летию со дня рождения русского художника-передвижника

ПРЕДВИДЕНИЕ ВАСИЛИЯ СУРИКОВА

Литературное расследование в библиотеке «Фолиант»

МБУК «Библиотеки Тольятти», посвященное

летию со дня рождения русского художника-передвижника

(24.01.1848 -19.03.1916). Фоторепортаж

Василий Иванович Суриков - великий русский живописец, мастер масштабных исторических полотен, известных каждому русскому человеку. «Утро стрелецкой казни», «Переход Суворова через Альпы», «Меньшиков в Березове», «Боярыня Морозова», «Стенька Разин» и другие шедевры Сурикова давно стали хрестоматийными. Но вот за что художник проклинал свои картины, знают далеко не все. На самом ли деле его холсты могли предсказывать беду?

16 января 2018 года в л итературном клубе «Прикосновение» библиотеки «Фолиант» МБУК «Библиотеки Тольятти» состоялось литературное расследование «Предвидение Василия Сурикова», посвященное 170-летнему юбилею художника-передвижника. В нем приняли участие тольяттинские художники Владимир Николаевич Марков и Юрий Александрович Мусин.

Послушав рассказ о жизни и творчестве Василия Сурикова, посмотрев видеоролик о художнике из фотогалереи Александра Смольянинова «Краски и звуки», прикоснувшись чуть больше к истории создания легендарных картин, наши читатели попробовали найти ответы на интересующие их вопросы. Узнали о том, какое влияние оказал на 16-тилетнего Василия Сурикова зять губернатора Замятнина, живший квартирантом в их доме, и что послужило причиной знакомства Василия Сурикова с Лилей Шаре, столичной барышней, говорившей исключительно по-французски, дочерью весьма из­вестного бумаготорговцафранцуза Августа Шаре? Почему против их брака были все: ее отец, его мать - Прасковья Федоровна?

В чем проявлялось художественное чутье Сурикова? Почему он, явившись в гости к старому другу Николаю Пассеку, уничтожил подаренные ему когда-то свои картины? Зачем к умирающей Лиле - жене Сурикова, ежедневно приходил с визитом Лев Толстой? И почему Василий Иванович выгнал его из своего дома? Почему художник считал, что его картины по крохам забирают его жизнь, а вместе с ней и жизнь той, которая была ему дороже всего на свете?

Итак…

 

«Да что с ва­ми такое?»

 

Шлепнув на стол пачку ассигнаций, Суриков для надежности придавил их хрустальной пепельницей и, круто развернувшись на каблуках, решительно шагнул к стене.

- Господи помилуй, Васи­лий Иванович, да что с ва­ми такое? - Николай Помпеевич Пассек, хозя­ин дома, чуть не плача смотрел на своего гостя. Едва не выдрав крючок, на котором висела картина, тот сорвал со стены заключенный в багет пейзаж и, со всего размаху хватив рамой о колено, принялся выдирать из нее жалобно затрещавший холст.

Выглянувшая из-за двери горничная Пассеков в ужасе перекрестилась. Через минуту от двух этюдов, еще недавно украшавших стену, осталась лишь жал­кая кучка перепачканных высохшей краской холщовых обрывков. Устало опустившись на стул, Василий Иванович вытер со лба внезапно выступившую испари­ну:

- Поверьте моему слову, Николай Помпеевич, они вам, как и мне, горе принесли бы, пейзажи эти...

По сгорбленным плечам Сурикова вдруг прошла су­дорога рыдания. Но глаза его оставались сухими. «Вид­но, выплакал, сердечный, все слезы», - сочувственно подумала горничная, торопливо подбиравшая в подол фартука клочья разорванного холста.

...Поглядывая на пустые крючки, сиротливо торчав­шие из стены, Николай Помпеевич Пассек сокрушенно вздохнул. Стараясь не смотреть в помертвевшие глаза Сурико­ва, Пассек успокаивающе похлопал его по плечу:

- Ничего, Василий Иванович... Ничего. Бог мило­стив... Образуется все... Шут с ними, с этюдами этими...

Если б только можно было по­мочь Василию Ивановичу... Пусть хоть лучшую в доме картину забирает! Да беда-то его не из тех, что попра­вить в человеческих силах...

И взглянув на горничную, торопливо засеменившую к двери с останками картин, приказал:

- Неси-ка, Глаша, самовар. И черемуху прихвати...

«Три дня тебе на сборы, поедешь в Питер!»

 

...С Василием Суриковым Пассек сдружился осенью 1887 года на пароходе, плывшем из Томска до Тюмени.

О строительстве Транссиба тогда еще только поговари­вали, и всем, кто хотел добраться в родной суриковский Красноярск, приходилось по нескольку раз за дорогу пересаживаться с парохода на пароход и с поезда в та­рантас. Зимой же пользовались санным путем, по кото­рому неутомимо курсировали многочисленные обозы. Точно такие же, как тот, что некогда увез прочь из род­ного дома двадцатилетнего канцеляриста Енисейского губернского управления Васю Сурикова.

- Ну что ж ты, Васенька? Ведь сам хотел... Говорил, пешком пойдешь в академию... А тут такое счастье... Благослови господи добрых людей...

Прасковья Федоровна Сурикова обнимала за плечи готового расплакаться сына и молилась только о том, чтобы у нее самой не хлынули слезы. Господи, это ж ка­кая даль-то: Санкт-Петербург! И чего ради? Какое-то ри­сование... Нечто в Красноярске рисовать нельзя? Да Ва­ся с детства рисует! Разве она против? И краски, какие надо, он всегда покупал, и бумаги, какой требуется, - она в деньгах сыну никогда не отказывала, хоть и жили скромно. А как еще жить вдове судебного регистратора, да еще с детьми-то на руках?

После смерти мужа Ивана Васильевича у Прасковьи Федоровны всего наследства и осталось, что трое детей да огромный двухэтажный бревенчатый дом в Красноярске, на Благовещенской улице, который покойный муж построил на деньги, присланные из далекого Туруханска его отцом, служив­шим там сотником.

Если бы не квартиранты, которым Прасковья Федоровна сдавала внаем верхний этаж, так и вовсе непонятно, чем бы жили, пенсия-то три рубля в месяц. А может, если бы не эти квартиранты, так и не прознал бы Вася ни про какую академию? Жил бы себе спокойно, как все живут...

Квартирантами у Суриковых были люди непростые: зять губернатора Замятнина с семьей. Губернатор­ская дочь с мужем привыкли относиться к хозяйкиным сыновьям Васе и Саше как к родным. Когда с деньгами у Прасковьи Федоровны стало совсем туго, они помогли пристроить старшего, шестнадцатилетнего Василия, из-за недостатка средств бросившего приходское учи­лище, писцом в губернское управление.

Там на его ри­сунки обратил внимание губернатор Павел Николае­вич, а с его подачи и сам городской голова, золотопро­мышленник Петр Иванович Кузнецов. Он-то и вызвал­ся платить талантливому земляку стипендию, если Академия художеств благосклонно отзовется о его способностях.

Получив отправленные по почте рисун­ки молодого канцеляриста, вице-президент Импера­торской Академии художеств князь Гагарин отписал в Красноярск, что способности у юноши изрядные и ака­демия готова принять его вольнослушателем.

В начале декабря, встретив Васю в церкви, Кузнецов объявил:

«Три дня тебе на сборы, поедешь в Питер». Было это в 1868 году...

«Господи помилуй, а если на Васю в этом Петербурге чахотка накинется?- думала Прасковья Федоровна - Ведь и отец его, и дяди родные, от­цовы братья, все от чахотки умерли, несмотря на то, что все были из казачьего рода и от природы богатырского здоровья... Да и без чахотки мало ли в дальних краях на­пастей?»

Звон колокольчиков подкатившего под окна обоза прервал вихрь тяжких мыслей, крутившихся в голове Прасковьи Федоровны. Что ж, раз сына судьба избрала, она судьбе не помеха. Все в руках Господа. Будет воля его - и в чужих краях счастье Васю найдет.

 

Первый успех

 

Еще до личного знакомства Николай Помпеевич не раз слышал о Сурикове от Кузнецова, которому прихо­дился зятем. Впрочем, об этом человеке в восьмидеся­тые годы девятнадцатого века судачил чуть ли не весь российский художественный свет. Карьера, сделанная провинциальным канцеляристом за два десятка лет, была поистине головокружительной.

Явившись в Пе­тербург с обозом, доставившим сибирских осетров в подарок столичным чиновникам, Суриков отучился лето в рисовальной школе при Обществе поощрения художников. Пройдя за три месяца трехгодичный курс, был принят в Академию художеств вольнослуша­телем, через год за отличные успехи переведен в число постоянных учеников, а еще через пять в числе четверых лучших выпускников претендовал на Большую зо­лотую медаль. Сразу же после окончания академии, трое из них в качестве поощрения получили пригла­шение участвовать в росписи возводившего­ся тогда с большой помпой в Москве храма Христа Спасителя.

1 марта 1881 года Суриков выставил в Петербурге на девятой передвижной выставке свое полотно «Утро стрелецкой казни». Оглушительный успех картины не смогло заслонить даже случившееся в тот же день убийство им­ператора Александра II.

Первую же крупную работу Ва­силия Ивановича немедленно купил сам Третьяков - честь, о которой многие художники тщетно мечтали годами. А Товарищество передвижных художествен­ных выставок в ту же весну приняло Сурикова в число своих членов. Отныне его полотна наряду с картинами Репина, Крамского, Мясоедова, Маковского, всякий раз появляясь на выставках товарищества, становились событием - в 1883-м прогремел «Меншиков в Березове», в 1887-м - «Боярыня Морозова». Все они также висели у Третьякова в Лаврушинском.

 

История одной картины

 

. Последняя картина посвящена - Феодосии Прокопьевне Морозовой, в девичестве Соковниной (1632-1675). На 15-й выставке передвижников к этому полотну было не протолкнуться. Стоя перед ним, люди с молчаливым восторгом смотрели на женщину, принесшую во имя веры такую жертву, которую только способен принести человек. Кто же она: мятежница или святая? И за какие убеждения пошла на смерть?
В середине XVII века, с восшествием на престол второго царя из династии Романовых - Алексея Михайловича (1645 - 1676), фактическим правителем страны стал его воспитатель - «дядька», боярин Борис Иванович Морозов. Его род был самым богатым в России - Морозовы владели тысячами дворов и десятками тысяч подневольных крестьян. Брат Б. И. Морозова - Глеб Иванович Морозов - был тогда именитым собственником Костромских земель. Так что женитьба его на Феодосии Соковниной, дочери родственника М. И. Милославской, жены царя Алексея Михайловича, была для девушки выгодной партией. Однако семейное счастье Феодосии длилось всего одиннадцать лет. В 1662 г. Глеб Иванович умер, оставив свою овдовевшую жену наследницей огромного «выдела» из общего родового имущества.
После смерти мужа и его брата Бориса, женатого на сестре царицы, все богатство рода Морозовых перешло к её малолетнему сыну Ивану, а фактически, к ней. Морозова входила в ближнее окружение царицы Марии Ильиничны, как родственница и верховная дворцовая боярыня. Казалось бы, живи и радуйся: близость ко двору, почести, богатство, сын подрастает. А если закручинишься от вдовьей доли, выйди замуж - желающих в мужья найдется немало.

Но Морозова отличалась фанатичной религиозностью и не только хранила верность умершему мужу, но и истязала себя постами, молитвами, ношением власяницы, чтобы «смирить плоть». Перестроив домашний уклад своей жизни по монастырскому образцу, Феодосия Прокопьевна открыла двери своих роскошных московских хором перед нищими и монахами, юродивыми и убогими, щедро раздавая им свое богатство.
К 60-м гг. XVII в. столица стала одним из центров староверческого раскола. Здесь действовали «старолюбцы», имевшие связи в кругах высшей светской знати и столичного духовенства. Боярыня Морозова быстро стала ярой сторонницей всех гонимых за «старую веру». С фанатичной страстью слушала она проповеди главы раскольников - протопопа Аввакума. Воротившись в 1664 г. из ссылки, протопоп вместе с женой жил у боярыни Морозовой. Феодосия Прокопьевна перестала ездить во дворец, отвергла святости официальной церкви, еще с большим рвением занялась благотворительностью.
Конфликт с духовной властью знатной, приближенной ко двору боярыни обеспокоил не только высшее духовенство во главе с патриархом, но и самого царя. В 1666 г. у нее отобрали все имущество, богатейшие имения конфисковали и отписали в казну. Однако заступничество царицы на первый раз спасло Морозову, получившую обратно даже часть вотчин.
Пример «благочестной» боярыни вдохновил немало единомышленниц, увлек в раскол новых сторонниц, в том числе и ее сестру Евдокию Урусову. До 1671 г. и сама Ф. П. Морозова, и ее сестра продолжали, несмотря на преследования, проповедовать раскольнические идеи. Только 14 ноября 1671 года царь распорядился принять к мятежной боярыне жесткие меры. В её дом прибыл архимандрит Чудового монастыря Иоаким, проведший допрос Морозовой и её сестры, после которого они были закованы в «железы». В течение нескольких дней сестры оставались под домашним арестом. Затем Морозова была перевезена в Чудов монастырь. Именно этот момент и изобразил на своей картине Суриков.
После допросов боярыню, не желавшую раскаиваться, перевезли на московское подворье Псково-Печерского монастыря. Кроме ареста Морозову ждал еще один удар судьбы. Вскоре скончался (возможно, не без сторонней помощи) её сын Иван. Имущество боярыни было конфисковано, а её братья отправлены в ссылку. А Морозову и её сестру Урусову подвергли пыткам на дыбе, а затем сослали в Боровск, в Пафнутьев монастырь.

Первое время заключенные жили в остроге относительно спокойно, их посещали родственники, старицы и сочувствовавшие. Но вскоре царь узнал об их вольном житье, и сестер из острога перевели в земляную яму, где они провели последние дни жизни, без еды, в тяжелейших условиях. 11 сентября 1675 г. Евдокия Урусова умерла. С 1 на 2 ноября умерла и Феодосия Морозова.
Так закончился земной путь удивительных женщин княгини Евдокии Прокопьевны Урусовой и инокини Феодоры (в миру Феодосии Прокопьевны Морозовой), принявших мученическую смерть за веру, но не поступившихся своими убеждениями.

 

Тайна

 

В Красноярске, куда Суриков приехал повидаться с родными летом 1887 года, его встречали почти как национального ге­роя: «талант», «самородок», «гордость Сибирской зем­ли»... Все это было, конечно, известно не только Пассеку, но и любому, кто в те годы интересовался русским искусством.

Но Николай Помпеевич знал о Сурикове и нечто со­кровенное: в сердце этого угрюмого, по-казачьи ехид­ного, а иногда и по-сибирски сурового человека жила любовь. Сильная, страстная и цельная, какая может жить только в настоящем мужском сердце.

Возможно, что Пассеку никогда не открылась бы эта ревниво оберегаемая Суриковым тайна, если бы не их многодневное совместное путешествие. В таком путешествии каждый пассажир небольшого судна был как на ладони...

По вечерам спасались от осенней сырости в кора­бельной столовой. Наблюдательность Николая Помпеевича обострилась за долгие годы профессиональной дипломатической службы: он часами не уставал сле­дить за разношерстной компанией. Василий Суриков всегда приходил в кают-компанию с семьей: двумя дочерьми, Олей и Ле­ночкой, и женой Елизаветой Августовной, которую сам Суриков обычно называл Лилей.

«Лилечка, милая... Вы только ждите...»

А познакомились они так.

...- Елизавета Августовна, позвольте мне вас прово­дить?

- Вы, может быть, удивитесь, но Елизаветой меня никто никогда не называет. Только Лилей... Так как-то само собой с детства повелось, - смутившись, улыбну­лась девушка.

- Как вам будет угодно, - буркнул Василий Ивано­вич и в ответ на ее смущение сам вдруг залился мучи­тельным румянцем, казавшимся на его смуглом лице почти кирпичным.

Господи, что он творит? В свои двадцать девять лет, имея хоть и скромный, но вполне приличный чин кол­лежского секретаря, будучи дипломированным худож­ником, да и во всех смыслах самостоятельным мужчи­ной, он ведет себя как последний гимназист - подкарауливает едва знакомую девушку на улице да еще предла­гает ей прогуляться наедине... Что она подумает? А впрочем, какая разница? Пусть думает что хочет, лишь бы шла рядом.

Девятнадцатилетнюю Лилю Шаре, дочь весьма из­вестного в Петербурге, но не слишком богатого бумаготорговца, Василий встретил в католической церкви на Невском: вместе с сестрой Соней она каждое воскресе­нье приходила сюда послушать орган. Их отец, Август Шаре, был французом и перебрался в Петербург после женитьбы на Марии Свистуновой, с которой познако­мился некогда в Париже. Ради нее он даже перешел в православие.

Жили сестры на Мойке и были настоящи­ми столичными барышнями: дома говорили преиму­щественно по-французски, обожали театр, не пропус­кали ни одной художественной выставки и ездили на балы.

Стараясь приноровить свой размашистый шаг к сту­ку Лилиных каблучков, цокавших о гранит набереж­ной, Василий с каждой минутой все больше мрачнел. Надо было что-то говорить, а все существовавшие на свете слова как будто раз и навсегда утонули в Мойке. Вот если бы можно было сейчас же, немедля, обнять ее, прижать к себе так, чтобы у обоих захватило дыхание!.. Господи, как ему надоел этот Петербург с его сыростью, помпезностью, хорошими манерами и вечным полите­сом!

Еще вчера Василию казалось, что как только из Мо­сквы придет телеграмма о начале работ в храме, он здесь и дня не задержится. Учеба уже год как окончена. Правда, Большой золотой медали он не получил и в Италию не поехал - в кассах академии обнаружилась крупная растрата, и на традиционную стажировку луч­ших выпускников денег не нашлось. Зато обделенным художникам выхлопотали выгодный заказ: за роспись в храме Христа Спасителя ему обещают десять тысяч - деньги вполне достаточные, для того чтобы по оконча­нии хоть и почетных, но все-таки казенных работ взяться за нечто собственное, сокровенное...

И вот долгожданная телеграмма получена. Эскизы, сделанные Суриковым на тему четырех Вселенских со­боров, начальством одобрены. Собранные все в тот же, еще сибирский баул немудреные пожитки уже несколь­ко недель стоят под кроватью, готовые в путь...А он каждый вечер приходит к заветному дому на Мойке и ча­сами топчется в подворотне, поджидая, когда мадемуа­зель Шаре выйдет из дверей одна. Зачем? Несколько кивков в костеле, несколько улы­бок, на которые страшно смущавшаяся Лиля едва отваживалась под строгим взглядом старшей сестры, не­сколько прогулок втроем от Невского до Мойки, во время которых он провожал сестер домой, изо всех сил стараясь быть галантным...

Откуда взялась эта за­висимость от почти незнакомой девушки? Зависи­мость, которая сковывает по рукам и ногам и заставля­ет его примеривать к Лиле Шаре не только свой шаг, но и дыхание, и даже само биение сердца. И всю жизнь...

Мальчишка, выросший в вольных просторах Сиби­ри, среди простых нравов и жестоких забав, художник, часами старательно копировавший в классах академии «обнаженную натуру», ловко скроенный, сильный, гиб­кий, ловкий молодой казак Василий знал страсть в ли­цо...

На всю жизнь запомнил он, как лежал голым на мерзлой ноябрьской земле его школьный товарищ Ми­тя Бурдин, которому из ревности к какой-то зазнобе шальной казак проломил голову, как беспомощно было разметано по земле юное мускулистое тело. Страсть пахла кровью и порохом, но никогда - свежестью, никогда - теплом, никогда -нежностью...Никогда до той поры, пока он не встретил Лилю Шаре.

- Я, Елизавета Августовна, скоро уезжаю... - Ему показалось, что цокающие каблучки сбились с такта... И вслед за ними немедленно сбилось с такта его собственное сердце. Набрав в грудь побольше воздуха, Суриков выпалил:

- Лилечка, милая... Я буду приезжать. Вы только ждите...

И, посмотрев на нее взглядом попавшего в капкан медведя, добавил:

- Пожалуйста.

Наваждение

Долгожданная Москва без Лили показалась пустыней. Храм был отвратительно помпезен, комната на Пречистенке неуютна и темна. Товарищи по академии от души наслаждались материальной независимостью - вовсю кутили в знаменитых московских трактирах. А он почти неизменно обедал в маленькой забегаловке у Пречистенских ворот, экономя каждую копейку. Друзья посмеивались, дразня «скупым рыцарем», а он отшучивался, до поры до времени суеверно помалкивая о том, что уже совершенно ясно и бесповоротно решил в глу­бине своего сердца - не позже следующих Святок он во что бы то ни стало женится на Лиле. Он знал, что про­тив будут все: ее отец, его мать Прасковья Федоровна...

За прошедшие десять лет он лишь однажды вырвал­ся в Красноярск -слишком длинным и дорогим был путь в родной город. Но от долгой разлуки любовь к ма­тери, привычка сообщать ей обо всех подробностях жиз­ни не угасла. Он знал, что Прасковья Федоровна беспо­коится о его одиноком житье на чужбине и давно мечта­ет о внуках. Но барышня во французской соломенной шляпке вместо хлопотливой, домовитой казачки? Мать ни за что не поймет этого...

А объяснять ему некогда. Любовь жгла сердце огнем, заставляя на сэкономлен­ные деньги несколько раз за лето мотаться третьим классом в еще недавно такой ненавистный Петербург, проводить ночи в прокуренных вагонах, а утром брать­ся за холсты и краски с красными от бессонницы глаза­ми - и все только затем, чтобы полчаса побродить с Лилей по Летнему саду.

Он просто не сможет приняться за сколько-нибудь серьезную самостоятельную работу, ес­ли ее не будет рядом с ним. Он вообще ни за что в жиз­ни не сможет приняться без Лили! Едва сдав работу в храме, не написав о своих намерениях ни брату, ни ма­тери, он под Рождество бросился в Петербург.

Впоследствии Василий Иванович так и не смог от­четливо вспомнить тот сумасшедший месяц после его приезда и их венчание. Все слилось в какую-то огнен­ную волшебную мозаику. Он сам толком не понял, как ему удалось против всех приличий вытребовать у оше­ломленного его казачьим наскоком Августа Шаре эту свадьбу, которой вопреки тогдашней традиции не пред­шествовала даже полугодовая помолвка. Помнил толь­ко, как в ответ на опасения отца, что приданое мизерно, да и то не будет готово к сроку из-за такой спешки, сум­рачно буркнул: «Да не надо ничего этого». Он был готов на все: дни напролет любезничать с будущей родней, носить ненавистный парадный костюм, бегать по мно­гочисленным поручениям, связанным с предстоящей свадьбой...

Время от времени Суриков ловил на себе не­доумевающие взгляды родителей Лили, которые, ка­жется, так и не осознали, каким ветром занесло в их дом этого необычного человека, но, сердцем почуяв его не­мереную любовь к их дочери, решились раз и навсегда вручить судьбу Лили в его руки.

Он очнулся только вечером после венчания - в же­лезнодорожном куле московского поезда, когда перрон смахавшими платками родственниками поплыл в сто­рону, и сердце вдруг бешено заколотилось в груди, все ускоряя свое биение в такт набиравшим ход колесам. Подняв руку, он провел ладонью по Лилиным волосам. И она, порывисто обернувшись от окна, в которое смо­трела, впервые вдруг не смутилась под его страстным взглядом, не опустила глаза, а, пристально глядя ему в лицо, шагнула навстречу их общей отныне жизни...

 

Непереносимое счастье

 

Ни один из них двоих, страстно целовавшихся в тот ве­чер в качавшемся купе, не знал, что молоденькая Лиля Ша­ре, только что ставшая Суриковой, обречена. Страшная, но до поры до времени почти незаметная болезнь уже точила ее... И каждый удар растревоженного любовью сердца не­умолимо приближал мучительный конец.

В первый раз Лиля слегла через несколько недель после приезда в Москву. Кружилась голова, страшная слабость не давала оторвать ее от подушки. Но приехавший к ним на Плющиху доктор только заулыбался лукаво: «Папашей к осени станете, Василий Иванович». Потом вдруг посерьез­нел: «Вот что мне у Елизаветы Августовны в самом деле не нравится, так это пульс. Но, впрочем, организм молодой, все, я думаю, наладится». Двадцатого сентября родилась Оленька, ровно через два года, всего на день отстав от старшей сестры, - Лена.

Носила детей Лиля тяжело - не хватало дыхания, отека­ли ноги, под конец беременности не влезавшие в боты. Но жена бодрилась. И Василий с тайным восторгом наблюдал, как залюбленная младшая дочь утонченного столичного семейства на его глазах превращается в рачительную и умелую хозяйку растущей семьи. Это был истинный пода­рок небес, подарок, о котором он некогда в горячке страсти не смел и мечтать.

Умение мужа делать своими руками любую домашнюю работу неизменно восхищало Лилю. Надо ли подправить покосившуюся скамейку у ворот, прибить оторвавшуюся на лестнице доску, поставить самовар - все у него выходи­ло отменно.

- Ну чему тут удивляться, Лилечка? -искренне недо­умевал Суриков. - У нас ведь прислуги отродясь не было. Я, бывало, до училища матери и дров наколю, и воды натас­каю. И в доме что поправить, приладить - тоже все я да Са­ша.

О том, как восприняли его скоропалительную женитьбу красноярские родственники, Василий старался не думать, от души надеясь на то, что любовь все оправдает. Ну не мо­гут они не полюбить Лилю! Она уж и шаньги с черемухой стряпать научилась! И на машинке вон как ловко строчит. Стараясь беречь средства, призванные обеспечить мужу творческую свободу, Елизавета с первых дней супружества завела в доме строгую экономию. На портниху для дочек не тратилась - шила сама. А из прислуги держала только одну женщину, которая была и нянькой, и кухаркой.

Счастье Василия Ивано­вича было незабываемым, непереносимым. Вот Лиля примеряет на Олю красное платье, сшитое специально к долгожданной и такой волнительной поездке в Красноярск. Вот она, ловко зажав в тонких пальцах иголку, пришивает новый кусок чи­стого холста к его картине.

 

Вина

 

Если бы только можно было изба­виться от тяжкой непоправимой вины, что день и ночь щемила сердце художника! Но вина не уходила, томила и мучи­ла.

Он был взрослее, старше, опытнее! Он должен был за­бить тревогу раньше, должен был что-то предпринять. Ты­сячу раз после Лилиной смерти, из ночи в ночь ворочаясь без сна, он вспоминал слова доктора Черина, лечившего жену всю последнюю зиму: «Голубчик вы мой, порок серд­ца, тут уж ничего не попишешь».

И каждую ночь он думал, что мог бы если не предотвратить, то хотя бы отсрочить Лилин уход. Он должен был понять все еще тогда, когда пи­сал с нее старшую меншиковскую дочь...

Черт возьми, он же художник! Он никогда в жизни не по­зволял себе «грешить против натуры». Именно поэтому так подолгу и придирчиво искал персонажей своих картин, приводя в дом то могильщика с Ваганьковского кладбища, ставшего «рыжебородым стрельцом», то торговца солены­ми огурцами с Хитровского рынка, превратившегося после в крестящего Морозову юродивого. Он насквозь видел че­ловеческие лица, видел заложенные в них характеры, по­роки, болезни...

Разыскивая натурщицу для Марии Меншиковой, несо­стоявшейся жены Петра II, скончавшейся в далекой сибир­ской ссылке, он знал, что ищет девушку, которой предстоит умереть. Печать смерти уже должна была лежать у нее на лице. И впервые посадив жену, закутанную в темный бар­хат, у стены своей мастерской, он тем самым признал, что увидел эту печать на Лилином лице.

Как он не понял тогда, что дни Лили сочтены? Он знал об этом! Знал! Знала его кисть, фиксировавшая черные тени под любимыми глаза­ми, болезненную бледность, залившую любимое лицо, этот взгляд, как будто уже устремленный в вечность. Но даже са­мому себе он не мог признаться в этом тайном знании, о котором вопило его художественное чутье. Слишком велик и невыносим был страх перед неизбежной правдой...

Лето, в которое Суриков начал работать над «Меншиковым», они проводили в подмосковной Перерве. Дача оказа­лась плохой - сырая изба с подслеповатыми окнами. Да и погода не радовала - сплошные дожди. Лиля как-то враз осунулась, поблекла, как будто истаяла, а по ночам все ста­ралась повыше положить подушку, чтобы дышалось полег­че.

Но по хозяйству хлопотать не переставала, сама каждый вечер проверяла, сухие ли ботинки у дочерей и мужа. Как и его мать, она отчаянно боялась наследственной суриковской чахотки. После смерти отца страшный призрак еще раз навестил семью - от воспаления легких погибла стар­шая сестра Василия Катя. И он сам, еще будучи студентом Академии художеств, вдруг стал кашлять, потеть по ночам. Тогда его спас Петр Иванович Кузнецов, забравший Васю на все лето к себе на дачу - на кумыс в минусинские степи.Здоровье поправилось. Но доктора не уставали повторять, что каждая простуда может стать роковой...

И Лиля всякий раз от этих слов мертвела, страшась, что может повторить­ся то страшное воспаление, из которого Суриков еле вы­брался весной 1880-го, или то, что не дало ему возможно­сти поехать вместе со «Стрельцами» на выставку год спустя. Василий знал, что только Лилиными заботами он после этих двух воспалений не получил туберкулез...

Почему же сам той осенью, после злосчастной сырой из­бы, после открывшейся ему страшной правды не увез Лилю на юг? Надо было занять денег, надо было что-то приду­мать. А впрочем, к чему теперь-то себя обманывать: не в деньгах было дело. Ему не терпелось закончить карти­ну, которая захватила его целиком. А самой Лиле и в го­лову не могло прийти оторвать мужа от работы.

 

«Если Меншиков встанет, он потолок головой проломит»

 

Как-то сразу, едва выйдя за Сурикова, она кротко, без лишних сцен и высоких слов раз и навсегда признала, что кар­тины, кисти, холсты так же важны в их общей жизни, как и дети. Каждый вечер, искупав дочерей, Лиля нали­вала в таз еще теплую после детей воду и отправлялась в мастерскую за кистями - мыть. Прислуге она эту не­хитрую вроде бы заботу никогда не доверяла...

Жили Суриковы тесно, и у Васи­лия Ивановича никогда не было места, где он мог бы как следует разместить свои полотна: «Стрельцов» писал, дви­гая картину через распахнутые двери из одной комнаты в другую, а посмотреть как следует на «Морозову» можно бы­ло, только уйдя из мастерской через зал в переднюю.

Стара­ясь уместиться в тесных комнатах, Суриков всякий раз начинал писать с меньшего холста. И всякий раз потом, по­няв, что без нужного глазу простора картина «не пойдет», надставлял холст. К «Стрельцам» пришили правую сторону, ту, на которой изображен в отдалении от осужденных над­менный самодержец Петр Алексеевич, к «Боярыне Морозо­вой» - низ, где вьется за повозкой санный след. И только «Меншиков» сразу уместился на предназначенном ему по­лотне...

Своего «Меншикова» Василий выставил весной 1883-го в петербургском доме Юсупова, где уже не­сколько лет подряд устраивало свои выставки Товари­щество передвижников. Критики, ждавшие от худож­ника чего-то монументального в стиле прогремевших два года назад «Стрельцов», недоверчиво присматрива­лись, ругали «нарушенную перспективу ». «Ведь если Меншиков встанет, он потолок головой проломит», - заявил Крамской. Суриков в ответ посмеялся. «Если встанет... А если нет?»

Предчувствия, теснивши­еся в душе с того злополучного лета в Перерве, давили душу, как нависший над головой потолок закопченной избы давил Меншикова. Только бы встать, только бы вы­браться из смутной тьмы страшных предчувствий!

Едва получив от Третьякова деньги за картину, Суриков уехал в Париж, а оттуда - в Италию. К несказанному удивле­нию многих, художник, известный своей экономностью, даже некоторой скупостью, взял с собой в дорогое путешествие жену и двух крошечных дочерей.

Даже на несколько месяцев, даже на день он не желал отпускать от себя Лилю, каждую минуту стремясь быть с ней, - до той поры, пока одна из этих, уже сосчитан­ных судьбой минут не окажется в их жизни последней.

И тайной мечтой обоих вдруг стало страстное желание успеть увидеть вместе любимый Василием Ивановичем Красноярск. Родные звали, Прасковья Федоровна меч­тала посмотреть на внучек. Но прежде следовало напи­сать новую картину, чтобы добыть денег для поездки в Сибирь.

 

Черт бы побрал их, эти картины!

Ему уже виделись сани, спешащие по снегу, на­всегда разрывающие пополам расстилавшийся перед глазами простор. И блед­ная смертельной бледностью женщина, шагнувшая за роковую черту...

Черт бы побрал их, эти картины! Черт бы побрал! Они по крохам забирали его жизнь, а вместе с ней и жизнь той, которая была ему дороже себя самого. И эти так яростно растерзанные им этюды в доме Пассеков, изображавшие солнечное затмение над Красноярском. Он видеть их не мог! Даже знать о том, что где-то висят эти написан­ные его собственной кистью холсты, предсказываю­щие беду, было невыносимо...

После возвращения из Сибири в начале 1888 года он даже решился выставить злосчастные по­лотна, написанные на горе Часовой, на шестнадцатой передвижной выставке. Но картины Сурикова впервые «не пришлись ко двору»: организаторы упросили ху­дожника не экспонировать их, и по согласованию с ав­тором оба пейзажа еще до открытия были с экспозиции сняты. После этого Суриков по первой же просьбе усту­пил пейзажи Пассеку за совершенно смешные деньги, которые вопреки своей обычной экономности тут же истратил на какие-то безделицы.

На обратной дороге Лиля, томившаяся в Краснояр­ске из-за суровой сдержанности свекрови, вдруг ненадолго вновь ожила. Весело шутила, зазывала Пассеков в корабельную столовую на чаепитие, уговорила Нико­лая Помпеевича позировать мужу для небольшого этю­да, прикидывала, где бы снять в Москве квартиру полу­чше, такую, чтобы Васе было удобно начать новую кар­тину о Разине.

Однако как только Суриковы вернулись в Москву, стало ясно, что чуда не будет: Лиля стала стре­мительно и неудержимо слабеть. Разговоры о большой картине и уже сделанные к ней акварельные эскизы пришлось оставить. Суриков успо­каивал жену, говорил, что ему стоит передохнуть годок, да и квартира выйдет дешевле. Сняли они ее на сей раз на Смоленском бульваре.

Впервые за десять лет их совместной жизни рядом не было натурщиков, шума, суеты. Василий Иванович перетащил свой мольберт в самую теплую комнату - столовую и здесь часами писал портрет старшей доче­ри Оли, готовившейся в тот год в первый гимназиче­ский класс. Рядом в глубоком кресле, закутавшись в шаль, сидела исхудавшая до неузнаваемости, постоян­но зябнущая Лиля. Она по-прежнему изо всех сил ста­ралась не быть мужу обузой. Чтобы работа шла быстрее, развлекала скучавшую от неподвижности дочь разгово­рами. Младшая Лена играла рядом.

 

Последнее испытание

 

То были последние минуты покоя в их доме. Во вре­мя одного из таких вот тихих домашних дней в дом на Смоленском пожаловал Лев Николаевич Толстой - как он выразился, «проведать дорогую Елизавету Августовну». В руках гость держал маленькую корзиночку с ку­риными яйцами. «Попробуйте, свежайшие». Поболтав с полчаса с хозяином, пошутив с Елизаветой Августовной, откланялся. На следующий день зашел вновь. По­том еще раз...

Поначалу Суриков был даже рад его приходам. Он прислушивался к мнению Толстого, безмерно его ува­жал. И если некоторые художественные советы писате­ля вроде предложения отрезать нижнюю, «пустую» часть полотна от «Боярыни Морозовой» ничего, кроме смеха и досады, у Сурикова не вызывали, то толстовская эрудиция, особенно в вопросах так волновавшей Васи­лия Ивановича российской истории, неизменно поражала. Да и Лиля, любившая книги Толстого, к его прихо­ду как-то приободрялась.