы с готовностью выслушиваются, тщательно разбираются и быстро удовлетворяются, тогда достигнут высший предел гражданской свободы, ка­кого только могут желать рассудительные люди. Если же я в насто­ящее время самой речью своей свидетельствую о том, что мы уже в значительной степени приблизились к такому положению, если мы избавились от бедствий тирании и суеверия, заложенного в наших принципах, превзойдя мужеством эпоху римского возрож­дения, то приписать это следует прежде всего, как и подобает, могучей помощи Господа, нашего избавителя, а затем — вашему верному руководительству и вашей неустрашимой мудрости, лор­ды и общины Англии! Хвалебные речи в честь хороших людей и доблестных правителей не служат пред лицом Господа умалением Его славы; но если бы я только теперь стал хвалить вас, после такого блестящего успеха ваших славных деяний и после того, как государство так долго было обязано вашей неустанной доблести, то меня по справедливости следовало бы причислить к тем, кто слишком поздно и нерадиво воздают вам хвалу.

Существует, однако, три главных условия, без которых всякую похвалу следует считать только вежливостью и лестью: во-первых, если хвалят только то, что действительно достойно похвалы; во-вторых, если приводятся самые правдоподобные доказательства, что тем, кого хвалят, действительно присущи приписываемые им качества; наконец, если тот, кто хвалит, может доказать, что он не льстит, а действительно убежден в своих словах. Два первых условия я уже выполнил ранее, противодействуя человеку [21] [20], кото­рый своей пошлой и зловредной похвалой пытался уменьшить ваши заслуги; последнее же, касающееся моего личного оправдания в том, что я не льстил тем, кого превозносил, осталось как раз для настоящего случая. Ибо тот, кто открыто возвеличивает деяния, совершенные столь славно, и не боится так же открыто заявлять, что можно совершить еще лучшие дела, дает вам лучшее доказа­тельство своей правдивости и искреннейшей готовности с надеж­дой положиться на вашу деятельность. Его высшая похвала— не лесть, и его чистосердечнейшее мнение — своего рода похвала; вот почему хотя я и стану утверждать и доказывать, что для исти­ны, науки и государства было бы лучше, если бы один изданный вами закон, который я назову, был отменен, однако это только еще более будет способствовать блеску вашего мягкого и справед­ливого управления, так как, благодаря этому, частные люди про­­­­­­­­­­­­­­­никнутся уверенностью, что вам гораздо приятнее открыто выра­женное мнение, чем, бывало, другим государственным людям от­крытая лесть. И люди поймут тогда, какова разница между вели­кодушием трехлетнего парламента и ревнивым высокомерием пре­латов и государственных сановников, недавних узурпаторов власти, так как убедятся, что вы, среди ваших побед и успехов, гораздо милостивее принимаете возражения против вотированного вами закона, чем другие правительства, оставившие по себе лишь па­мять постыдного тщеславия роскоши, терпели малейшее выраже­ние недовольства каким-нибудь поспешным их указом.

Если я, лорды и общины, до такой степени полагаюсь на вашу доброту, гражданское величие и благородство, что решаюсь прямо противоречить изданному вами закону, то от упреков в неопытнос­ти или дерзости я легко могу защитить себя, раз все поймут, на­сколько, по моему мнению, вам более подходит подражать старой элегантной гуманности Греции, чем варварской гордости гуннского и норвежского тщеславия. Именно из тех времен, тонкой мудрости и знаниям которых мы обязаны тем, что мы уже не готы и не ютландцы, я могу указать человека, обратившегося из своего частного жилища с письменным посланием к афинскому ареопагу с целью убедить его изменить существовавшую тогда демократическую фор­му правления [22] [21]. В те дни людям, занимавшимся наукой мудрости и красноречия, оказывалась не только в их собственной стране, но и в других землях такая честь, что города и села слушали их охотно и с большим уважением, если они публично обращались с каким-либо увещанием к государству. Так, Дион из Прусы — иностранный ора­тор и частный человек — давал совет родосцам по поводу одного ранее изданного ими закона; я мог бы привести множество и других примеров, но в этом нет надобности. Однако, если их жизнь, посвя­щенная всецело научным занятиям, а также их естественные даро­вания — которые, к счастью, далеко не из худших при 52°с.ш. [23] [22] — препятствуют мне считать себя равным кому-либо из обладателей подобных преимуществ, то я хотел бы все же, чтобы меня считали не настолько ниже их, насколько вы превосходите большинство тех, кто выслушивал их советы. Величайшее же доказательство ва­шего действительного превосходства над ними, лорды и общины, верьте, будет налицо, если ваше благоразумие услышит и последует голосу разума — откуда бы он ни исходил, — и вы под влия­нием его отмените изданный вами закон столь же охотно, как любой из законов, изданных вашими предшественниками.

Если вы решите таким образом — а сомневаться в этом было бы оскорблением для вас, — то я не вижу причин, которые бы воспрепятствовали мне прямо указать вам подходящий случай для проявления как свойственной вам в высо

Поиск по сайту: