Пройдясь так несколько минут, выкурив как всегда сигарету на свежем воздухе и посмотрев издалека на ботанический сад, экзотические заросли деревьев которого подступили и даже наклонились над самой водой, они вновь сели в раскалившуюся на солнце машину и уже минут через пять были в нужном месте.
– Хорошо, что ты приехал пораньше, – сказал, издалека увидев его, Окунь, по всей вероятности давно хлопотавший здесь и по‑военному четко отдававший приказания беспрекословно подчинявшимся его командам, как батраки баю, вышколенным официантам. Один за другим, они несли и бережно ставили на застеленный белой крахмальной скатертью широкий низкий стол у самой воды бесчисленные тарелки и блюда с самой разнообразной едой.
– Я, знаешь ли, пока все наши сюда дойдут своей неторопливой походкой, а живем мы все здесь совсем рядом, считай в десяти – пятнадцати минутах ходьбы, постараюсь ответить заодно и на некоторые твои вопросы. Потом, если будет что‑то неясно, расскажу тебе при следующей встрече. Тем более что в Москве я бываю довольно часто. Так что увидимся обязательно. А сегодня не очень хочется грузить всех присутствующих нашими историко‑политическими проблемами. Так ведь? Я думаю, что и ты не слишком расположен слушать все время о событиях старины глубокой. Пора и современными проблемами заняться. Не одной же работой заполнять свое время. Она может и подождать. Работа, как говорят здесь, не мужской орган, может и подольше постоять. Потом учти, у нас – не Россия и не Москва. Местные жители, наверно, в силу географических условий, ленивы, все делают не спеша, пытаясь получить при этом от каждого дня, предоставленного им Богом или Аллахом, удовольствие. Потом, что, на мой взгляд, совсем неплохо, основная масса проживающих в Азии людей – неважно, узбеков, русских, татар, армян, евреев – это, считай, гедонисты и даже чревоугодники, если хочешь. Едят у нас постоянно, куда бы ты ни пришел и в какой дом хоть на минуту бы ни заглянул, тебя в любом случае пригласят поесть, как следует угостят, а чаем уж напоят всегда. Оглянись вокруг и увидишь, что здесь много полных, даже толстых людей. Почему? Да потому, что едят очень много мучной пищи: манты, самса, лагман, чучвара… Все очень вкусно, но жирно и вредно. Один плов только, если задуматься, чего стоит, а особенно если его есть ежедневно. А если к плову добавить еще шашлык, армянский хаш, хашламу и т. д., то можно легко догадаться, почему столько выходцев из республики предпочитают проводить отпуск на водах. Кисловодск, Железноводск, Пятигорск – любимые места отдыха ташкентцев, особенно зажиточных. Желудок, печень, почки – у большинства от такой жирной и тяжелой пищи после сорока лет ни к черту. Потом еще воды пьют люди мало. Жарко все время, дискомфортно. Но и спиртного здесь употребляют, в отличие от России, совсем немного. Не принято, да и климат не располагает. В основном поэтому лучше всего идет чай, чаще зеленый. Впрочем, я что‑то разговорился. Пора вернуться к нашим баранам, пока есть немножко времени, – дав очередные указания официантам, оборвал свой рассказ, который он мог продолжать бесконечно, Окунь.
|
|
– Да, кстати, ты видел в нашем музее, как я тебе посоветовал, «Купальщицу»? – резко остановившись на полпути на кухню, вдруг спросил он.
|
|
– Ну, естественно, видел, как я мог проигнорировать такой замечательный совет, – ответил ему Олег, не ожидавший такого внезапного перехода к другой теме. – Совсем недавно видел. Буквально пару часов назад. Меня при этом откровенно удивило, что, в отличие от вас, проводившая нашу экскурсию в музее симпатичная искусствоведша, оказывается, вообще не знает историю этой картины, которую вы мне рассказали. Хотя, откровенно, я и не спрашивал ее об этом. Но удивлен, что ее рассказ был, что называется, совсем не в ту степь. Какие‑то идеологически выдержанные, как в «Большой советской энциклопедии», сведения о заботе руководства республики и партийных лидеров о музейных ценностях и тому подобная демагогия.
– Да ни хрена они вообще не знают. Ни в жизни, ни в искусстве. Заучили по паре цитат классиков, а так в основном эта публика только своими делами занималась всегда, причем исключительно денежными. А все остальное – от лукавого. Да это не только в искусстве, оглянитесь и увидите, что подобное кругом, сплошь и рядом.
Понимаете, – немного задумавшись и почесав седой затылок, добавил Окунь, глядя своими жесткими, пронзительными глазами в лицо Олега, – я давно убедился, еще когда совсем молодым человеком у генерал‑лейтенанта НКВД Павла Судоплатова, выдающегося советского разведчика, главного организатора ликвидации за рубежом Льва Давидовича Троцкого, пятнадцать лет находившегося, вплоть до последнего времени, чуть ли не в камере смертников в заключении, что жизнь у каждого человека такова, каков он сам. И она абсолютно не зависит от того места и того положения, которые он занимает по разным на то причинам в нашем замечательном обществе. Как часто повторяет мой приятель Илья Крючков, тоже наш работник, у нас в стране, чтобы добиться успеха, не нужно казаться шлангом, нужно им быть. Вот в этом‑то все дело. Интересный человек – интересная у него жизнь. Пустой – пустая, как кувшин. Мерзавец – мерзкая, ужасная. Трус – страшная. И так далее, и тому подобное.
|
|
А этим горе‑интеллигентам, вы уж извините, лишь бы гонорар свой за все про все покруче сорвать, да еще обскакать в должностях тех, кто поближе, а все остальное побоку, пропади оно пропадом. Ничего больше не интересует, кроме денег. Тоже мне, творческая интеллигенция называется. Не ведают в основном, что творят. В том‑то и беда, что у нас настоящей интеллигенции нет или почти нет. А может, и впрямь, как сейчас многие говорят, ее до основания выбили после революции. А нынешние сплошь и рядом одни конъюнктурщики, приспособленцы, особенно прославленные идеологи‑гуманитарии, только щеки и умеют надувать. Еще и космополиты настоящие, как их Сталин называл. Да и ваш брат журналист совсем измельчал. С серьезным публицистом нынче в обществе напряг пошел. В данном случае, Олег, я тебя не имею в виду. Судя по публикациям, ты глубоко копаешь, серьезно к своему делу относишься, поэтому, видно, и нет у тебя хором каменных и дачи в ближайшем Подмосковье.
Эх, не везет нашей стране. Совсем не везет. Появился было на ее политическом Олимпе один приличный, интеллигентный, грамотный человек, который много знал и многое мог бы поправить в нашей жизни. Я имею в виду Юрия Владимировича Андропова. Да и тому не довелось прожить в качестве нашего кормчего хотя бы самую малость. Он уж наверняка не хуже любого Дэна китайского вырулил бы. Ан, нет. Не суждено было.
Ну да ладно, – скомандовал он вновь сам себе, прервав свои размышления о жизни и повторив свое любимое высказывание еще раз, – вернемся, наконец, все же к нашим баранам. Так вот, касаясь твоей иконы Спаса Нерукотворного, которую ты с женой ищешь, как ты говорил, и которая по чьей‑то версии и твоим предположениям после революции из Оренбурга перекочевала в знаменитую коллекцию прожившего еще некоторое время в Ташкенте Великого князя Николая Константиновича Романова, сосланного августейшей семейкой в Среднюю Азию и пережившего здесь своих родственников. Скажу тебе сразу: я навел некоторые справки и теперь практически уверен в том, что ваша семейная реликвия к семье Романовых не имеет ровным счетом никакого отношения. И никогда, повторяю – никогда, его законная жена Надежда фон Дрейер не привозила ему ничего подобного. Рассказанная тебе версия, думаю, под собой имела лишь то основание, что пару раз за время их жизни в Туркестане она все же ездила в Оренбург к своим родителям, по всей вероятности, заодно навещала друзей и знакомых, возможно, была в гостях и у прабабки твоей неугомонной жены. Однако сведений о том, что из этих поездок жена Николая «Ташкентского» привозила ему что‑либо, представляющее историческую или художественную ценность, в природе не существует. Муженек‑то ее большой знаток и любитель всего этого был, как известно. К тому же все свои ценности он перечислил в дневнике, который вел очень аккуратно. У него в доме были, конечно, дорогостоящие иконы, старинные, украшенные драгоценными камнями, все в золоте, но Спас Нерукотворный четырнадцатого века среди них не назван, это уж точно. И потом, сам подумай, какой смысл этой Надежде фон Дрейер, дочке оренбургского полицмейстера, во время приезда к родителям брать с собой в Ташкент у подруги ее семейную реликвию, пусть даже очень дорогую. Она что, за много лет угадала, что в октябре 1917 года в России будет кровавый переворот, и решила от красных спрятать не что‑нибудь, не семейные ценности, а драгоценную икону своей знакомой, которая, предположим, также предвидела великие перемены. Представляешь себе? Эта Надежда в Оренбург ведь до революции ездила. Так что если придерживаться твоей версии, дорогой Олег, ты уж извини, то тогда можно предположить, что эти обе оренбургские подруги были сумасшедшими. А мы знаем, что это далеко не так. Остается вывод. Угадай с трех раз какой?
При этих словах Окунь от души заливисто рассмеялся, сам довольный своей шуткой и ироничной логикой, с помощью которой ему удалось окончательно разубедить Олега в ложном направлении предпринятого ими с Ольгой поиска. Быстро сбегав на кухню, где полным ходом шли приготовления к организованному сегодня генералом застолью, осмотрев томившиеся в ожидании подачи к столу блюда, заглянул в шкварчавший пловный котел, откуда быстрым, проворным движением знатока извлек с помощью шумовки несколько золотистых кусочков баранины. Ловко подбросив их в воздухе, он ссыпал зажаренное мясо на маленькую тарелочку и с дегустаторской тщательностью съел один за другим.
– О, хош! Джуда яхши! Майли! Хоп, май‑ли! – сказал Окунь, обращаясь к стоявшему рядом с ним повару Юлдашу, пожилому человеку в белом переднике и крахмальном колпаке, одетом так опрятно исключительно по случаю ожидания почетных гостей. – Молодец твой отец! То, что доктор прописал!
– Стараемся, худжаин, – ответил, глядя с подобострастием на генерала на чисто узбекский манер Юлдаш‑ака. – Не волнуйся, Дмитрий‑ака, все будет как надо. Угостишь своих гостей, пальчики оближут. Старый Юлдаш свое дело знает. Тебя никогда не подведет.
Ответ повара, по всей вероятности, полностью удовлетворил суетливого Окуня. Поэтому, небрежно проведя салфеткой по сальным после баранины губам, он поспешил выйти из душного и жаркого кухонного помещения на воздух, туда, где рядом с накрываемым столиком близ воды в тени лип и ореховых деревьев стоял в ожидании его Олег.
– Давай посидим немножко, в ногах правды, как мы знаем, нет, – сказал он, пододвинул журналисту видавший виды деревянный стул на металлических ножках и, взяв такой же точно себе, продолжил беседу. – Знаешь, тот, кто тебе в голову вложил версию насчет того, что после революции ваша семейная икона якобы находилась в коллекции Великого князя, видно, слышал звон, но до конца в этом не разобрался. Дело в том, что похожая икона некоторое время действительно находилась в руках Николая Константиновича. Он даже ухитрился назло своей венценосной семье распотрошить ее как обыкновенный грабитель. Понимаешь, взял попросту и вытащил из серебряно‑золотого оклада, украшавшего икону, драгоценнейшие камни: сапфиры, алмазы, рубины, изумруды, бриллианты… Причем каждый, судя по всему, не меньше голубиного яйца. Ценности невероятной. Но сделал он это совершенно по другой причине и совсем не потому, что хотел иметь их в своей коллекции. Хотя он‑то, хорошо и далеко не понаслышке знавший свою романовскую родню, в отличие от своей жены и прабабки жены твоей, мог, конечно, предвидеть крах династии и, соответственно, крушение империи. Интересный мужик был, судя по всему, с настоящим мужским характером, со стержнем от макушки до копчика. Себя уважал непомерно. Честолюбив был.
Так вот, если тебе это интересно и тема не надоела, то скажу абсолютно точно, что Великий князь Николай «Ташкентский», как я его называю, потрошил как жулик с «тезиковки» (у нас здесь есть в городе такой рынок, отцом‑основателем которого Николай Константинович‑то как раз и был), желая по‑настоящему сбыть за рубежом добытые из своей семейной реликвии таким варварским путем драгоценные камни. Но икона та была не ваша, как я уже говорил, а совсем‑совсем другая. Правда, тоже семейная. Вот за это кощунственное деяние: домашнее воровство и многое другое, связанное с этой семейной иконой, Великий князь – внук императора Павла и двоюродный дядя последнего самодержца российского Николая Второго и был, как выясняется, изгнан августейшей семьей, сослан вначале в Оренбург, а потом и в Ташкент и даже объявлен клептоманом, психически больным человеком. Хвор был, как говорили и писали тогда, на голову. Вот такая, дорогой мой, история получается.
Скажу тебе больше. Этот Романов вовсе не умер от лихорадки или скоротечной чахотки, как все, согласно официальной версии, по сей день думают. Так было, видимо, в то время нужно новой власти. Судя по всему, на самом деле его, как и всех порфирородных его родственников, только заметно позже, действительно расстреляли – поговаривали, по приказу туркестанских комиссаров. Даже несмотря на то, что он выделялся из своей родни демократическими взглядами, приветствовал революцию, особенно февральскую, и пользовался лояльным к себе отношением со стороны местных вождей пролетариата и дехканства. Ведь некоторое время Николай Константинович выдавал себя то за рьяного анархиста, то за левого эсера. Однако при всем при том ни с басмаческими главарями, ни с представителями английских спецслужб, наводнивших в те годы Среднюю Азию с целью превратить ее в сырьевой придаток Британской империи, ни даже с белым офицерством, пошедшим в услужение к тем же англичанам и исламистам‑моджахедам, он не якшался. Был, как всегда, сам по себе, ни от кого не зависимым человеком. Да и с красными также не сотрудничал, хотя относился к ним, можно сказать, снисходительно. Такой он был человек. Но когда встал вопрос о передаче им молодой власти Советов в Туркестане собрания картин из его дворца, он моментально поменял свои взгляды, а потом и вовсе откровенно послал представителя комиссаров, что называется, на все четыре стороны. При этом одно из полотен своей богатой коллекции Романов, видимо, заранее предчувствуя такой поворот событий, много раньше ухитрился спрятать так, что найти особо дорогую ему картину смогли чуть ли не через полвека. Догадываешься, что это была за картина? Конечно, та самая «Купальщица» Беллоли, которую ты сегодня лицезрел в нашем музее искусств. Шуму тогда в республике было столько, что даже я хорошо все помню. Эта находка и заставила вспомнить о том времени и заодно помянуть незлым, тихим словом невинно убиенного Великого князя Николая Константиновича Романова, волею судьбы заброшенного на окраину империи.
О внезапном исчезновении этой картины знали и раньше. Ведь у проводивших обыск в его дворце красноармейцев, милиционеров и местных чекистов, да еще их помощников – «красных палочников», была обстоятельная опись всех собранных во дворце Романова произведений и ценностей. Они хватали тогда далеко не все, что попадалось им на глаза. К этому делу и тогда подходили серьезно. К тому же у самого Николая «Ташкентского» было в городе немало «доброжелателей», которые давно положили глаз на собранные им ценности. В то революционное время настроение у людей преобладало восторженно‑романтическое, многие из них искренне верили, что вот поделят они все, что угнетателями было нажито и накоплено с помощью их непосильного, рабского труда, и заживут, как в сказке. А «паразитов‑захребетников» – к стенке или отправят куда подальше. Время, конечно, расставило все по своим местам, но не так быстро. А во время обыска эту картину нигде обнаружить не удалось.
Кстати, пока не забыл, подробности, если тебя, Олег, конечно, заинтересует эта проблема, ты можешь узнать у одного московского историка, который долгие годы работал в республике. Я имею в виду профессора Александра Ивановича Усольцева. Найдешь его легко в Институте иностранных языков имени Мориса Тореза, где он, думаю, и сейчас преподает. Он немало научных работ посвятил тому периоду. Одна из его монографий, по‑моему, так и называется, если память не изменяет, «Из истории гражданской войны в Узбекистане». А еще популярная у нас здесь его работа «Басмачество: правда истории и вымысел фальсификаторов». Он еще доклады партийному руководству республики частенько писал, ну и, конечно, доступ к архивам имел. Писал много и интересно. Захочешь – встретишься. Захочешь – почитаешь. А нет, так на нет и суда нет.
Олег с большим удивлением услышав упоминание имени тестя, хотел было вставить слово, но не тут‑то было. Остановить Окуня было совсем нелегко.
– Что же касается остального, – продолжал с увлечением старый чекист, – мне, во всяком случае, известного, то практически все в доме Николая Романова было реквизировано. Способствовало этому, конечно, и то, что бесчисленная челядь его великолепного дворца в немалой степени помогала изъятию его многочисленного имущества – золота, драгоценных камней, денег и художественных ценностей. Когда‑то обласканные Великим князем садовники, горничные, поварихи, конюхи и т. д. и т. п. с огромным удовольствием писали доносы, сообщали все, что знали о своем хозяине, и безграмотным милиционерам, и в ЧК. Думали, видно, что его богатство им достанется. Ан, нет. Жестоко просчитались, у них в результате у самих забрали все, что возможно. И не только им, но и их детям досталась далеко не сладкая доля. Их же все окружающие ненавидели больше, чем их хозяев. Это сейчас их потомки – выжившие из ума проститутки, алкаши, «стовосьмые», бродяги, некоторых из которых вы, вероятно, уже видели, когда ездили на местное кладбище, строят из себя пострадавших за любовь и преданность царственной особе и орут об этом во все горло на каждом перекрестке, требуя к тому же от государства возмещения за нанесенный им огромный моральный и материальный ущерб. А уж родители их, те и вовсе, как показала жизнь, далеко не были его приверженцами и защитниками. Завидовали, само собой, безмерно и бесконечно. Вот Бог и наказал их. Мало кому из этих людей удалось за рубеж скрыться, да и возможности такой у них, скорей всего, не было.
Только его жена, урожденная Надежда фон Дрейер, которая многие годы потом нищенствовала и которую, насколько я знаю, бандит один местный, зверюга настоящий, тоже, видно, чего‑то у нее искал или выяснить хотел, – не знаю, порешил в конечном итоге прямо на кладбище. Только его жена, действительно, могла что‑то знать и рассказать, но унесла тайны с собой в могилу. Несмотря на все унижения, кошмары и страдания, которые прошла и перенесла после смерти мужа в ходе бесконечных чисток, она сохранила ему верность и преданность до конца дней. Могла бы, например, думаю, выложить бандитской своре, которой заправлял в те годы сынок бека – одного из прошлых басмаческих главарей по фамилии Чернов, а по кличке то ли Гюрза, то ли Старая Гюрза, не помню, все, что знала, про ту же картину, хранившуюся в тайнике Николая Романова во дворце. Ее б точно тогда не тронули, да еще бы и денег немало дали, и дожила бы она «божьим одуванчиком» свой век спокойно. Так нет же, достоинство имела, честь врожденную. Вот и порешил ее бандюга прямо на кладбище И в ЧК в свое время ничего не рассказала. А ведь многое знала. У него ведь, у Романова, и вклады были за рубежом, которые и по сей день в швейцарских банках лежат, да и недвижимость. Он же богатейший человек в России тогдашней был. А она и сама всем этим не воспользовалась, да и дети ее не смогли к папашиному сокровищу даже прикоснуться и, скорее всего, даже не знали, как это сделать. Так что, имея в заначке неслыханные капиталы, ушла на покой обыкновенной нищенкой. Почему? Истории это неизвестно.
Что касается молодого бандита, головореза, порешившего жену Великого князя, то его звали, кажется, Вогез? Он‑то как раз и был приспешником этого басмаческого потомка со змеиной кличкой. Мне как‑то сообщили, по‑моему, министр внутренних дел, не помню, что после тех событий он не раз сидел – кражи, похищения людей, вымогательства, бандитизм и все такое прочее. Министр Яхъяев мне еще рассказывал, что вскоре после убийства жены Великого князя его во всесоюзный розыск объявили. И что, по данным оперативников, этот тип скрывается у родственников где‑то в Армении. То ли в Ленинакане, то ли в Кировакане, но не в столице. В Ташкент ему путь заказан навсегда по многим причинам, и он это прекрасно знает. Так же как его главарю, басмаческому последышу с русской фамилией. Надо же, склероз замучил, забыл его имя.
Так вот, Олег, я неспроста вспомнил всю эту историю. И не для того, чтобы развлечь тебя перед нашим пикником. Я думаю, что все это и к вашей семейной истории с иконой имеет какое‑то отношение. Во всяком случае, та это или нет, но икону именно с таким названием, то есть Спас Нерукотворный, этот бандит Вогез искал, как выясняется, много лет. Нашел или нет, не знаю. Но знаю, что прослышал про нее и о том, что она драгоценная, он от одного человека по фамилии Соломонов, который в свое время общался и с той же Дрейер, да и, судя по всему, с твоей родственницей. Скорей всего, это была или мать твоей Ольги, или ее бабушка.
Скажу тебе больше, – подливая чай в небольшие пиалы, продолжил Окунь. – Соломонов после войны вернулся в Ташкент из немецкого плена, теперь алкаш законченный, был завербован нашими контрразведчиками еще во время своего пребывания в фильтрационном лагере в Австрии. Задачей его было следить и докладывать куда следует не только о тех, с кем вместе возвратился в Среднюю Азию, но и о военнопленных, а их здесь в послевоенные годы было совсем немало – немцев, австрийцев, японцев, румын, итальянцев… Они, например, строили тогда нынешнюю гордость республики – театр имени Алишера Навои, возведенный по проекту академика Щусева, комплекс домов на улице Шота Руставели – военный городок, осваивали Голодную степь, реконструировали проведенный на свои собственные средства еще тем же Великим князем Николаем «Ташкентским» обводнительный канал, названный им именем Романова – сейчас это канал имени Калинина, и многое, многое другое. Я неплохо знаю их семью. У его дочери, Ритки Соломоновой, скорей всего из‑за отца, семейная жизнь не сложилась, наперекосяк пошла, хотя сама она получила высшее образование, стеснялась отца, молвы соседской боялась и вышла замуж за инвалида Отечественной войны, потерявшего ногу где‑то на фронте. А сын этого Соломонова – ныне полковник медицинской службы, заведующий кожно‑венерологическим отделением в военном госпитале, известный, уважаемый в республике человек, а уж его дочери, красивые женщины – Тина и Дина, прямо как «Зита и Гита» в безумно популярном здесь индийском фильме, толковые, как говорят, инженеры‑строители. Я не раз бывал у них в гостях, очень гостеприимные, хлебосольные люди. Да и сам этот Соломонов, бывший пленный, думаю, мог бы быть вполне на уровне, но жизнь его сломала. В семье не ждали. Потом на работу с огромным трудом устраивался. Да еще, пытаясь скорей всего заработать, заигрался с бандитами. Вел двойную, если не тройную жизнь и игру. И конец его был, соответственно, предрешен.
В Узбекистан еще во время войны и тем более в первые послевоенные годы много всякой швали набежало. Здесь даже одно время поговорка ходила, что ворье сдало немцам в войну Одессу, а оккупировало Ташкент. Соломонов при нашем Музее искусств отирался, работал там даже в каком‑то качестве. Вот в поисках денег и связался он, скорей всего, с этим Вогезом. Давал ему на реализацию краденое, в том числе, думаю, и из того же музея. Скупал у людей, с которыми общался, камешки разные, золотишко, для «баловавшихся» им в работе зубных врачей. У менял что‑то доставал, которые в оккупированных районах страны, когда нормальные люди кровь на фронтах проливали, используя бедственное положение людей, за хлеб выторговывали себе целые состояния. У тех же мародеров, обшаривавших трупы немецких солдат на фронте после сражений и ухитрившихся набрать гирлянды фирменных часов – «Павел Буре», «Докса» и других известных еще с царских времен швейцарских и других европейских фирм, в том числе и золотых, и со светящимся циферблатом и фосфорными стрелками. А уж Вогез и его подельники, соответственно, платили ему. Может, немного, но на жизнь бедолаге хватало вполне.
С ним‑то как раз, судя по всему, Соломонов тоже заигрался, как и с нашими органами, связь с которыми он стал афишировать с целью шантажа тех же бывших пленных, вымогал у них деньги, ценности. Так что и с этой стороны его бы ждал примерно похожий конец. Но бандит оказался более быстр на расправу, чем государственная машина. Причиной же окончательной стала, думаю, та же «Купальщица», которую Соломонов обещал добыть во что бы то ни стало, но слова своего так и не сдержал. Не смог, несмотря на все свои старания, выяснить, где находится тайник Великого князя. Обещал, обещал. Тянул из года в год. Но так и не узнал. А уж когда во дворце Николая Романова начался капитальный ремонт и за работу взялись реставраторы, штукатуры, маляры, каменщики, столяры и плотники, один из которых случайно обнаружил эту картину аккуратно завернутой в холст и замурованной в ложном окне дворца. Кто знает, может, там еще какие тайники по сей день существуют? Ведь он был великим мистификатором, а уж мастером на такие дела тем более.
Вот и все, что я хотел рассказать тебе, Олег. Если тебе будет интересна эта тема, займешься. Материала у тебя будет пруд пруди. А если моя помощь потребуется, то с удовольствием помогу, чем могу. Что касается вашей семейной иконы, то думаю, при таком усердии вы с женой обязательно ее найдете. Флаг вам, как говорится, в руки. Только, мне кажется, здесь ее искать больше не стоит. Даже если этому уркагану Вогезу довелось напасть на ее след, то скорей всего он ее за рубеж сбыл или какому‑нибудь коллекционеру за безумные деньги уступил. Ценность‑то, судя по всему, совсем немалая. А вам бы я посоветовал продолжить свои поиски, связавшись с известным коллекционером, лучше западным, а еще лучше – с именитым искусствоведом, знатоком русской иконописи. Он‑то вам и укажет ниточку, ухватившись за которую и выйдете на настоящий след Спаса Нерукотворного.
С этими словами Окунь, энергично встал со стула и, резко развернувшись, направился к ступенькам, ведущим с тротуара вниз прямо в заведение, где компания собиралась пообедать. Олег пошел вслед за ним. И поравнявшись с генералом, задал ему еще один вопрос.
– А как же все‑таки обнаружилось это ложное окно во дворце?
– Чистая случайность. В бригаде строителей‑греков из ремонтно‑строительного управления Главташкентстроя, которая занималась реставрационными работами в тогдашнем Дворце пионеров, был наблюдательный, дотошный штукатур – узбек Бахтияр Ходжаев. Так вот он, сдирая старые слои, простучал стенку своим видавшим виды шпателем, а потом молотком. И понял, что там за старыми слоями краски какая‑то пустота находится. А поняв это, не успокоился, стал расследовать дальше. Остался даже после работы. Когда все остальные члены бригады ушли домой, ободрал этот кусок штукатурки, маскировавшей ложное окно, аж до самой кирпичной кладки. Увидев кладку, тут же понял, что ее следует непременно разобрать: несколько рядов кирпичей были положены друг на друга даже без всякого цемента. Надеялся, видно, клад найти. И нашел, но не тот, который искал, а, в некотором роде, покруче. Потому что вскоре, разобрав сложенные на скорую руку полстолетия назад кирпичи, некоторые из которых были даже саманными, штукатур неожиданно для себя и всех других увидел в просвет холщовую ткань. Ну, уж после этого Ходжаев развалил, естественно, все окно до подоконника и достал из этого исторического тайника припрятанную в восемнадцатом году Николаем Константиновичем от глаза дурного «Купальщицу». Эта находка принесла штукатуру большие почести, карьерный рост и уважение. Его благодарил тогда первый секретарь ЦК республики товарищ Шараф Рашидов, о нем писали в газетах, говорили по радио и телевидению. После этого он больше не работал на стройке штукатуром, успешно закончил учебу в Политехническом институте, сейчас – заместитель директора самого крупного в Ташкенте пивного завода, что недалеко от Алайского рынка. Так‑то вот бывает в жизни, дорогой мой!
Нина, ты не туда смотришь, мы давно здесь, – крикнул, стоя внизу у самых ступенек, Окунь, помахав при этом рукой тем, кто стоял наверху.
Олег, задрав голову, посмотрел наверх, где на тротуаре у спуска стояла группа солидных немолодых людей, в основном женщин. Они стали медленно, каждой ногой, тем более на высоком каблуке, будто бы пробуя на крепость узкие бетонные ступеньки, спускаться в экзотический кабачок у воды, под водительством жены Окуня Нины – дородной, красивой еще, несмотря на возраст, полноватой, породистой женщины. А Олег, в ожидании гостей стоявший внизу этого альпинистского пути возле генерала, вдруг неожиданно для себя, но абсолютно точно зная, что ответ будет безумно интересен его жене и ее матери, спросил его:
– Скажите, а как погиб этот Соломонов? Что‑нибудь об этом известно или нет?
В принципе ответ на этот вопрос мало что значил для него самого и ничего не давал для совместного их с Ольгой поиска иконы, но вся история, рассказанная ему генералом, была настолько загадочна, таинственна и интересна, что над обычно присущим ему прагматизмом взяло верх обычное человеческое любопытство, а уж журналистское – тем более. Вдобавок ко всему, никогда не подводившее его ранее шестое чувство подсказывало, что во всем этом есть что‑то такое, пройти мимо чего он не имел ни морального, ни профессионального и даже человеческого права. Это он понял точно.