К оран впервые был переведён на русский язык в 1716 году повелением Петра Великого. Перевод сделал известный своей учёностью П.Посников, но не непосредственно с арабского, а с французского, изданного Дю Рие. (Почти два столетия спустя выдающийся арабист академик И.Ю.Крачковский назовёт его малоудачным). Однако, следует полагать, были какие-то веские причины тому, что именно перевод Дю Рие послужил основой двух последующих переводов Корана на русский. Один из них сделал заметный в российской культурной жизни второй половины XVIII века М.Верёвкин.
Именно перевод М.Верёвкина попал в руки Пушкина. Назывался он так: "Книга Ал-Коран Аравлянина Магомета, который в шестом столетии выдал оную за ниспосланную к нему с неба, себя же последним и величайшим из пророков божиих. Перевод с аравского на французский язык Андрея де Рюэра-де-ла-Гард-Малезира, одного из комнатных дворян короля французского, достохвального и через многие годы служившего отечеству своему при Порте Оттоманской, снискавшего толикую доверенность султана Амурата Третиего, что был от него посылан к Лудовику Третьему — надесят с важными поручениями. Печатана в Амстердаме и Лейпциге в 1770 году, по российски же переложена Московского наместничества Клинской опричи, в сельце Михалеве 1790".
Своё имя автор "переложения", как видим, не указал — только место своего жительства. Исключительно из скромности — такой это был человек.
Очевидно, что Пушкин не только штудировал сам "переложенный по-русски" Коран — он внимательнейшим образом и доверчиво отнёсся и к предпосланным ему М.Верёвкиным "Житию лжепророка Магомета вкратце", к "Оглавлению догматов веры Магометанския…" и к "Вступлению" (о составе Корана).
В предисловии Верёвкина со знанием дела характеризуется стиль Корана:
"Слог Аль-Корана везде прекрасен и текущ, паче же на местах подражательных речениям пророческим и стихам библейским: впрочем, есть сжатый, нередко же и тёмный, украшенный риторическими фигурами по вкусу народов восточных; но приманчив по изражениям замысловатым и много значащим. Где же пишется о величии божием, божественных его свойствах, высок и великолепен, хотя и сочинён прозою. Наречия важные оканчиваются рифмами, для коих иногда прерываем или переносим бывает смысл от строки в другую и подаёт поводы ко многим повторениям того же самого, весьма неприятным в преложении на чужой какой-либо язык. Посему-то трудно разуметь Аль-Коран и почти все сочинения аравские.
Чудные происходят действия искусства от выбора слов и оных расположения, ибо оным, подобно музике, как бы очаровывается слух. Наипреславнейшие витии простертие слов не последнею всегда разумеют красотою искусства сего" (ч. I, стр. XXIV-XXV).
Переводчик отмечает, что Магомет стремился писать "подражательно пророкам Ветхого завета".
В ноябре 1824 года недавно прибывший из южной ссылки в северную Пушкин пишет из Михайловского в Петербург брату Льву: "Я тружусь во славу Корана…" Что это значило, Льву было понятно, ибо он знал — ещё в октябре уже прославившийся в России своими стихами поэт приступил к "Подражаниям Корану"…
К тому времени русская интеллектуальная элита была "заражена" интересом к Востоку. "Россия по самому своему географическому положению могла бы присвоить себе все сокровища ума Европы и Азии. Фирдоуси, Гафиз, Джами, Саади ждут русских читателей", — писал в ту пору однокашник Пушкина по Царскосельскому лицею Вильгельм Кюхельбекер. Однако, как это часто бывало, "заражение" публики и интерес русских писателей к Востоку пришли с Запада.
В российском обществе живой интерес вызвали "восточные" стихи из "Западно-Восточного дивана" Гёте, "Гяур", "Абидосская невеста" и другие сочинения Байрона, роман Джонсона "Расселас", поэма Мура "Лалла Рук", полюбившаяся Жуковскому. В "ответ" появились "восточные повести" Осипа Семковского — в ту пору ещё начинающего прозаика, но уже признанного профессора, занявшего кафедру восточных языков Петербургского университета. Востоком увлёкся чуткий к спросу публики Фаддей Булгарин ("Зуб Чингиз-хана", "Омар и просвещение", восточные сюжеты в романе "Иван Выжигин")…
Навеянные южными впечатлениями повесть "Кавказский пленник" (1820-1821), поэма "Бахчисарайский фонтан" (1821-1823), стихи "Демон", "Свободы сеятель пустынный" причисляют Пушкина к числу тоже "откликнувшихся" на "восточную тему". Однако некоторые исследователи считают, что его обращение к Корану было всё-таки неожиданным. Другие же, напротив, доказывают, что оно было "органичным" и даже… "неизбежным", хотя дело вовсе не в Востоке самом по себе. Собственных объяснений Пушкина, что побудило его обратиться к священной книге Востока, не известно. И всё же "ключ" к ответу есть: он в самом содержании "Подражаний". Но… их смысл уже более полутора столетий трактуется весьма по-разному.
М.Верёвкин перевёл Коран библейским церковнославянским стилем. Это предопределило восприятие Корана как книги, стилистически близкой пророческим книгам Ветхого завета.
Первым в русской поэзии обратившись к Корану, Пушкин использовал высокий библейский стиль М.Верёвкина и развил его. Решение это, конечно, было сознательным: ещё в начале 1824 года в руках Пушкина появился Коран в переводе Савари — более точный, чем у Дю Рие и тем более у Верёвкина и уж во всяком случае не "обременённый" библейской стилистикой. Пушкин критически относился к "чистым" стилизациям на восточный лад. Показательно его утверждение о том, что русский поэт "и в упоении восточной роскоши должен сохранять вкус и взор европейца". Выдающимся пушкинистом Б.Томашевским показано, что пушкинские "Подражания Корану" следуют хорошо разработанной в русской поэзии традиции духовных од и переложений псалмов, изощрённо использовавшей стилистику Священного писания. Четыре из девяти подражаний Пушкин написал в форме стансов; второе воспроизводит форму классического десятистишия, применявшегося исключительно в одах; восьмое также воспроизводит одическую строфу XVIII века; седьмое тоже близко по форме к оде; и лишь последнее, девятое приближается к жанру баллады. При всей восточной красочности "Подражания" — чистой воды русская поэзия.
Уже один только выбор стилистики сам по себе снимает вопрос о стремлении Пушкина к точности воспроизведения сур Корана. Освобождал его от этого и жанр цикла — подражание: широко используясь с древних времён корифеями восточной поэзии, он, по традиции, предполагал собственный голос "подражателя", свободное обращение с "образцом".
Сохранившиеся рабочие тетради Пушкина позволили исследователям детально проследить, как именно обходился поэт с образцом — текстами Корана. Публикуемый на этой полосе фрагмент из книги Б.Томашевского "Пушкин" наглядно показывает это: поэт почтителен к священной книге мусульман, до самоизнурения стремится к точности. Однако при этом следует собственному, авторскому замыслу, подвигшему его к созданию "Подражаний Корану".
Каков же был замысел?
"Подражания Корану" — лирическое произведение Пушкина, "подражательность" его служит лишь обновлению характера привычных метафор, придавая им особую колоритность благодаря "восточному стилю". Наиболее убедительное подтверждение тому — пушкинские черновики, в которых внесённые автором изменения оказываются отступлениями от текста Корана: отделывая свои стихи, Пушкин иной раз приносит в жертву и точное значение, и общий дух выбранных им мест из оригинала.
Да и самый выбор Пушкиным тем для подражаний свидетельствует о том, что он вовсе не намеревался дать представление русскому читателю о содержании религиозно-юридического кодекса мусульман. Поэт выбрал из Корана места вовсе не типичные для него, в пределах отобранного кое-что прибавляет и кое-что отбрасывает, а в обработке не считается с фразеологией Корана.
Итак, "Подражания Корану" — лирический цикл, более того — героическая лирика Пушкина, воплотившая переживания поэта-изгнанника, захватившие его с кризисом былых романтических настроений периода южной ссылки, с осмыслением цели творчества и назначения поэта.
"Мужайся ж, презирай обман,
Стезёю правды бодро следуй" —
так, перелагая строку суры, разрешает Пушкин тему поэта-пророка.
"С небесной книги список дан
Тебе, пророк, не для строптивых;
Спокойно возвещай Коран,
Не понуждая нечестивых!" —
так он определяет для себя силу слова и убеждения.
"Вы победили: слава вам,
А малодушным посмеянье.
Они на бранное призванье
Не шли, не веря дивным снам" —
так определяет поэт своё отношение к людям чести и долга.
Рылеев пишет Пушкину в апреле 1825 года, за восемь месяцев до декабристского восстания: "Лев прочитал нам несколько новых твоих стихотворений. Они прелесть; особенно отрывки из Алкорана. Страшный суд ужасен! Стихи
И брат от брата побежит,
И сын от матери отпрянет
превосходны".
"Страшный суд" — это суд над теми, кто, спрятавшись от борьбы, после победы явится за своей долей добычи:
Прельстясь добычей боевою,
Теперь в роптании своём
Рекут: возьмите нас с собою;
Но вы скажите: не возьмём".
Пятое подражание завершается строфой:
"Он милосерд: он Магомету
Открыл сияющий Коран.
Да притечём и мы ко свету,
И да падёт с очей туман".
В следующем, 1825 году, Пушкин завершит "Вакхическую песню" словами:
"Да здравствует солнце, да скроется тьма!"…
Ещё в 1874 году в книге "Пушкин в Александровскую эпоху" первый биограф великого поэта П.В.Анненков высказал предположение, что у автора "Подражаний" в "выборе оригинала для самостоятельного воспроизведения" "была ещё другая причина, кроме той, которую он выставил на вид". Какая же это причина? Анненков пишет: "Алкоран служил Пушкину только знаменем, под которым он проводил своё собственное религиозное чувство. Оставляя в стороне законодательную часть мусульманского кодекса, Пушкин употребил в дело только символику его и религиозный пафос Востока, отвечавший тем родникам чувства и мысли, которые существовали в самой душе нашего поэта, тем ещё не тронутым религиозным струнам его собственного сердца и его поэзии, которые могли теперь впервые свободно и безбоязненно зазвучать под прикрытием смутного (для русской публики) имени Магомета. Это видно даже по своеобычным прибавкам, которые в этих весьма свободных стихотворениях нисколько не вызваны подлинником".
Ясно, что Анненков сличал пушкинские "Подражания" с Кораном. Однако доказательств религиозного характера побуждений Пушкин обратиться к священной книге мусульман у него нет. И быть не могло. Ибо даже "своеобычные прибавки" поэта к текстам Корана трудно трактовать в пользу пробуждения у него, впитавшего рационалистические взгляды XVIII века, религиозных чувств, да ещё и выразившихся в такой "экзотической" форме, как приверженность к исламу.
Однако в 1882 году А.Незеленов пишет, что видит в "Подражаниях" "согревающую" их "религиозную мысль"; в 1898 году Н.Черняев утверждает: "как это ни странно, Коран дал первый толчок к религиозному возрождению Пушкина и имел поэтому громадное значение в его внутренней жизни". Как "объективно-религиозное" произведение трактовал "Подражания" Д.Овсянико-Куликовский, уточняя при этом: "Эта религиозная лирика не может быть названа ни библейской (древнееврейской), ни христианской, ни какой-либо иной, кроме как мусульманской, и притом не вообще мусульманской, а специально той, которая возникла и звучала в проповеди Магомета в эпоху возникновения его религии".
С 90-х годов ХХ века в "мусульманских" республиках России и в некоторых московских изданиях появились публикации, превозносящие "Подражания Корану" Пушкина как свидетельство его обращения в ислам и, соответственно, доказательство преимущества последнего над христианством. Так родился один из мифов времени переиначиваний, лженаучных спекуляций и "свободы слова".
Между тем великий русский поэт Пушкин имеет действительные заслуги перед Востоком, восточными народами России и религией мусульман. Одна из них — в том, что обращение первым из русских поэтов к Корану было неординарным событием, если учесть отношение к "магометанству" в русской среде, сформированное в народе православной церковью и памятью о "монголо-татарском иге", отождествлявшей ордынцев с мусульманством, а в светском обществе — европейской литературой.
В то время, как Пушкин вдохновенно вчитывался в Коран и сочинял, переделывая и переделывая, свои "Подражания", в столичных салонах и белоколонных сельских имениях читали рассуждения Вольтера о Магомете:
"Перед нами, — писал Вольтер в "Письме королю Прусскому о трагедии "Магомет", — всего лишь погонщик верблюдов, который взбунтовал народ в своём городишке, навербовал себе последователей среди несчастных корейшитов, внушив им, будто его удостаивает беседы архангел Гавриил, и хвалился, что Бог уносил его на небо и там вручил ему сию непонятную книгу, каждой строкой своей приводящую в содрогание здравый смысл. И если, чтобы заставить людей уважать эту книгу, он предаёт свою родину огню и мечу; если он перерезает горло отцам и похищает дочерей; если он не оставляет побеждённым иного выбора, как принять его веру или умереть, — то его, безусловно, не может извинить ни один человек, если только это не дикарь и не азиат, в котором фанатизм окончательно заглушил природный разум".
Пушкин сокрушает "властителя дум" Вольтера своими "Подражаниями" — как, впрочем, и предисловия к книге М.Верёвкина с переводом Корана.
Конечно, Вольтер — это ещё не вся Европа: под впечатлением книги Савари "Жизнь Магомета" Андре Шенье написал несколько "лояльных" ориентальных заметок. Однако дух и стилистика Корана в них почти неразличимы. Что же касается "восточного Пушкина", то лучше всего о нём говорят его стихи. Будем же читать "восточного Пушкина"!
А.Пушкин
Подражания Корану
("Нечестивые, пишет Магомет (глава Награды), думают, что Коран есть собрание новой лжи и старых басен". Мнение сих нечестивых, конечно, справедливо; но, не смотря на сие, многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом. Здесь предлагается несколько вольных подражаний. В подлиннике Алла везде говорит от своего имени, а о Магомете упоминается только во втором или третьем лице. - примечание А.С. Пушкина)
I
Клянусь четой и нечетой,
Клянусь мечом и правой битвой,
Клянуся утренней звездой,
Клянусь вечернею молитвой:
Нет, не покинул я тебя.
Кого же в сень успокоенья
Я ввёл, главу его любя,
И скрыл от зоркого гоненья?
Не я ль в день жажды напоил
Тебя пустынными водами?
Не я ль язык твой одарил
Могучей властью над умами?
Мужайся ж, презирай обман,
Стезёю правды бодро следуй,
Люби сирот, и мой Коран
Дрожащей твари проповедуй.
IV
С тобою древле, о всесильный,
Могучий состязаться мнил,
Безумной гордостью обильный;
Но ты, господь, его смирил.
Ты рек: я миру жизнь дарую,
Я смертью землю наказую,
На всё подъята длань моя.
Я также, рек он, жизнь дарую,
И также смертью наказую:
С тобою, боже, равен я.
Но смолкла похвальба порока
От слова гнева твоего:
Подъемлю солнце я с востока;
С заката подыми его!
V
Земля недвижна — неба своды,
Творец, поддержаны тобой,
Да не падут на сушь и воды
И не подавят нас с тобой.
(Плохая физика; но за то какая смелая поэзия! - примечаниe А.С. Пушкина)
Зажёг ты солнце во вселенной,
Да светит небу и земле,
Как лён, елеем напоенный,
В лампадном светит хрустале.
Творцу молитесь; он могучий:
Он правит ветром; в знойный день
На небо насылает тучи;
Даёт земле древесну сень.
Он милосерд: он Магомету
Открыл сияющий Коран,
Да притечём и мы ко свету,
И да падёт с очей туман.
Цикл "Подражания Корану" (9 стихотворений и 5 примечаний в прозе) создан в период Михайловской ссылки. Пушкин воспользовался русским переводом Корана, выполненным М.Веревкиным, и французским переводом М.Савари, который поэт приобрел в связи с работой над "Подражаниями Корану" месяц спустя после того, как приступил к созданию цикла [Фомичев, 1986: 120].
"Подражания Корану", впервые напечатанные как цикл в 1826 году, заключали книгу "Стихотворения Александра Пушкина", вышедшую в Петербурге, и были помечены 1824 годом. Сборник состоял из пяти разделов: "Элегии", "Разные стихотворения", "Эпиграммы и надписи", "Подражания древним", "Послания". Причём, "Подражания Корану" были выделены особо.
С Кораном Пушкин познакомился еще в Лицее. Из лекций профессора истории И.К.Кайданова лицеисты получали первое представление о древнейших религиях, Исламе, об арабской и персидской литературе. Подлинный демократизм Лицея, отсутствие официального религиозного фанатизма исключили возможность возникновения каких-либо конфликтов и разногласий между лицеистами разных вероисповеданий. "В лицее, - указывает П.В. Анненков, - существовали на школьных скамейках французские сенсуалисты, немецкие мистики, деисты, атеисты и проч." [Анненков, 1874: 48].
Мысль прочитать Коран, воспользовавшись его образами и формой, скорее всего, возникла у Пушкина на юге. В незавершенном стихотворении 1825 года "В пещере тайной в день гоненья" сохранилось признание поэта, что он читал Коран "в день гоненья", т.е. перед высылкой из Одессы летом 1824 года. В письме Пушкина к Вяземскому от 24-25
июня 1824 года, есть такие строки: "Между тем деньги, Онегин, святая заповедь Корана..." (XIII, 100)1.
Обращение поэта к восточной теме отражало возросшее в конце XVIII - начале XIX века внимание европейской культуры, в том числе и русской, к Востоку. В России интерес к Востоку особенно усилился в начале XIX века. В ноябре 1818 года в Петербурге был открыт Азиатский музей АН, где хранились арабские, персидские и турецкие рукописи, ставшие надежной базой для развития российской ориенталистики. "К 20-м годам интерес к восточной литературе в России все более возрастает. Это связано отчасти с активизацией русской колониальной политики на Востоке и с организацией нескольких кафедр восточных языков для подготовки дипломатов, чиновников и переводчиков. Именно в это время развертывается деятельность выдающихся ориенталистов - К.Фрэна, Казем-Бека, А.Болдырева, О.Сенковского. В 1822 году Сенковский выступает со статьей "Об изучении арабского языка", в которой доказывает необходимость изучения восточных языков с точки зрения практических, государственных потребностей" [Свирин, 1936: 225-226]. Но основное значение в повышении интереса к поэзии Востока имело распространение литературных теорий романтизма. Романтиками была подхвачена и существенно переосмыслена выдвинутая Гердером теория национальных культур как взаимосвязанных звеньев поступательного развития общечеловеческой культуры и мировой истории. В противовес французскому классицизму, признававшему лишь античное искусство (в своем толковании), провозглашается принцип "всемирности литературы", пропагандируется необходимость изучения литературных памятников всех времен и народов.
Увлечение Востоком играло самую значительную роль в открытии чуждых экзотических культур: "Восточный стиль, выражающий восточное
1 Все ссылки приводятся по изданию: Пушкин А.С. Поли. собр. соч.: В 16 т. (17 т. доп.). М.; Л.: Изд-во ЛИ СССР, 1937-1949. Римскими цифрами указывается том, арабскими - страницы.
мировоззрение, "душу Востока", по многим причинам стал играть в литературе чрезвычайно важную роль. Открывается для Европы поэзия Ирана, Коран становится модной книгой. Гете пишет свой "Западно-восточный диван", Радищев говорит о "Гюлистане" Саади, а затем -Байрон открывает новую поэзию Востока" [Гуковский, 1946: 198]. Восточный стиль становится одним из ведущих направлений романтизма. Таким образом, если ранее определение замкнутых типов национальных культур шло в основном в двух линиях — северной (Оссиан и др.) и античной (Гомер и др.), то теперь на Востоке "найдена третья великая культура, богатая своеобразной красотой" [Гуковский, 1946: 198]. Так, С.С.Уваров, член "Арзамаса" и попечитель Петербургского учебного округа, в своей речи при открытии кафедры восточных языков в Главном педагогическом институте (1818 г.) заявил, что "с обращением к Востоку произойдет обновление русской словесности в сих свежих, доселе неприкосновенных источниках" [Цитируется по работе Н.Свирина, 1936: 226]. Более конкретно выразил эту мысль Кюхельбекер, который еще в лицее проявлял живейший интерес к восточной литературе. В своей статье "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие" ("Мнемозина", ч. И, 1824 г. С. 29-44) Кюхельбекер писал: "При основательнейших познаниях и большем, нежели теперь, трудолюбии наших писателей, Россия, по самому своему географическому положению, могла бы присвоить себе все сокровища ума Европы и Азии. Фердоуси, Гафис, Саади, Джами ждут русских читателей". [Цитируется по работе Мордовченко, 1959: 218]. О необходимости изучения восточной поэзии пишет и Ф.Булгарин, так же, как и Кюхельбекер, усматривая в этом одно из средств к созданию самобытной русской литературы. "Восток, неисчерпаемый источник для освежения пиитического воображения, тем занимательнее для русских, что мы имели с древних времен сношения с жителями оного" [Цитируется по работе Н.Свирина, 1936: 226].
Эстетическими устремлениями романтизма, как литературного направления, обусловлена возросшая популярность переводов. Особое место и значение широко распространенных и почти обязательных для каждого писателя XIX века переводов европейских и восточных образцов поэзии определялось стремлением творчески открыть и сообщить литературному языку возможности оригинала. "В стихотворных переводах-перевыражениях оттачивалось стилистическое мастерство русских поэтов 1800-1810-х гг., обогащалась его европейская культура" [Купреянова, 1981: 28]. "Переводы, -писал Жуковский в статье 1810 года, - знакомя нас с понятиями других народов, знакомят нас в то же время с теми знаками, которыми выражают они свои понятия, нечувствительно по средствам их, переходят в язык множество оборотов, образов, выражений..." [Жуковский, 1985: 283].
Романтиками были признаны считавшиеся при классицизме "чем-то идейно и художественно малоценным" национально-исторические различия культур. Романтизм выступил против классицизма, "с его тенденцией изображать человека вообще, вне времени и пространства, изображать его по законам искусства, обязательным для всех времен и народов" [Гуковский, 1946: 188], поставив вопрос о местном колорите в литературе. "В описании особенностей стран и мест романтизм, — подчеркивал А.П.Скафтымов, - имел пристрастие ко всему яркому, резкому (экзотическому)... В свое время, когда в способах мышления и в самом восприятии мира, вопреки прежнему рационалистическому подходу только еще начиналось различие индивидуального и своеобразного, экзотическая резкость красок вызывалась тем, чтобы в этом разнообразном и индивидуальном обозначить наиболее заметное" [Скафтымов, 1958: 8-14]. Стремление выделить то, чем "данное местное... наиболее резко отличалось от иного и общего" [Там же] стимулировало творческие поиски. Романтики осваивали элементы иных поэтических стилей, открывали для русской литературы новые формы художественного
воссоздания личности. В России проблема местного колорита "была поставлена не романтизмом вообще, а именно гражданским романтизмом" [Гуковский, 1946: 188], в русле которого вырабатывалась концепция народности в литературе.
А.Н.Веселовский, исследуя на широком сравнительно-историческом материале поэтику Жуковского, его отношение к проблеме "поиска народной души", характеризует её так: "Для Жуковского-поэта она не существовала: выросши в преданиях сентиментализма, он не только усвоил себе форму его мышления и выражения, но и глубоко пережил содержание его идеалов, в которых народность заслонялась исканием человечности, когда его коснулись веяния романтизма, они остались для него элементами стиля, поглощенные уже созревшим в нем настроением, от которого он никогда не мог отвязаться" [Веселовский, 1918: 19]. "Жуковский - лирик, - подчеркивает исследователь, — даже в подражании дававший свое, отдававший себя. Именно эта потребность отдаться, способность занять собой и сделала его у нас поэтом непосредственного сердечного чувства" [Веселовский, 1918: 538].
Обращение Пушкина к экзотическим культурам в романтический период творчества является отзвуком анакреонтических и эпикурейских мотивов Батюшкова, романтической музы Жуковского. Увлеченный языческой греко-римской античной образностью (в лицейский и петербургский период) Пушкин пишет в русле традиций, но своеобразие его творческой манеры обусловлено способностью органично соединить разнонаправленные тенденции. В результате в его понимании античная культура — не только отвлеченная сфера, но и воспринятый из политической поэзии романтиков суггестивный образ свободы людей. Высказанная Гуковским мысль о том, что под воздействием общественно-политической ситуации меняется облик античности, через пятьдесят лет находит подтверждение в работе Т.Г.Мальчуковой "Античные и христианские традиции в поэзии А.С.Пушкина" [Мальчукова, 1997]. Это
исследование дополняет наше представление об истоках романтизма. Античность, как убедительно доказывает Мальчукова, начинает восприниматься как сегодняшняя реальность, связанная в сознании Пушкина и его современников с идеалом героической борьбы за свободу. Восстание греков против турецкого ига в 1821 г. пробудило всеобщее сочувствие и героический энтузиазм вольнолюбивых душ.
Поэтическое воплощение Востока в лирике Пушкина этого периода также осуществлялось в русле поэтики романтизма: "восточный стиль" был "пестрым", "роскошным" стилем неги, земного идеала страстей и наслаждений, соединенного с воинственностью и неукротимой жаждой воли. Все это романтизм искал и в других первобытно-народных культурах, воспроизводя их "в духе сказочной экзотики, фантастики, в роскошном колорите и описании таинственных приключений" [Никитина "Горит Восток зарею новой..."// "Поэзии чудесный гений". Лирика А.С.Пушкина: 68].
Истоками нового восприятия Пушкиным культуры Востока стало то, что на смену книжным представлениям приходят живые, непосредственные впечатления от собственного знакомства с бытом и жизнью восточных народов, полученные в период южной ссылки, в результате посещения Крыма, Кавказа и "азиатского заключения" в Бессарабии. Пристальный интерес поэта к иному этнографическому и культурному миру стал питательной почвой, на которой возникли романтические поэмы Пушкина.
Проблема восточных элементов в творчестве Пушкина всё более привлекает внимание исследователей. Как справедливо замечено Н.М.Лобиковой, "восточная тема своеобразно сопутствовала творческому росту поэта и отражала в себе этот рост" [Лобикова, 1974: 3]. Увлечённость Пушкина этой темой, безусловно, связана с его вниманием и уважением к своим семейным корням. "Поэт никогда не оставлял интереса к ориентальной тематике. И размышления Пушкина о судьбах народов
Востока, их поэзии и истории постоянно соприкасались с принципами художественного воссоздания этого мира", - отмечает Д.И.Белкин [Белкин, 1979: 146]. Исследователь выделяет в наследии Пушкина девять регионов, в разные годы привлекавших внимание поэта. Тематически эти регионы озаглавлены так: "Пушкин и российский Восток", "Тема Турции в творчестве Пушкина", "Пушкин и Библейский Восток", "Арабский Восток в стихотворениях Пушкина", "Пушкинские стихи о Персии", "Пушкин в работе над образом Африканца Ганнибала", "Пушкин и культура Китая", "Книги о Монголии в библиотеке Пушкина", "Индийские мотивы в творчестве Пушкина" [Белкин Д.И. Путешественники и исследователи Востока - "знакомцы дальние поэта". // Пушкин. Исследования и материалы. Т. 4. С. 19].
Поэтические подражания Пушкина, безусловно, вызваны и стремлением поэта овладеть стилистическим богатством иной, не только европейской культуры: "В 1824 году, уже отходя от романтизма, Пушкин отнюдь не отказался от одного из наиболее прогрессивных и плодотворных принципов романтической школы — принципа всемирной, "универсальной" поэзии. Наоборот, его интерес к литературе всех времен и народов расширяется и углубляется. Об этом свидетельствуют между прочим отдельные его критические замечания в статьях и письмах. Так, например, в письме к А.Бестужеву (февраль 1824 г.) он пишет по поводу арабской сказки "Витязь буланого коня", помещенной О.Сенковским в "Полярной звезде": "Арабская сказка прелесть; советую тебе держать за ворот этого Сенковского"" [Свирин, 1936: 223]. В 1824 году как на постижение, так и на характер раскрытия Пушкиным ориентальных тем и сюжетов уже влияли принципы народности и историзма, сформулированные в его заметке "О народности в литературе", относящейся примерно к 1825 году: "Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию, которая более и<ли> менее отражается в зеркале поэзии"(Х1,40).
При анализе цикла следует учитывать автобиографический аспект: "Подражания Корану" написаны в период преодоления Пушкиным мировоззренческого кризиса, сквозь объективное изображение особенностей Корана проступает комплекс переживаний поэта во время ссылки в Михайловском, не случайно "Подражания Корану" посвящены П.А.Осиповой, в гостеприимном доме которой изгнанник-поэт нашел "сень успокоения".
Цикл "Подражания Корану" был рассмотрен пушкинистами во многих гранях и имеет достаточно обширную исследовательскую литературу, обзор которой мы ограничим анализом результатов, имеющих непосредственное отношение к задачам нашей работы.
В.Г.Белинский, отмечая "удивительную способность" поэта "легко и свободно переноситься в самые противоположные сферы жизни", называет "Подражания Корану" "блестящим алмазом в поэтическом венце Пушкина" [Белинский, 1954: 352]. Не ставя перед собой задачи дать всестороннюю оценку пушкинского цикла, критик обращает внимание на то, что "Подражания Корану" "вполне" передают "дух исламизма и красоты арабской поэзии".
В дореволюционных исследованиях цикла получила широкое распространение мысль о религиозном пафосе "Подражаний Корану". Как отражение религиозного настроения Пушкина в период михайловской ссылки рассматривал "Подражания Корану" П.В.Анненков в своей работе "Пушкин в Александровскую эпоху" (СПб., 1874): "Алкоран служил Пушкину только знаменем, под которым он проводил свое собственное религиозное чувство. Оставляя в старом законодательную часть мусульманского кодекса, Пушкин употребил в дело только символику и религиозный пафос Востока, отвечавший тем родникам чувства и мысли, которые существовали в самой душе нашего поэта, тем еще не тронутым религиозным струнам собственного сердца и его поэзии, которые могли
теперь впервые свободно и безболезненно зазвучать под прикрытием смутного (для русской публики) имени Магомета" [Анненков, 1874: 304].
Проявлением проснувшегося религиозного чувства и "умиротворения" души поэта после бурных романтических порывов молодости считал "Подражания Корану" Н.Котляревский: "... в "Подражаниях Корану", в особенности в великолепной картине: "И путник усталый на бога роптал", много религиозного смысла и настроения. Если отбросить те строчки, в которых поэт удержал местный восточный колорит, достаточно чувственный, то весь этот маленький сборничек может быть понят, как гимн богу вознесенный над всеми исповеданиями" ["Пушкин в Александровскую эпоху". Собр. соч. Пушкина под. ред. С.А. Венгерова. Т. II, С. 482].
Эволюцию Пушкина от навеянного французскими материалистами атеизма к глубокому религиозному чувству видел в "Подражаниях Корану" и Н.Черняев: "Подражания Корану" насквозь проникнуты монотеистическим духом и неподдельным религиозным чувством" [Черняев, 1898: 395], "создавая свои "Подражания", Пушкин нашёл в своей душе сочувственный отклик мистическому пафосу Корана" [Черняев, 1898: 396], "Коран дал первый толчок к религиозному возрождению Пушкина и имел поэтому громадное значение в его внутренней жизни" [Черняев, 1898: 397]. Вместе с тем, задачу Пушкина-художника исследователь видит не только в передаче собственных религиозных воззрений: "Ни в одной европейской литературе нет ничего подобного пушкинским "Подражаниям Корану". В них отразился весь Ислам с его монотеизмом, с его космогонией, с его чувственностью, легендами, мистикой и моралью. Кто вчитается и вдумается в "Подражания Корану", тот уже не встретит в нем ничего нового для себя и будет иметь ключ к разгадке и верному пониманию священной для всего мусульманского мира книги" [Черняев, 1898: 399]. "... Придавая поразительную красоту поэтическим намекам Корана, - Пушкин имел в виду одну только цель -
воспроизвести его пафос и ту чисто арабскую поэзию, которою дышит Коран" [Черняев, 1898: 400].
Достоевский в своей знаменитой речи о Пушкине писал о "Подражаниях Корану": "... разве тут не мусульманин, разве тут не самый дух Корана и меч его, простодушная величавость веры и грозная кровавая сила её?" [Достоевский, 1899: 15].
Истолкование религиозного содержания "Подражаний" дал в своем исследовании цикла Д.Н.Овсянико-Куликовский: "Лирическая интуиция Пушкина с особенной яркостью проявилась в "Подражаниях Корану", где звучат специфические мелодии арабского религиозного лиризма... эта религиозная лирика не может быть названа ни библейской (древнееврейской), ни христианской, ни какой-либо иной, кроме как мусульманской, и притом не вообще мусульманской, а специально той, которая звучала в проповедях Магомета в период возникновения религии" [Овсянико-Куликовский, 1912: 197-198].
В дальнейших исследованиях цикла произошёл резкий поворот в трактовке темы "Подражаний" — отказ от религиозного истолкования, безусловно связанный с послереволюционными событиями. В 1928 году в Симферополе вышла не оставшаяся незамеченной последующими исследователями цикла работа В.И.Филоненко, в которой высказывалась мысль о том, что "Подражания Корану" — не восторженные гимны Богу. В них нет ничего мистического... Правда, может быть, у поэта и было желание пуститься в мистическую высь, но он поборол его и, сделав какой-то резкий уклон в сторону материализма, сумел остаться здесь, на земле, на почве реального быта, как бы умышленно перенеся центр тяжести на бытовой уклад жизни" [Филоненко, 1928: 10].
Позднее, в 1936 году, точку зрения В.И.Филоненко развивает и корректирует Н.Свирин: "... работая над "Подражаниями Корану", Пушкин совсем не отказывается от прежних скептических воззрений на религию — как магометанскую, так и христианскую. Но... отходит от
односторонних реалистических воззрений французских материалистов XVIII века, которые в религиозных верованиях видели только ложь и басни, сочиненные каким-нибудь ловким шарлатаном. Пушкин усматривает в Коране проявление психологии целого народа, его религиозных и нравственных воззрений, выраженных нередко "сильным и поэтическим образом" [Свирин, 1936: 221-242].
Ценнейший вклад в изучение пушкинского цикла внес Б.В.Томашевский [Томашевский, 1961: 18-45]. Исследователь соотнес "Подражания Корану" с источником - Кораном, обозначил принципы воплощения в поэтическом тексте мотивов и тем древнего религиозного памятника.
В новаторском для своего времени исследовании Г.А.Гуковского "Пушкин и русские романт