По соседству с нами жил батюшка, отец Василий. Молодой красивый священник в послевоенные годы был редкостью, поэтому весь приход гордился им. Особенно умилялись старухи, видя в этом добрый господний знак, и усердно молились о его здравии и клали поклоны. Не забывали в молитвах и матушку Анну, жену отца Василия. Она тоже была молода и мила лицом. Голос у нее был тихий и мелодичный, а глаза добрые, лучистые, проникающие прямо в душу. Жила семья священника во флигельке соседнего дворика, и иногда матушка Анна приходила к нам одолжить на вечер веретено моей бабушки, которая и прясть, и вязать большая мастерица. Заходя ненадолго, матушка всегда приносила что-нибудь в подарок: то маслица постного,то горстку карамелек, а то и вовсе половину каравая. «Кушайте на здоровьице,- говорила она,- все освящено в церкви, все пойдет на пользу». И я с особым удовольствием откусывала ломоть - ведь это был не просто хлеб, а хлеб, освященный в церковном храме.
Бабушка моя, встречая отца Василия у ворот, всегда просила благословения для себя и для меня, конечно, ибо я была неотлучно при бабушке. Батюшка останавливался и благословлял не спеша, с мягкой улыбкой произнося волшебные для меня слова: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа». А потом крестил и говорил: «Идите с миром».
После этих слов я всегда ощущал удивительную легкость, точно тяжесть невидимая спадала с плеч, а вместо нее вырастали крылья. А бабушка, великая любительница стихов, которые читала в книгах по складам, рассказывала наизусть, после благословения отца Василия вспоминала лермонтовские строки: «С души, как бремя, скатится, сомнение далеко. И верится, и плачется, и так легко-легко».
Однажды – это было незадолго до Масленицы – соседские ребята, отчаянные сорванцы и безбожники, решили забраться в сарай, где отец Василий, кроме дров и угля,хранил завернутые в бумагу антоновские яблоки, присылаемые ему родителями откуда-то из средней России. Это было своеобразное лакомство, и священник, видимо, приберегал их к Пасхальным праздникам. Мысль совершить набег на сараи пришла в голову Эдику, сыну хозяйки, которая сдавала флигель семье священника. Мысль совершить набег на сараи пришла в голову Эдику, сыну хозяйки, которая сдавала флигель семье священника. Он видел, как отец Василий принес посылочный ящик, распаковал его и, аккуратно завернув каждое яблочко, сложил их на полку в сарае.
Проследив, как отец Василий ушел на вечернюю службу, Эдик скомандовал детворе: «Айда!» И все гурьбой ринулись во двор. Меня поставили у дверей сарая караулить, не идет ли кто в этот отсек двора. Всей душой ощущая мерзость своего поступка, я не смела все же отказаться. Отговорить ребят от этой затеи мне было не под силу – уж больно мала я тогда была. А предать их, обидеть отказом – тоже духу не хватало. Так и стояла я, раздираемая противоречиями, как вдруг в начале вымощенной камешками дорожки показался отец Василий. Потом, уже став взрослой и не раз возвращаясь памятью к этому поступку, я поняла, что он, видимо, забыв что-то важное, вернулся с полдороги. Но тогда мне казалось, что это Господня кара обрушилась на меня, явив образ священника, который на самом деле был в то время далеко. Сначала у меня ноги приросли к земле, а душа обмерла и застыла. Потом, вспомнив про ребят, я попыталась крикнуть им: «Атас!» - но вместо крика только беззвучно пошевелила губами.
Отец Василий, как обычно, улыбнулся мне своей мягкой улыбкой и, миновав сарай, прошел прямо к флигелю. Когда он скрылся за дверью, мне наконец удалось оторвать ноги от земли. Добежав до сарая, я рванула на себя дверь: «Атас!»
Услышав сигнал тревоги, ребята кинулись к выходу,роняя по пути яблоки, которыми только что набивали карманы. Чуть не сбив меня с ног, воришки скрылись из глаз.И в это время из флигеля вышел отец Василий. Подойдя к сараю, он молча посмотрел на меня, на яблоки, разбросанные на земле, и все понял. Изменившись в лице, он сказал мне одну лишь фразу: «Эх, ты!»,- но она прозвучала так по-мальчишески досадливо, что я в первый раз ощутила, что он тоже человек, и ему, как и мне, может быть горько, обидно,муторно…Слезы брызнули у меня из глаз, и, не сказав ни слова в оправдание, я бросилась бежать.
Бабушка, увидев мое смятение, всполошилась, не обидел ли меня кто. Но я ничего ей не сказала и только продолжала плакать. Так и не добившись от меня ни слова, бабушка перекрестила меня и уложила спать, а сама засветила лампадку и принялась читать молитвы. Под них я и погрузилась в сон, который, впрочем, не принес желанного облегчения.
Со дня на день я ждала отца Василия, который пожалуется бабушке на мой ужасный поступок. Но он все не появлялся.
Шла Масленица. Я отказалась идти с бабушкой в церковь, сказавшись больной. Она окропила меня святой водицей, перекрестила и вздохнула: «Что за болезнь у тебя такая? Температуры как будто нет». Я промолчала в ответ – разве могу я сознаться ей в тяжести совершенного греха, гнетущего душу? Это было хуже любой температуры.
И вот настало Прощеное Воскресенье.
- Прости меня, внученька, сказала мне бабушка перед завтраком.
- Может, чем-то обидела тебя зря, накричала, не сдержалась.
От бабушкиных слов слезы сами с собой покатились у меня по щекам.
Она повинилась, а я? Неужели так и буду носить свой грех в себе?!
В эту минуту открылась дверь,и на пороге вырос отец Василий.
У меня душа в пятки ушла. «Ну вот и все, - подумала я про себя. – Сейчас все узнают про мой позор – и бабушка, и мама».
И вдруг священник подошел ко мне, поклонился и сказал: «Прости меня, родная, я был несправедлив в тот вечер. Ведь ты же не хотела сделать ничего плохого, правда? Это злая сила толкнула тебя на грех, искусила. А искусить можно каждого, на то мы и люди. Прости за то, что не помог выбраться тебе из греха, что обиделся. Не держи на меня зла, ладно?!»
Я не буду описывать, что чувствовала в те минуты, потому что это невозможно передать обычными словами. Но урок, преподанный мне тогда отцом Василием, перевернул всю мою жизнь. С тех пор я твердо знала, что просить прощения не стыдно, что это не слабость, а великая сила человека. И если есть на свете что-либо чистое, безгрешное, святое – так это два великих подвига души: просить прощения и прощать, не помня зла. Ведь для этого и дано нам Прощеное Воскресенье.