{Анализ письма}
{Взгляд поближе}
Давайте теперь, раз погода, здоровье, опасности, общественные распорядки и прочие обстоятельства позволяют, ясли совершенно удобны, если вашей милиции угодно, после вас, помилицействуйте, спрошу прощён ли я (was ne zatrudning?), бей, бросьте эту турецкую барщину и говорите прямо нечистоту, как нуждина с чуждиной, ведь пока ухо, будь мы хоть смехолисты или нигилица, может иногда быть склонно верить другим, глаз, будь он обуревший или неладный, находит, что дьявольски трудно время от времени доверять даже себе. Ушы имут и не узрят? Очи имут и руцосяжуть? Ври! Подбираясь ближе к тому, чтобы бросить на него взгляд (ведь в конце концов был и грех, хоть и подпольно), давайте посмотрим на то, что возможно будет видно.
{Направления письма}
Я рабочий, надгробный каменщик, безлицемер, тревожусь помочь, всем нам клад ища, и рад жестами, когда Рождество окольно прошло уж свой год. Вы плутжуй-с, полицемер, тревозитесь подмочь сбирокаждому и пужасно сердобелые, когда уже порог оплетался травой, да ни в джизнь! Мы не можем сойтись во взглядах на взгляд. Мы не можем ославить ну-с нусом. Однако. Нельзя не заметить, что гораздо больше половины линий проведены с севера на юг в направлениях Немчуринска и Бархатецка, пока другие в своих поисках идут с запада на восток из Палайзии с Балградом, ведь, пусть оно и выглядит пострел-пузырём, когда улыбочешется поблизости прочих инкунабул, у него есть свои кардинальные точки при всём при этом. А те линованные барьеры, вдоль которых начерченные слова бегут, маршируют, останавливаются, шагают, спотыкаясь на всех точках преткновения, и снова спотыкаются с относительной безопасностью, кажется, были выведены прежде всего в виде явной решётки ламповой сажей и тернием дуба. Такое перекрещивание это несомненное предхристианство, зато использование доморожденной палицы в качестве подспорья каллиграфии демонстрирует отчётливый прогресс от дикарства к варварству. Кое-кто серьёзно верит, что замысел мог быть землемерный или, на взгляд более осмотрительных, внутренне-домоэкономический. Затем, записывая всё бескрайней из конца в конец и поворачивая, поворачивая в конец из конца и всё бесхатаскрайней записывая, когда вехи писаний стремятся взмыть, а чихи ступаний страмятся сдать, фтам старая себесамогилия, и опетвспятопять, от раз-свет до гум-лит. А с оным, где же на спаде мудрость?
{Анализ текста}
К тому же, в добавление к первородному песку и порошкообразному углю, на непросыхающей бумаге или мягком лоскуте (и шахи, и орддоны, только дай им грузтины, могут улицезреть сосценной персоной маленькие хужрайские апсардаменты, свешу огари, шкварчащую на единственном нишастане для жмурок с тухмятиной и суппродуктами из Дулбмении, сколько шишу угодно коняк, афлесун и немного нонсенсброда, выступающего на мызасцене, если помните, как та тефтель на траве, о которой наша мамшер рассказывала нам, когда мы были духтарами писарства, постельниками и примятницами), образовались наносы терраземляного вещества, покамест оно копалось в прошлом. Времяпитьчайное окончание (не произносите мораль, лицедей, иначе наше шоу провалится!) это тёплое малое мрачное наслоение само не по себе и, будь это след пальца, торговая помарка или просто порчтрель художнеца, его важность для установления личностей писательского комплекса (ведь если рука была одна, то умов, активных и взволнованных, более того) будет оценена по достоинству, если никогда не будут забывать, что и до, и после бойнской баталии было в обыкновении не подписывать письма каждый раз. Плям. Конечно, меньшее невежество записывать слово с заведомой нехваткой согласных, чем добавлять заведомо с лишком. Теперь конец? Тогда украсьте свою речь камнями, чтобы орнаментировать страницу. У вас есть ваша чаша ошпаренного Сушонга, ваша свечная капля воска, ваша кошачья рукавица, гвоздички да гробовая папироска, что вы хрумкали или хрустали, подбирая слова вашей скворечной пелзабытности. Тогда зачем, скажите, подписывать что-либо, если каждое слово, буква, росчерк пера, пространство листа уже отличная подпись сама по себе? Истинный друг отличается гораздо легче (и лучше в придачу) своими характерными приёмами, обличьем полным или естественным, движениями, откликом на просьбы в благотворительности, чем своей обувью, например. И, говоря по поводу Тиверия и прочих инцестуозненьких непристойностей среди геронтофилов, нужно предупредить о пресловутом обозлаченном действе. Какой-нибудь мягконосый прочитатель, пужалый, примет по простоте интимной, что тут делят супружеские ложки, и подлистница с долуопущенными очами намеренно делает сальтомортарелло со своего велосикосипеда у главного входа к штатнику в приходском сутайном сюртуке с её «три, два, нас и развсегда!», который поднимает её остророжно, как любой бальзамоносец, чтобы почувствовать, на что эта дева так сильно оскорбилась, и мило спрашивая: «Где-бысь это нашу грацию обмяли и где ваше челомудрие хоронилось, маё дитя?», «Ктось это бы, потенциальный фатеротче?» и того подробнее, затем что мы старые бзихи с висли-мыслями, сделавшие своё неулыбчивое дело для оных лис, когда они были юнгами в их фейрдевичестве, среди полусвета комнатного сводничества, где мы проводили лишь оракулярное исподведение, и могли бы (продавай мы наше малотоликое молчание в кулуарах) рассказать одну весьма влагоносую, что отец-фатер в таких косообразных контекстах не всегда тот непредставительный родственник (часто стоящий нашего неповиновения) и сосед по фатере, что платит по долгим счетам за нас, а также о чём простачно-ограничное наречие, на которое Михайлово походит, может говорить злому гению талии и, наконец, к кому неврастенная нимфолептичка эндокринно-эпифизного типа с вывернутой родословной, настоящим презахватывающим травмвидением в её прошлом и приапическим позывом к контакту скорее с агнатами, чем с когнатами, фундаментально неравнодушна под действием своего слипкострастного мейозиса, когда она относится с симпатией к некоему отоварищу с физией её фантазий. Итак. Хм. Могли мы. Однако, что бы сказать? Это просто маленькая человеческая история из тех, что вполне терпит бумага, грубимы словами, песнопесенная как сингсингармонии Селямана для сладкоумишек, хотя неблефующая как броздоболеобузывание у Эсры (котя, дружка котя, жена дружки котя, драгполовина жены дружки котя, дружка драгполовины жены дружки котя, и вот мы вернулись к нашим лошадкам), ведь нам также известно и то, что мы почерпнули из страниц «Я был гендралом», из того распреступливания башкливизма пером Полешкотта, что Фатер Михаил около этого красного времени белого террора приравнивается к старому режиму, Маргарита это социальная революция, пирожные значат фонды партии, а дружеское спасибовам означает всенародную благодарность. И в заключение мы между делом слышали о межъячеечном Спартаке. Корпимость – мёртвая порука, не зевай! Мы с доброслёзцами вспоминаем ту жидкосную расу иль надвойней, будто сейчас зазрячитается, как во Гублине было во сказаньях, но ещё уплыл год целой. Мы обособили цвет мундира к добрым странным стихпевцам. Когда и меч, спешил что бездножить, со взгромом орудий сливался, ответствовал бравый О'Двайер. Затем. И словам наконец есть пределы. Пусть прелестница это та, что стоит пред лестницей, подмигивая или аркуясь в ельнике, там, где взмыл Нагрехсиле забор (дринь-дринь! дрянь-дрянь!), а официал – тот, кто приносит крепкие напитки (динь-динь! джинь-джинь!), а затем также, и не дайнабог забыть, что сноурывчик небольшой между однодомецким первым и болеезаграничным последним и что красивой данности котухоженных товарок будет до (!) дней более чем достаточно, чтобы заставить любого, кто молоколил (на языке возлюбушек), адски зло потрусить своего николоблизнеца, а тот чай вашей Маргуши – или, чай, вашего могущества – если расслушать его как восхвальбу от благородного господина, это (?). Ведь если сленг, который потслушали на постельной военсцене (хорошо, если упрощённый английский), проповедывать из уст ивовоцерквеслужек, метафизиотерапевтов поперёк шеренги, адвокативов, гласнулей, полугласнаух, лингвестников, лабиалек, денталистов, заднедворни и подвзрывников, где была бы их практика и где была бы сама человеческая раса, эта пифагорейская неудобопроизносимость панэпистемологоса, хорошо, если не эпикально чёртсловарски грузлого и громтрельского, Ихавод, Аввакук, Опанов, Акбишьег, окказия, нулизм, ппппффф, за сельскими барьерами, за шифером жилых зданий, вниз по глухим переулкам или, узнав, почём фунт изюму, под какой-нибудь мешковиной, оставленной на телеге с тонной тягой?
{Судьба Тристана и Изольды}
Что было, то любовь: есть так есть; будь как будет; долгие годы, невзгоды и всходы. Вон под покражу темноты, кляну их шаль и вздохи нег, прошу, отставьте нас отних! Слишком, всеслишком изолгали светладевицу! Продажник, неслушник, бравомолодцом! Молниеносный взгляд, птицеловный крик, страх из могилы, вечнотечь на колесо времён. Речной сгоршок как огонный сквозьдух; ныне блудный свет озаряет челоденьчестную дщерь; бравый схлопец, гарное домужество, скверный помин, елепались всё чертьём; остаться с лотом браконосца рискуем, только недоглянь, – и бокенбрадам не пуститься по подбородинкам никак, – они взрастут, жена, поверь мне, ты сколько их ни исстрегай. И что же со всем этим можно поделать? О други!
{Письмо о свадьбе и похоронах}
Ей бы июной остаться! Ах хо! А ему в старолетии мгла! Сторазысстария! От как-как-кинэ до мож-может-мишле и от джомбабтиска до бурномана! Рассказывается звуками с темой, чтобы знаками – т.е. с тем, штабель универсальными, полиглотанными, всеми вспомогательными нейтральными идиомами, глухонемикой, цветоязыком и шелтабарщиной – свежеволновать залюбовниц, противолестниц, вуличных арабышей, прошлых людогэлов и кого бы в тон ни было. С тех пор, как Нанетта Новобра встала на розустланный путь с Харри Хейхопом, пламепышущий дёрн светит от растопок до ростапок, частолько вдоховхлоп вздувает её торфтючки и твои чаяния двоих умокли, моя Окрошка, ведя толкотолки до бескошатницы; и пустьсе деньки напропой души вечно оправдывают падших смертью Роландов, когда паросиловое вино отдаёт дубом для старобедного мужчины, делать мастер всяк делишки в течение миллиумов милленионов, пока нашим смешанным трассам было всё трын-травно, трижды мура, краснобелого глоток, выбирай себе лоток, за Петеров в Новнишнем Амстелдаме и за Паулей, где поуличные дивки, где ром предчуял его конец, где он протянул ложки к Нужной Америке (тут захочется вспраздновать рясу любому нормальному котелколюбу), однако эта старосветская эпистола, что об их выветриваниях, что об их женитьбах, что об их похоронах, что об их естественных отборах, мотай-осталась для нас откросвежей и всепоручной, как издавняя чашка со чваем. Пока я ростапливала маю сгороводку. Хаха! Поки вы растопливали ваш казанский очаг. Хохо! Она объясняла на своих бабьих песнях или пяльцах. Хуху!
{Кто-то написал его}
А теперь, раз каплемантия и вдохнаваривание идут в триногу с жизнью, значит, пока у нас (в нашем малом свободном государстве, следуя тому престатуту в нашей хартии) могут быть неустранимые сомнения о целостном понимании этого всего, об интерпретации любой фразы в целом и о значении каждого уже расфшифрованного слова из фразы (хорошо, что нас не стесняет наша думонезависимая Ирландия), мы не должны праздно превозносить неоднозначность подлинного авторства и одноглотковой авторитетности. И давайте поднимем затвойпокойный кубок интриг, звяк этот факт, бутылёр оромотов! По внешнему впечатлению, прытьдерживая наших обрывочных коней, для вашего подкованного разума, словно театр военных буффало, эта штука была раз и навсегда сделана, такие вам дела, где-нибудь, да и закончена в определённое время, будь то день, год или даже предполагая, что в итоге это окажется номерная серия из один боже правый знает скольких дней или лет. В любом случае, как-нибудь и где-нибудь, ранее книжного потопа или после её отлива, кто-нибудь, упоминаемый по имени в своём телефонном справочнике, Кокопетушистый или Кукучепушистый, написал это, написал это всё, написал это всё пером, такие вам дела, и точка. О, бесспорно, да, и очень даже водможно, затем что у не самого запивчивого всегда будет глубоко в бутыльке его вакхума, что всё это откровенно, такие вам дела и такие вот дела, было лишь перед его мысленным вздором. Почему?
{Хорошо, что есть хоть что-то}
А потому, после всех расчинителей Былбылинии, раз до этого дошло (слуховооконный сплетник будет стонать над перекрёстками не раненее, чем те письмена на стене выскочат для толкотворения на центральной улице), каждое лицо, место или вещь этого хаосмоса Всея, имеющая отношение к делу (ведь не всякое кулдыкоммурлыко куретчины в стройку), двигалась и менялась с каждым мгновением времени: путевая чернильлица (если не целый горшок), ручка и бумага с зайцем и черепахой, непрерывно более и менее разумная чересмногоголосица антисоавторов и чем тебе дальше, там и различно склоняемые, иноково произносимые, иначе записываемые и изменчиво значащие выразительные шрифтознаки. Нет, и да поможет мне Виршепётр, это не бесцелеобразный гдеацинтовый мятеж пятен и клякс, черт и кругов, колец и изгибов против смежных записей, судорожно зависящих от скорости; оно выглядит так, как будто его некто не раз берёг; и, конечно, мы должны ждать очень благодарными, что на этот выхитрительный час занимающихся навозных мух мы имеем пусть и написанный высохшими чернилами клочок бумаги (хоть лист, хоть подрывай), чтобы показать себе (так мы не будем иметь ни малейшего поднятия, как тот человеколовец, когда он коттаится в мышелодке), после всего, что мы растеряли и разграбили ради него даже среди густейшей высочащи земли и всего, через что оно прошло, и во что бы то ни стало, после хорошего приземлённого поцелуя землегубам, как это ни неприятельно, наш врозноброс перемахнул вовсе площадку, так держитесь его руками утопающего, тем временем не надеясь даже на надежду, что при свете философитии (что делает нас глубомудрыми!) вопросы начнут понемногу проясняться так или иначе в течение бличайшей чертоверти часа, но если цепляться за них, десять к одному, что и они начнут, дай бог, свинья не выдай, как они категорически и должны, ведь, строжно между нами, есть предел всем вещам, поэтому подобное никак не пойдёт.
{Каллиграфия}
Но в связи с этой курнушкой, худопахнущей паче кожнохворости хитролиса (не было поручки, но до ручки подошло), кто же такие те исследовательные чудеса на тех яростных кнутопетлестежках; те столь скромно скреплённые или сблокированные кусочки; трогательное напоминание неполного следа или брошеннго финала; округлённая тысяча славных кругореолов, предваряемых (увы!) ныне неразборчивыми как дым перошествиями, тиберически обоеукрашающими заглавные инициалы Вертоухова; предполагаемо озадачивающий хрисмон трилифтон знак 
, названный в честь некого Его Взадерженства Визга, который, повёрнутый против суеминутной стрелки, обознает его наименование этой буквицей, как и маленькая Δ, букврассудно названная, из-за некоторого изменения состояния милостей природы, альпой, или дельтой, когда в одиночестве стоит вместо или, тавтологически, вопреки гармонии (хотя, в сущности, раз мы слышали в катайских кругах, что кура означает не топко недело-другое после первой пятой четвёртой от второй восьмой двенадцатой – тяйшань тайвэнь тридцисбей – зато, ежелиугодно, другое и тридцатое от девятого из двадцатого, т.е. наши пресловутые 432 и 1132 безответственно, почему тогда не принять первое за сельскую корчму, последнее за мост вверх аркножками, маркировку умножения за перекрёсток впереди, как вам угодно, крючок за семейную виселицу, их старую кабриолесть на четвёрку за выгон невопрей, пейчай в любом случае за встречаяние когда-нибудь, а его безодносторонность за безвыездную аллею, ведущую к ирландскому плану на Маршевом Погосте, не так нет?); спокойный монолодец внутренних дел; извиняемый беспорядок, за который одни винят дубинку, а другие винят сажу, зато благонедаря им некие па с их кособокими фигурами довольно часто можно принять за некие лэ с хвостами у них в эхе, что довольно часто можно принять за некие ге с хвостами у них во рту, оттуда ваш Пристофор Полумб, отсюда наша Кэдди Кресвитерианка; отрывисто отточенные росчерки далеко не так точно толковые для троптоптанной трактовки письма; внезапная вспыльчивость некоторых пропIсных середIн; слово, хитроумно спрятанное в лабиринте запутанной драпировки, будто полевая мышь в гнезде цветных ленточек; та абсурдная жижалица объявляет без долгого пантомления, словно у того немого обывателя, что вместе с нами, насколько тяжело сбыть сблагородным должентльменом; а посмотрите на это доместоимённое «всебалдение», выгравированное и отретушированное, сбокуприпечённое и десертоподбитое, совсем как рыбокит всмятку, так соченно нафаршированное, как будто его сформулировали, чтобы тыкаться носом триллион-другой раз, пока не отойдёшь в вечночь, пока балда не балда у любого идеального читателя, мучающегося идеальной бессонницей; все те красноохренные обелиски, которыми кайенпестрит текст, привлекающие излишнее внимание в деталям, пропуски, повторения и нестыковки; тот (вероятно местный или личный) вариант «могуща» вместо более общепринятого «могущество» – даром что мелочь, зато может бессловно удивить; и громоздить те диакретинически по-гречески надчокнутые и словноухарские «и» краткие и сям и там – не ко времени, как ухать в Афины со своими совами; и цацы тоже, сначала иезуистически оформляются, но затем полуцеловалятся, целя в западающем направоволении; аустроготская каракульча имитирует некоторые образы этрусских застойловых бесед и, короче говоря, образованность часто раскрывает себя на конце идей своих; своеволя (по крайней мере у одиннадцати из тридцати двух бумаголомак) доказала постоянным трудом, что верблюлы могут пролезть даже под точкой над i; это, например, крайне неожиданное левостороннее возвращение к одному определённому больному месту в прошлом; те врозьпахнутые дубль-вы (раннего средиземномерзкого происхождения, как вы их ни прокляните, агглютинативными боль-резь-лик-клал-сор-я-втир, или водовством очедопускания, или, чётче вкрадче, дрябл-бе), устроившиеся с такой посадомягочной решительностью и неотменимо напоминающие дубль-нам о природе в её наиприродности, пока те чем-то чреватые че (чем чёрт не чудо у варваророжденных?), ныне редко слышимые, разве что когда их обронит неосозданная огомолвка некоего гетерносексуалиста (всегда использующиеся в двух шрифтах, что портят весь петит – один из которых кривдолобый как его клавдиев брат, но стоило ли перерываться ради этих слов? – повсюду на папирусе как маркировка для пересмотра), что шествует по всей странице, хмурится, стараясь 
еловековечить идею, среди густословия стоя сухопарым удрученцем у края узорчатого окна, украшенного лавролиственными басками, колышущимися над карманными квакшами, бродит, хмурясь, подёргиваясь взад и вперёд, вставляя фразы тут и там, и подавленно возвращается с неким недодейственным предположением, а его шнурки подают 
елобитную; любопытный предупреждающий знак перед сподлинноверным глаголом нашего протородителя (чистейшая неописуемость, к слову сказать, иногда ветвехвостая ехидна, но чаще земляничный плодоцветолист каин-яблоньки), что древнеписчики зовут «протечка по опалубке» или «бранный сын, щучпеший, запустив котелок», указывая этим, что нижеследующие слова можно воспринимать в какой угодно последовательности, «дыра сын бранный шляпа через шепчущий своё да» (тут вам никак не высчитать, где звукосмысл и смыслозвук, чтоб дневникать); те редкие высокопарящие обесточенные эхи, что сопустобыли с большинством неплохо пожинающих и смотрящих фертом после несвязной, принципиальной, срединной или финальной фитотерапии, и джерди, что мандрожат как джем, сагиб, и бескосточковые как острицы; невинное выставление напоказ тех откровенных, хотя и колких, поддеваний; тот странный экзотический серпантин, с тех пор должным образом изгнанный из нашего писания, так что сейчас этот рукчейный истрок так же ветросущ, как увидеть правдолюбую белодаму, по дней ей конь-корчажка, а она, в своём непобедимом наваждении даже долее и с не меньшей мрачностью как будто разматывается спиралью и поднимается тихой ящеркой прямо на наших глазах под давлением писательской руки; неуклюжая музыкантность, живописно ваяющая ах-ох воспроизводительность, пущегадательная как группетто и обезмолвивательность, эх-ох опериозная как десять рулад в шелтаратуре; умышленное упущение номера года и эры из даты, это один единственный раз, когда наш переписчик, видимо, начал осознавать прелесть сдержанности; слипкострастное соединение последнего с первым; цыганская встреча высокостильного могилокопания со второсортными коровоями (тут интерполяция: эти чамкания появляются только в Селенье-на-Всборье, в семье М-птов Бб: Код IV, Пап II, Зав XI, Полд III, Об XVII, Уж XXX, Полн MDCXC; схолиаст как оголодалый принял заупакованный трезвон за колокольчик пышечника); четверо тушечных знаков сложения, под которые мы можем резьбегло взглянуть, чтобы можно было почувствать по всем росокраинам те жовты стары стильны брюки шустрописца; обознательный падеж, с которого оно начинается, и винительная дыра, в которой оканчивается; афазия той героической агонии вспоминания некогда любимого номера, что ведёт, шлёпая туфлёй, к общей амнезии своего ложноименования; потом эти ары (рррр!), что отбились от руцы, первосвященнические иероглифы литых тавров с костевой хандрой, вырванные по горячим рукам у нашего посвящённого маренового игрока, охочего и стянуть, и добрить, Риму с Ромом склоняшись, забубённо с храмового шпица скинутого вниз портервратником на грани пики того, как четверостихнут рубинайат его и тех, которые зуд без Церкви, которые ни разу с тех пор, как сгорела Винокурня Роя, не осушали Ночи огнеполный сутьбокал, затем что ах-бах-встряхс, тут как вывезет стаканчик костей дня, трах, хожу лоялистской шестёркой, долой вашу кровоточину, блажь с вами, есть тут одна для вас, сэр, трах ей, превосходная дедушка, румяная до самых ракоокрасных локонов, вот розанчик, трах, боже, у Омарика в печёнках сидит его рудый старый Виллан Рыжий, погодите, трах, боже, от такого слышу, или не сидит, вот вам моё пятикартишье пузырных тузов, трах, чмок в его королевское хрюкало, Омарик Х.М., где ж вы есть?; теперь, разбой не чая (переходя в угол левого бокового нефа), тот перекрестовидный постскриптум, с которого три безе, т.е. более короткие и меньшие лобызания, сверхосторожно соскребли, открыто вдохновляя на ту мрачную Разбойничающую страницу Келлской книги (вы чай не потеряли из виду, что есть ровным счётом три бригады кандидатов на розу крестцаря, что ждут своей очереди на витражных полях голубиных целей, залпброшенные в их три избирательные урны, а потом разложенные для таких выставочных комитетов, где и двух было бы достаточно для любого, начиная с самого старого Матфея, как он с великим отличием говорил, что с тогдашним же успехом говорящие люди приобрели привычку, обращаясь к человеку, говорить, что второй не лишний, когда третий человек этот тот, о ком говорят загадочно, и что то последнее губоязычное лобезение может читаться как полизание, если, кем бы ни оказался тот обыматель, оно было написано с языком на его (или, возможно, её) плече, как, возможно, тогда обстояло дело); а также фатальный ницпадающий наклон растреклятых каракулей, явный знак несовершенствуемой моральной слепоты; слишкомножественность, многочересчисленность всех тех четвероногих ме; и зачем писать «Жив Боже!» с большой жирной же? (как знать? ях ведать?); спылусжаркая фиксоигроковая форма полуфинала; и, в-восемнадцатых или в-двадцатьчертвёртых, затем что не лишне и не без Мавришки, но наконец, когда прописаны и аз, и нежильцы, пенелопово терпение его последнего парафа, колофона из не менее чем семи сотен и двадцати двух росчерков с лихим лассо на хвосте – кто же в пылу всех этих удивительнодостоинствах не поторопится увидеть галопирование женского либидо тех переветвлённых огамических сексобвыкстеканий, что строго контролируемы и легко переубеждаемы через унифицированную фактосчитаемость извивающейся мужской руки?
{Автор письма написал Улисса}
Немчернь-Маглух, которого сейчас можно цитировать после любезного урегулирования (его дектроскопфоническое светочувствращение под надзвуковым световым контролем и его можно растискивать в наших не так уж и далёких будущих, как тонально данные смогут быть выведены из Хромофиломоса ЛТД по миллисантиму за микроампер), сначала назвал этот тип шибконеругательского сотрудничества увыссовской, тетраходической, четверорукой, уткоселезневой или тощей-и-тыренной сложнокупностью (ср. «О студиозном искследовании сексофонологистического шизофренезиса», т. XXIV, стр. 2-555) после досконального наблюдения, проведённого за тысячу миль от учителя Врейд-Нюга (см. «Поздние расстройства насредьминь неомаглейских учений позади полубессовестизнательного», везде), что в случае малоизвестного периплавательного лидера программ, что всенародно ассоциируется с именами несчастного морехода (трианформальное разобшляпчение в шикстиле образцового перожуя), этот отчёт пунического адмиралтейства «Из МакПерсонского Ошиана по всем ветрам Ясона Круизо» был умело перевёрнут и вызывающе переиздан как додеканесианский путеводитель из разряда «что ни сказ, то праздник», который мог с уверенностью надеяться сыграть со мною скверную уточку, а то и с вашей гузкой.
{Отверстия от профессора или курицы}
Безошибочное установление личностей тибериадской диакритикой вышло на свет самыми окольными путями. Первоначальный документ был выполнен издавнон известным былинно-небыличным неиспоправимым шрифтом, иначе говоря, в нём не было ни малейших знаков какой бы то ни было пунктуации. Однако, при поднятии её версо пред лучиной, эта новая книга Моресея отвечала весьма необыкновенным образом на немой вопрос нашего старейшего мирового света, а её ректо выпустило один пикантный факт, что она была лишь проколота, ноне перфорирована (в университетском смысле слова) многочисленными выпадами и сквозлиственными ранами, нанесёнными зубчатым инструментом. Эти бумажные раны четырёх видов были постепенно и правильно интерпретированы как «хватит», «ну хватит», «нет, ну хватит» и «да нет, ну хватит» соответственно и, следя за ними по единственному нитеводному пути, удароблачённому стенами богадельни для простодушных людей и отмечаемому пинь-иньским диа-ломано-лектом, – исследования Ярда показали → что они б или «спровоцированы» ввиЛкой; негоего важного Профиссора; за eго доза-утренним столом; сiльно профеççионально наклёваны для того, чтобы = представiть понятие времени, указ!-ывая (заметьте) Отвёрстия [на плоской (?) "поверх"ности], или всё это только iточки?! Глубоко религиозные по природе и положению, чтобы раздувально очайсливить Тебя взахлёб с кваслом, и Самого, и свеженесносности, и было правильно предположено, что подобный гнев не мог быть направлен тем Крохфессором Прендергостем даже слабонамеренно против наследственной пневмы одной ревмятички, которую он шельмовски чтил по крайней мере раз в неделю на Общевыгоне Шпорпташкина как зеницу своего ока или как её первых старых двух, и пусть человеческий язык замужней дамы избегает свалку, кстати говоря, однако, когда какой-то любопытный варвар или Варвара обнаружили, что метка типа четырёхлистного шельмы-клевера или широколистника чаще появлялась там, где рукопись была чище, а выражения чётче, и что они были теми самыми точками, что были естественно отобраны для перфорирования г-жой Пертелот на её навозной груде, все мыслители сложили начатки шорохолесов, что растут в водошалосливной Картофельной Райландии, потом музыкальное мы и в конце концов никак не вы, дважды два четыре, как будто за ними гнался пчеловечный рой, как за воскнаграждением, и со вздохом, что щель в смешке не утаишь (о меньшой красный шелом!), разделили скромные уста. Быть по сему. И было так. Письмопроизводство надвигов Фьорна Кулуксона, когда он был во владениях Коронодевы с людьми Сольдофона. С признанием нашего старания на первым мгновениях, он остаётся искриво предан векам. Почтшрифтум ищите там, где корысти. А потом и моряку до ушей втечёт, и горбытчику в рог не подбавишь. Где и лис на гусей не поднимет когтей, вот чем славен Трактиръ «У Адама-Отца».
{Почерк Шема Писца}
Мало нужды после того, старый Иеримсоним, старый Васисганс, старый Эндиох, старый Алякосандрын, для вопрошения ваших выходных, пришедших на выучку о том, кто шныряет до шипения, мешается в мокрошку, а его целое это разоблачённый сын дневной пьянки. Однако мы не слышали ни об одном псыне псыней, оставленном по нему для общества океана, когда он уже ходил в стариках без единого зуба глупости, как Тулка МакГулящий. Вот каким был он в самый раз, тот сын, а в другой раз, в деньской день и по следующему утру когда, Дийармадом именован был этот чистописатель псалтыря, этот противусупостатор Тымойбрата, перескакивающий из одной страсти в её товарища. Дочери уже хотят отправиться найти его, те прекрасницы Торбы светловыйной. Разыскивается за валяльное служелюбие поднастарелой особе Томными Тёткинсами. Допредки не отделялся от дорогого человека. Возможно отращивает усы, вы говорили, всем своим видом выражая полное удивмление? И использует ничтокачественные бильярдные залы с вверхивнизкой лестницей? Не Курьерский Ганс, хотя, умей он иметь хоть немного умения в ланитском или немногим менее в сбивческом, и не будь он так убитьспокоен своим ударным бойком, он мог бы сойти за него – он сошёл бы за него проще плаванья в Эссекс. И не Иосифет изобрехатель, как перед другом! Онет! Ко всеобщему облегчению, серая полугипотеза той нечеловекообразины безумежду проливного бреха псивой охоты из Дроволомово была пылко отброшена, а его комнату занял тот гнусный и до сих пор недостаточно неттоуценённый бумагограбитель (кака, фи, боже праведен, мочёный гусь полтин? да идите вы!) Шем Писец.
____
James Joyce. Finnegans Wake [1_5.113.23 – 125.23]
Перевод: Андрей Рене, 2018 (c)
https://samlib.ru/r/rene_a/
andrey.rene@mail.ru