Нашему экипажу крепко не повезло в последнем вылете. Мой командир, лейтенант Прохоров, с большим трудом довёл избитую четвёрку до аэродрома, но при посадке разбил себе голову.
Стрелки при аварийных посадках всегда страдали меньше, чем лётчики, и на этот раз я отделался лёгкими ушибами. Проводил своего командира в госпиталь и остался без дела.
Как всякий стрелок, я мечтал попасть к хорошему лётчику. Мне даже казалось, что меня может взять к себе сам командир эскадрильи капитан Максюта. У меня было двадцать семь боевых вылетов, сбитый в бою «мессер» и «Звёздочка» на груди, не считая нескольких благодарностей.
Я знал, что, летая с хорошим лётчиком, дольше проживёшь. А жить мне очень хотелось, поэтому я надеялся попасть к хорошему лётчику. Но… Однажды вызвал меня к себе Максюта.
– Вот что, сержант, – сказал он, избегая моего взгляда, – стрелок ты неплохой, парень сильный, имеешь опыт. Была у меня мысль взять тебя к себе. Да и командир полка про тебя спрашивал. Однако сейчас так сложилась обстановка, что пришлось отдать тебя Пахомовой.
Я был сражён. К Пахомовой? Ничего себе лётчик! Не всякий парень может хорошо управляться с нашим «илом», а здесь… Я сразу представил себе, Как в первом же боевом полёте мы отстаём от группы и нас обстреливает вражеский истребитель. Ведь в бою надо не просто пилотировать, а буквально бросать самолёт. Где уж ей?..
– Дать ей слабого стрелка не могу, - продолжал Максюта.
А я просто не узнавал его: резкий и несколько грубоватый в обращении с подчинёнными, он говорил сейчас мягко: «не могу», «нельзя», «она у нас одна» и т. д.
– Ты понял меня? – спросил он в заключение.
– Понял, товарищ капитан. Я-то, конечно, буду делать всё как полагается, но основное зависит от неё.
–Лётчик она прекрасный,- поспешил успокоить меня, – сам проверял. И стреляет неплохо, только вот в настоящем деле не была… Нам нужно поберечь её в двух-трёх вылетах, чтоб не растерялась, а потом она освоится. Так давай, действуй. Думаю, дело у вас пойдёт. – Максюта помолчал немного, потом нерешительно добавил: – Я со своей стороны помогу ей…
Я понял, что разговаривать о Пахомовой Максюте трудно.
Моё назначение было оформлено приказом, и я, уверенный в том, что долго нам не летать, с горьковатым чувством покорности судьбе отправился представляться своему новому командиру.
Обратился я к Пахомовой по всей форме:
– Товарищ лейтенант, представляюсь по случаю назначения к вам в экипаж воздушным стрелком – сержант Швецов.
Я говорил подчёркнуто громко, мне хотелось, чтобы она смутилась. Это был мой протест против Максюты, против неё. Большего мне не позволяла дисциплина: я был солдат и комсомолец.
Я не особенно разглядывал своего командира, но мельком отметил: матово-бледное лицо с обветренными, чёткого рисунка губами, пышная прядь медно-золотистых волос, выбившаяся из под синего берета. Да, она была красива…
Пахомова не смутилась, не покраснела, а просто спросила
– Как тебя зовут, сержант? – и протянула мне руку.
– Андрей.
– Андрей…– повторила она.– Ну, что же, будем летать вместе. Командир эскадрильи говорил мне о тебе. Откуда родом?
– Из Сызрани, с Волги, на стрелка учился в Саранске.
– Да-а, – протянула она.– Почти земляки, я из Пензы. Не бывал?
– Бывал. Город на горе, внизу река, и часы вот пензенские.
– Ну, сейчас не до часов. Мы с тобой ещё поговорим, а пока осмотри хорошенько и прими у оружейников своё хозяйство. Завтра слетаем на полигон.
Так началась моя служба в экипаже Пахомовой.
На вопросы товарищей: «Ну как новый командир?» – я только пожимал плечами. А что я мог сказать? За несколько вылетов на полигон я не мог понять, годится ли Пахомова в штурмовики. Полигон – не поле боя. Но, в обшем-то, возможности нашего экипажа оценивались низко. Многие просто жалели меня:
– Андрей, за что тебя к ней спихнули? Угробит она тебя запросто.
– Ну, в такой компании не только летать – и погибать приятно, – мрачно острили другие.
– И только наш комсомольский секретарь Сашка Жаворонков был полон оптимизма.
– Пахомова?.. Будьте уверены, она себя покажет! Не зря же её к нам прислали. А ты, Андрей, наплюй на нытиков. Тебя не даром к ней поставили, понимать надо!
Вместе с механиками и мотористами мы, стрелки, много работали на самолётах, придирчиво проверяли и отлаживали механизмы. Командир эскадрильи Максюта не знал пощады к техническому составу, когда обнаруживалась какая-нибудь неисправность. Нас он навещал часто, и для механика это было настоящей мукой. Увидев ещё издали Максюту, он обычно ворчал:
– Опять к нам! И чем мы ему не угодили? Уж, кажется, весь самолёт блестит. Не языком же его лизать.
Я догадывался, почему Максюта зачастил к нам, но помалкивал.
Пахомова тоже часто работала на самолёте, проверяла приборы, управление, а иногда, как мне казалось, просто сидела в пилотской кабине и думала о чём-то своём. А однажды забралась в мою кабину, покрутила пулемёты и вылезла покрасневшая, с порванным на плече комбинезоном.
– Тесно у тебя, всё мешает, трудно в воздухе, правда, Андрей?
– Это без привычки. Хотя на виражах…
– Тут главное – рост да силёнка,– заметил механик Савостин. – А Андрея этим бог не обидел.
Пахомова критически оглядела меня, а мне было приятно, что я действительно рослый и сильный и что на меня можно положиться.
И вот мы совершили первый боевой вылет.
Однажды ранним майским утром, когда над морем поднялась сиреневая, прозрачная дымка, мы стремительно атаковали немецкий конвой тремя шестёрками с разных направлений.
Максюта, отлично «прикрываясь» солнцем, слепившим немцев, вывел нашу шестёрку в атаку, и мы потопили сторожевой корабль и подбили транспорт-«трёхтысячник». Это была лихая атака. Немецкие истребители прозевали нас, и мне не пришлось показать Пахомовой своё искусство.
Зато она меня удивила. Можно было подумать, что это летал сам Максюта, природный штурмовик, а не молодая хрупкая девушка. Мы отлично держались в строю, резко маневрировали в атаке.
До атаки мы не разговаривали, и только в конце, когда оторвались от кораблей и стали остывать от боевой горячки, я услышал певучий голос своего командира:
– Андрей, ты видел?
– Попали мы?
– По-моему, попали.
– Хорошо, правда?
– Отлично для первого раза.
На аэродроме мы зарулили к своему капониру, и, пока осматривали самолёт, к нам подошёл Максюта.
Пахомова скомандовала «смирно» и заспешила с докладом, но он устало отмахнулся.
– Вольно! Видел – молодцы. Попадания есть?
– Одна пробоина в левой консоли.
– Так. Значит, всё-таки зацепили. Выходит, боевое крещение приняли, и удачно. В полёте трудно было? Есть претензии к ведущему?
– Ой, что вы, товарищ командир! – искренне, совсем по-школьному удивилась Пахомова и, поняв свою ошибку, тут же прибавила: – Никак нет, товарищ капитан!
Максюта улыбнулся. У него было отличное настроение. Что было тому причиной? Удачный ли вылет эскадрильи, погода ли тёплая и ясная, а может быть, наш счастливый дебют?..
Увидев в руках моториста маленький букетик жёлтых цветов, он подозвал его.
– Что за цветы? Откуда? – с напускной строгостью спросил он.
Моторист смутился.
– Поручили собрать, – неуверенно начал он.
– Значит другой работы тебе не нашли? Кому же?
– Да вот лейтенанту, – кивнул моторист на Пахомову,– в честь первого вылета от технического состава…
– Молодцы! Ну, давай.
Моторист смущённо подал букетик Пахомовой.
Она взяла его и, искоса глядя на Максюту, тихо, кивнув головой, сказала:
– Спасибо.
Офицер штаба уже ждал, чтобы записать наши наблюдения, и Максюта простился с нами, а мне кивнул на прощание:
– Молодец, сержант, так держать.
– Есть, так держать! – ответил я, не чувствуя за собой никакой заслуги.
А жизнь наша шла, полная тревог и напряжения.
В последних вылетах мы потеряли два экипажа. Самолёт старшего сержанта Шабалина упал в море, совсем рядом с берегом, и было это досадно и горько. При атаке на артиллерийскую батарею, которую мы буквально смешали с землёй, упал и взорвался самолёт младшего лейтенанта Сергеева.
Мне не на что было жаловаться. Мы сделали одиннадцать боевых вылетов, и я поверил в своего командира.
Пахомова – про себя и в разговоре с друзьями я всё чаще называл её Аней – летала она уверенно, с той дозой лихости, которая отличает настоящего штурмовика.
Несколько раз нас перехватывали истребители противника, но мы дружно отбивались всей группой, и я был не из худших: пулемёты мои были всегда исправны и били куда надо.
Пахомова тоже, кажется, поверила в меня, и у нас установились с ней хорошие, дружеские отношения.
Теперь мне уже не хотелось в другой экипаж, даже к самому Максюте.
Наш механик Савостин, перевидавший за свою службу много командиров, не веривший сначала в Пахомову, теперь говорил о ней с большим почтением и только во множественном числе: «они ещё не были», «они говорили», «они летают» и т. д.
Максюта тоже был доволен. Энергичный, стремительный, сияя орденами и улыбкой, он неожиданно появлялся всегда там, где дело «стопорило», и немедленно наводил порядок. Он не давал покоя техникам и механикам, разрабатывал новые тактические варианты боя и, нарисовав их разноцветными карандашами на измятых тетрадочных листах, горячо рассказывал лётному составу их достоинства. Воевал и командовал он с упоением.
А вот Пахомова действовала на него по-особенному. С нею он робок и неловок, и это замечали все, а наш Савостин прямо сказал мне:
– Вот ведь могла бы забрать парня в руки, так не хочет. А парень что надо.
– Это как же понимать? – спросил я.
– А так и понимай, как говорю.
– Что же из этого может получиться? Думай, что говоришь-то,– отрезал я Савостину.– Ведь подчинённая!
Мысль, высказанная Савостиным, однако, не давала мне покоя. Всё-таки положение Пахомовой было у нас особенное.
Жизнь наша на виду. И мы знали все романы, которые разыгрывались в полку, героинями которых были прежде всего официантки из столовой, сёстры из санчасти и радистки из роты связи.
Пахомова тоже была девушка, и ревниво следили за тем, кто же окажется её избранником. Но пока такого не было, и это нам нравилось. Мы знали о некоторых попытках наших донжуанов и знали, чем они кончились. Мы были довольны, но понимали: вечно так продолжаться не может.
Жила Пахомова в одной землянке с девушками из санчасти. Она подружилась с Майей Левиной, сердечной привязанностью моего друга и нашего флагмана Серёжки Рахманова, летавшего стрелком с Максютой. Он-то и сообщил мне как-то новость, о которой догадывались многие.
– Любит он её, старается уберечь. А сам лезет в самый огонь.
– Ну, ты это брось, – обиделся я за Максюту. – Что он в огонь лезет, это тебе со страху так кажется: он же командир, ведущий. Не может же он отходить в сторону перед атакой. Командир он такой, каким и должен быть настоящий командир, это все видят. И как же он может её уберечь, если она, как все, в строю, на месте, как всякий другой лётчик. Достаётся нам не меньше, чем другим. Виде нашу девятку? Что, она меньше побита?
А однажды Серёжа сообщил:
– Говорил он с ней… Мне Майка рассказала. А она нет и нет. «В такое время, – говорит,– мы обязаны быть морально чистыми, мы же комсомольцы…» Про Павку Корчагина вспомнила. Ну Максюта и осёкся. Ему ведь тоже не очень удобно. Всё-таки подчинённая. А может, у неё кто-нибудь есть, а, Андрей? Не у нас, а где-нибудь?
– Я с ней об этом не говорил и говорить не собираюсь.
После этого разговора стал я более внимательно присматриваться к Максюте. По-прежнему он был напорист, энергичен, и дело в эскадрилье шло. Но у нашего самолёта стал появляться реже. Только тогда, когда это нужно по службе. Он уже не шутил с нами, а когда разговаривал с Пахомовой, смущался.
Видно было, что и Аня мучилась при встречах. Она всегда провожала командира грустным, грустным взглядом.
Я искренне огорчался за Максюту. Его любовь мне казалась большой и хорошей. Но что поделаешь, насильно мил не будешь.
В эскадрилье многие осуждали Аню. А она, не зная этого, была также проста в обращении со всеми, с большой теплотой говорила Максюте, и мне порой казалось, что Серёжа не совсем прав, когда говорил, что Аня дурра, что не любит нашего командира.
Я надеялся, что со временем всё уладится.
Немцы активизировали морские перевозки в районе наших боевых действий, и мы летали много, большими группами, стараясь сорвать доставку морем войск и техники для их приморской группировки.
Однажды мы всё подготовили к вылету: подвесили бомбы, проверили боезапас пушек и пулемётов и ждали данных предутренней разведки, чтобы нанести удар силами двух штурмовых полков. Я хорошо помню это утро. Оно вставало росистое и тихое, но на душе у меня было тревожно, как всегда, перед боевым вылетом.
Наша шестёрка быстро собралась и на петле подтянулась к своему месту в общем строю полка. Пересекли боевую черту, и я увидел наших истребителей. Они шли в трёх группах сзади и выше нас.
Море было белёсое, горизонт размыт, видимость плохая.
– Андрей,– услышал я певучий голос Пахомовой, – дело, кажется будет серьёзное.
– Ничего, нам не привыкать, справимся,– не думая ответил я.– Не впервые.
Вскоре мы увидели противника.
Кораблей было много, они шли в трёхкильватерной колонне, оставляя за кормой кипенно-белые буруны.
Наши три шестёрки разомкнулись, охватывая конвой с трёх сторон. Истребители вырывались вперёд, прикрывая нашу атаку, а мы маневрировали.
Пахомова бросала самолёт то влево, то вправо. Мы неслись на противника, теряя высоту и набирая скорость. Самолёт толкнуло назад: это Пахомова открыла огонь из пушек и пулемётов.
Самолёт дрожал и рвался вперёд в сверкающих трассах пушечных и пулемётных очередей.
Я всегда хорошо чувствовал решающий момент атаки. Вот толкнуло вверх – это пошли наши бомбы. Взорвутся они чуть позднее, взрыватель поставлен на замедление, чтобы не подорваться самим.
Теперь – уходить. Мы ещё несёмся в шквале огня противника, но главное сделано: цель мы достигли.
Я вижу результат нашей атаки: транспорт весь в огне и клубах дыма. Он уже кренится на правый борт. Плавать ему осталось не долго.
Мы нагоняем самолёт. Я хорошо различаю его хвостовой номер – это «пятёрка» Максюты. С машиной творится что-то неладное: она дымит и качается с крыла на крыло, и вдруг!.. У меня всё обрывается в груди… Клюнув носом, самолёт сваливается на левое крыло и как бы нехотя падает в воду, оставив на поверхности белый расходящийся круг – венок из брызг и пены.
Я слышу приглушённый стон в передней кабине, и наша машина резко ложится в крутой вираж над местом падения Максюты.
Ошеломлённый жду, что, сделав прощальный вираж, отдав последнюю честь командиру эскадрильи, мы пойдём за своими быстро удаляющимися самолётами, на аэродром. Но мы делаем полный вираж, затем второй, третий, всё ниже. Я не выдерживаю.
– Товарищ лейтенант, – кричу Пахомовой, – идём домой, ведь собьют!
Ответа не могу разобрать, слышу только глухие рыдания. Пахомова пытается что-то сказать и не может. И опять вираж над самой водой, зеленоватой, холодной…
Я понял Аню. Она прощалась со своей любовью. «Эх, Аня, Аня, зачем же ты молчала? А наш Максюта погиб, так и не узнав даже короткого счастья».
Мне уже было не страшно, и я не требовал возвращения домой.
Корабли конвоя чуть видны, на плаву два транспорта. Один горит, и ветер гонит от него дым, расстилая его по воде серовато-чёрным траурным шлейфом. На месте атаки несколько мелких кораблей, видимо, подбирают людей. А в небе… В небе пара наших «яков». Родные, они ждут нас.
В пилотской кабине тихо.
На поверхности моря давно не видно следов упавшего самолёта. Только мы со своим горем кружимся на одном месте.
Но вот мы выходим из виража и, как-то неуверенно покачиваясь, нехотя ложимся на курс… На аэродром. Истребители идут за нами.
Пахомова молчит, я тоже. Пересекаем береговую черту, нас встречает ещё пара «яков». Они провожают нас до аэродрома и прикрывают нашу посадку.
Самолёт бежит гораздо дольше, чем всегда. «Что-то с тормозами?» – думаю я. Но нет, у конца полосы Пахомова тормозит, мы останавливаемся. Мотор выключен.
Я не вылезаю из кабины, и в наступившей, как всегда после полёта, тишине слышу прерывающийся нежный голос своего командира:
– Андрюша. Прости меня, я не могла иначе. Не могла…
Мне сдавило горло. Я хотел бы что-нибудь сказать Ане, как-то утешить её и не мог. Впервые за много лет я плакал, вытирая слёзы грязным рукавом своего комбинезона…