Андрей Буровский
Андрей Михайлович Буровский — кандидат исторических наук, доктор философских наук, профессор СПбГУСЭ.
ЕВРОПЕЙСКИЙ ГУМАНИЗМ VERSUS ТРАДИЦИИ
Мне не нужна традиция. Я хочу думать своей головой, а не головами покойников.
К. Поппер
В 1804 году русские войска впервые ответили набегом на чеченский набег. Не ответить на набеги горцев российская армия не могла: ни одно государство никогда не могло и не может допустить, чтобы его подданных грабили и превращали в рабов. А Грузия была для адыгейцев, лезгин и чечен полем охоты на рабов, и местом грабежей. С появлением русского крестьянства у них возникло еще одно такое поле...
По мнению современников, “кавказская война выросла из набеговой системы” (1). Завоевать земли горцев Россия не могла, прочно победить их не могла. Реально русская армия могла только стараться перехватывать во время набега “злого чечена, ползущего на берег”, или отвечать набегом на набег, уничтожая жилища и посевы горцев, обрекая их на голод. Этот кошмар “стратегии выжженной земли” длился десятилетиями, а ведь нет сомнения, что стоило горцам отказаться от набегов – и он бы прекратился.
И власти Российской империи, и русское общество готовы были воспринимать горцев так же, как любых других новых подданных, но с одним условием – немедленное прекращение набегов. Беда в том, что горское общество могло выполнить почти любое другое условие, но не это...
Кавказская война, одна из самых кровопролитных, долгих и тяжелых войн, какие только вела Россия за всю свою многострадальную историю, длилась до 26 августа 1859 года, когда Шамиль вынужден был капитулировать в ауле Гуниб, почти снесенном с лица земли горной артиллерией.
За эти 55 лет погибнет 70 тысяч русских солдат, примерно столько же грузинских ополченцев, и несколько сот тысяч горцев разных племен. Будут расточены колоссальные материальные ресурсы, затрачены невообразимые усилия обеих сторон.
Русские офицеры и генералы даже в условиях войны готовы были относиться к горцам патерналистски, совершенно справедливо считали набеговую систему “дитятей бедности”, но одновременно (и тоже справедливо) считали набеги проявлением дикости и некультурности горцев. Долгое время русские офицеры и государственные деятели искренно считали, что надо толко “устроить” жизнь горцев, сделать ее “обеспеченной от лишений”, стабильной, как набеги окончаться сами собой.
В какой-то степени они были правы, эти благожелательные русские люди. Опыт человечества доказывет, что рост населения происходит всегда и везде, в любой человеческой популяции и при всяких условиях жизни. Происходил он и в бедных долинах Северного Кавказа. Рост населения рано или поздно приводит к тому, что продуктов питания начинает не хватать. Возникает пресловутое “относительное перенаселение”. “Относительное потому, что перенаселение всегда величина условная; стоит перейти к более интенсивной технологии производства – и на той же территории начинает кормиться во много раз большее население. В конце концов, в современной богатой Скандинавии живет раз в 20 больше людей, чем во времена викингов. А относительного перенаселения нет, и шведская и датская молодежь вовсе не вынуждена заниматься морским разбоем и завоеваниями земель в Сицилии.
Но что, если переход к интенсивным технологиям невозможен или затруднен? Тогда общество может использовать одну из трех стратегий (2): расселиться на другие территории (желательно с похожим климатом и условиями жизни); завоевать уже населенные земли, чтобы эксплуатировать своих данников или подданных; сделать так, чтобы населения стало поменьше.
Расселяться в тесных горных долинах решительно некуда. Завоевать большую империю и удерживать ее силами горцев было совершенно невозможно. Набег позволял жить за счет других, более богатых обществ. А поскольку в набегах всегда погибала какая-то часть молодых мужчин, набеговая система помогала и регулировать численность населения; все-таки население росло не так быстро, а в какие-то периоды могло и сокращаться, оставшимся уж хватало продуктов..
Но быстро выяснилось — дело вовсе не только в экономике, и не только в культурной отсталости горцев. Набеговая система возникала веками как реакция на кризис общества и природы — нет слов. Но сложившись, набеговая система сфомировала совершенно определенный тип общества, и определенный человеческий типаж.
Способность участвовать в вечной войне всех против всех сформировала людей невероятно агрессивных, крайне жестоких, очень равнодушных и к собственным страданиям, и к страданиям других людей. В горах Кавказа самым выигрышным способом вести себя на протяжении поколений была готовность к военным действиям, к бою в любой решительно момент. Самому лично — против истинного или надуманного “обидчика”, силами своей семьи — против других семей, в составе отряда своего рода или племени — против других родов и племен.
Для европейца, вообще для человека старой земледельческой культуры, человек, который отвечает ударом кинжала или выстрелом на сказанное невпопад слово, или мстит убийствами за обиду трехсотлетней давности; тот, кто похищает коня или оружие просто потому, что “не может удержаться” (как горские герои Лермонтова), должен рассматриваться в лучшем случает как инфантильный, антиобщественный тип, а то и попросту как смертельно опасный безумец. Но для горцев многие поколения проявление агрессивности, неуживчивости, неустойчивого настроения, непредсказуемого поведения, готовности драться с кем угодно при любом перевесе сил и рисковать жизнью даже из-за пустякового каприза были так же важны, как для земледельца из теплой долины — трудолюбие, аккуратность, доброжелательность к другим людям, любовь к животным и растениям.
Не проявляя этих качеств, горский подросток вызывал у окружающих сомнения в том, что он правильно развивается, а юноша — в своей приспособленности к жизни. Набег же оказывался не только доходным экономическим мероприятием, но и важным общественным институтом, и формой социализации нового поколения. В какой-то степени — даже формой инициации. Только приняв участие в набеге, юноша и в собственных глазах, и с точки зрения соплеменников, из “совсем большого мальчика” превращался в члена сообщества взрослых мужчин, потенциального жениха и хозяина в доме.
Набег был проверкой личных качеств и совсем взрослых горцев, подтвержданием их общественного статуса. Во все века и у всех народов обязанностью взрослого мужчины было кормить семью. В набеговой же системе умение воевать, набегать на чужую землю и возвращаться, грабить поверженного врага, похищать и продавать рабов, было ценнейшими качествами хозяина — ничуть не меньшими, чем в обществе земледельцев было умение становиться сельским хозяином, а в современном обществе — умение выполнять квалифицированную работу.
Отказавшись участвовать в набеге, юноша рисковал обвинением в трусости, в отсутствии мужских качеств. Такое обвинение было бы предъявлено ему незамедлительно, а если бы он не “смыл его кровью”, оскорбление превратилось бы в диагноз. Но и взрослый мужчина, перестав “набегать” вместе с другми, не только рисковал не свести концы с концами в хозяйстве, но и выпадал из системы общественных отношений. Родовичи и соплеменники буквально не знали, как к нему относиться, каков теперь его общественный статус и что должен и может делать такой человек.
Так набег оказывался важнейшим не только с экономической и социальной, но и морально-нравственной точки зрения. Краеугольным камнем для любых морально-этических оценок.
Русские офицеры долгое время были искренне убеждены: горцев можно убедить не набегать! Ведь преимущества мирной жизни очевидны; наверное, горцы просто еще об этом не знают... Поверьте, в моих словах нет ни малейшей покушении на иронию! Цивилизаторский пафос привел в горы такого образованнейшего человека, как генерал Анреп, искренне намеревавшийся замирить горцев “силою своего красноречия”.
“С ним был переводчик и человек десять мирных горцев, конвойных. Они проехали в неприятельском крае десятка два верст. Один пеший лезгин за плетнем выстрелил в Анрепа почти в упор. Пуля пробила сюртук, панталоны и белье, но не сделала даже контузии. Конвойные схватили лезгина, который, конечно, ожидал смерти; но Анреп, заставив его убедиться в том, что он невредим, приказал его отпустить. Весть об этом разнеслась по окрестности. Какой-то старик, вероятно важный между туземцами человек, подъехал к нему и вступил в разговор, чтобы узнать, чего он хочет? “Хочу сделать вас людьми, чтобы вы веровали в Бога и не жили подобно волкам!” — “Что же, ты хочешь сделать нас христианами?” — “Нет, оставайтесь магомедовой веры, но только не по имени, а исполняйте учение вашей веры” После довольно продолжительной беседы, горец встал с бурки и сказал очень спокойно: “Ну, генерал, ты сумасшедший, с тобою бесполезно говорить”.
Я догадываюсь, что это-то убеждение и спасло Анрепа и всех его спутников от верной погибели: горцы, как и все дикари, имеют религиозное уважение к сумасшедшим. Они возвратились благополучно, хотя конечно без всякого успеха” (3).
Как видно, конфликт России и горцев — это конфликт двух культур; двух систем ценностей; двух этических систем. Причем в системе оценок русской стороны горцы — это своего рода “глупые русские” или “недоразвитые европейцы”. Нужно им разъяснить всю глубину заблуждений, просветить — и они начнут жить “правильно”.
Для горцев же русские в их стремлении остановить набеговую систему — это безумцы, просто не понимающие вещей, очевидных даже для ребенка: необходимости набегать на тех, кто хоть чуть-чуть богаче тебя самого, воровать лошадей, оружие и девиц, высокого пафоса грабежа чужого имущества, сжигания урожая и жилищ врагов, или торговли рабами. С ними нечего и говорить.
Приведу еще один пример, удивительным образом тоже связанный с горами. В 1830-х годах британцы узнали о том, что маленькое горное племя кхондов приносит человеческие жертвоприношения. До этого время кхондов англичане знали мало; разве что как проводников, да великих знатоков зверей, растений и звериных троп. Кхонды населяли хребет Гатов, плоскогорье с экзотическим именем Чхота-Нагпур; они редко появлялись в теплых богатых долинах; молчаливые, сдержанные, они откровенно робели перед сильными мира сего, и мало говорили о себе. А их красивые, полные диких слонов, тигров и кабанов, но бедные и холодные горы мало интересовали британцев. Вот если бы в горах, где живут кхонды, еще и находили бы алмазы...
А тут оказалось — у кхондов есть даже специальная каста людей-жертв — мерия. В древности вожди приносили в жертву собственных детей, позже стали покупать человека-замену. Мерия становились купленные рабы-иноплеменники, или дети злостных должников. Часто мерия долго жили после покупки, до принесения в жертву. Мерия могли выбирать себе жен, но их дети тоже становились мерия... За мерия тщательно следили, не выпускали их из специальных хижин, которые старательно запирали на ночь (при том, что дома кхонды не запирали). И наступал день, когда одну из жертв зверски убивали в честь богини.
Дело в том, что кхонды, как многие примитивные земледельцы, почитали мать-сырую землю, и символизирующую ее Великую Богиню. Богиня требовала жертв — раз в году ей надо было приносить в жерству мальчика или молодого мужчину. И как страшно приносили эту жертву! Вкапывался резной красивый столб, — чудо народного творчества, фантазии, вершина искусства резьбы по дереву. Жертву отделяли от других мерия, долго издевались над ней, высмеивали ее судьбу. Чем больше убиваемый плакал, кричал, сердился, бросался на убийц, тем считалось, лучше будет жертва. После долгого приготовления, барабанного боя и танцев, жертву валили возле столба, прижимали к земле, специальными щипцами вырывали куски мяса из спины и ягодиц, закапывали в разных местах площадки. Кровью еще живого человека кропили окрестные растения, и чем дольше это продолжалось, чем дольше жила жертва — опять же, тем лучше. Труп расчленялся, по кускам закапывался в окрестностях.
Ритуал совершался раз в год, в великой тайне. Не потому, что кхонды считали принесение жертв чем-то скверным, а потому, что это ведь был ритуал Великой Богини. Ритуал, без которого не могли расти просо и рис, не могли идти дожди и цвести, благоухать весенние джунгли. Действие вовсе не порочное, не гадкое, и потому скрываемое; а скорее глубоко интимное, и потому не обсуждаемое широко, и тем более — с посторонними. Так люди не обсуждают с кем попало подобностей своей интимной жизни или семейной истории.
По одной версии, все выяснилось потому, что один кхондский юноша много раз охотился с британскими офицерами, проникся к ним доверием, и рассказал, куда и зачем исчезает на несколько дней в году.
По другой версии, полковник Перкинс после охоты в Гатах, привез оттуда красивый резной столб, и подарил его губернатору в Мадрасе. Встречая принца Уэлльского, индийские чиновники собирали танцоров из разных племен, привезли и кхондов; те увидели резной красивый столб, привезенный лихим британцем с гор. С расширенными глазами, с посеревшей кожей прикасались кхонды к столбу, повторяя на разные лады незнакомое слово “мерия”. Британцы почувствовали за этим какую-то мрачную тайну, допросили кхондов поподробнее... А кхонды и не очень запирались. Они только не знали, что британцы тоже поклоняются Великой Богине... а то иначе зачем им столб мерия? И если британцы хотят, кхонды сделают им много таких столбов...
Судя по всему, обычай мерия был связан с перенаселением, в точности как и набеговая система. По крайней мере часть кхондов не приносили в жертву мерия, но “зато” именно у этих племен кхондов убивали новорожденных девочек, — до половины родившихся: надо же было регулировать рост численности населения.
Допускаю, что проблема мерия была для британского правительства и Ост-Индской кампании предлогом — наложить лапу еще и на горы кхондов. Но ведь наверняка, не только предлогом! В конце концов, британское общество можно обвинить в чем угодно, но не в людоедстве же. Ни англиканская церковь, ни гражданские инстиуты человеческих жертв тоже как-то не требовали. Гнусная тайна обсуждалась в клубах, в офицерских собраниях, по месту службы, в семьях за вечерним чаем; об этим писали газеты. Прекратить человеческие жертвоприношения в своей колонии британцы считали делом чести, и я не уверен, что лицемерно. Британцы создали специальное Агентство по борьбе с человеческими жертвоприношениями. С 1855 по 1861 год зафиксировали “всего” 22 жертвоприношения, и на этом Агентство было ликвидировано, как выполнившее свою миссию. Уже из этой цифры видно, каков был масштаб убийства мерия в традиционной повседневной жизни мерия, “до британцев”.
Конечно же, действия колониальных властей демонстрируют все обычные перлы взаимного непонимания. Разумеется, кхонды совершенно не понимали, зачем британские офицеры мажут их большие пальцы в саже и прикладывают к бумаге. Они не имели ни малейшего представления, что это они дают подписку: не приносить человеческих жертв. Зато они очень хорошо понимали, что у них отнимают ценнейшую собственность — мерия, за которую плачены крупные деньги. С кхондами воевали в 1835 году, в 1837-38 годах, в 1846-1849 годах, в 1855-1861 годах.
Чеченцы и лезгины были несравненно более грозным противником, чем кхонды, не знавшие ни лошадей, ни железного оружия, ни ружей, ни воинской дисциплины. Даже сравнивать невозможно войны британцев с кхондами и жестокую Кавказскую войну, грохотавшую в те же годы, в 3 тысячах верст к северу. Но и кхонды были энергичны и отважны. Как все первобытные люди, они не очень понимали ценность индивидуальной жизни, и с тем большей легкостью жертвовали собой. Они ставили ловушки на тропинках; протаптывали ложные тропы, и выкапывали на них ямы; в одиночку или маленькими отрядами внезапно выскакивали из леса, пускали стрелы в марширующие колонны. А когда британцы подходили к их деревням и городкам, кхонды принимали бой в открытом поле — луки и стрелы против нарезных винтовок и современной горной артиллерии.
Конечно же, первобытное племя было наголову разбито. Британцы оккупировали страну кхондов, и запретили ужасный обычай. Они пригрозили сжечь артиллерийским огнем всякую деревню, жители которых принесут человека в жертву Великой Богине. Они пообещали землю и золото всякому, кто расскажет о готовящемся преступлении. Они освободили несколько сотен мерия, и запретили покупать новых.
Британцы даже пытались научить освобожденных мерия грамоте, использовать как разведчиков и солдат. Тут их ждало разочарование: оказалось, что большая часть мерия в той или иной степени невменяемы, а даже самые здоровые, мягко скажем, не блещут талантами. Что делать! Отбор не самых полноценнных людей, стресс в ожидании страшной смерти сделали свое дело. Не больше 200 мерия удалось сделать солдатами, христианскими проповедниками и тайными агентами. Остальные бывшие мерия, пополнили собой отбросы общества больших индусских городов. Но ведь я думаю, британцы и в этом случае действовали из самых благородных побуждений. Люди любят тех, кому они сделали добро, и искренне считают “своими” тех, кого они спасли. Это не худшие черты человеческой натуры, право слово.
Для кхондов соблюдение обычая стало формой сопротивления (так в советских лагерях верующие люди соблюдали христианские обряды). Британцы искали тайные места жертвоприношений, спасали мерия, а виновные деревни сравнивали с землей. В 1849 году множество спрятанных мерия спас мальчик, убежавший из подземного “схорона”. В другом случае предал сын вождя, польстившийся на красивое оружие.
Судя по всему, меры британских властей принесли только часть желаемого результата: в 1902 году кхонды обратились с письменной просьбой в окружной магистрат Ганджама с просьбой принесити в жертву человека. В просьбе им отказали, но никто особенно не интересовался, был совершен ритуал или нет. В 1947 году в одном из храмов штата Орисса найден был труп бродяги; обстоятельства убийства оказались более чем странные (4). По мнению Английского этнографа В. Элвина, который долго работал советником по делам племен в уже независимой Индии, жертвоприношения происходили и в 1950 годы... иногда.
Как всегда, национальная самобытность и народная традиция отступила только перед ликом космополитического, злого прогресса, стремящегося все нивелировать, всех сделать одинаковыми. В Гатах стали разбивать плантации чая, через горы проложили дороги, и кхонды начали работать на них в качестве кули, у них появились деньги. Исчезла экономическая необходимость душить новорожденных девочек и вырывать куски мяса из живых мерия. “Оказалось” горы могут прокормить гораздо больше людей, чем думали деды и прадеды.
Прошло еще два поколения — и в середине ХХ века появились кхонды-торговцы, кхонды-предприниматели (скажем, владельцы автобусов), а несколько юношей уже после второй мировой войны получили высшее образование. В наше время обычай “мерия” изучают внуки тех, кто эти жерствы приносил.
История с мерия имеет еще более мрачный колорит: настолько же, насколько принесение в жерству человека мрачнее набега. И конечно же, это история точно такого же культурного конфликта, какой возник у Российской империи с горцами. Это конфликт культур, находящихся на разном уровне исторического развития. Для англичан кхонды — своего рода “глупые британцы” или “недоразвитые англичане”, которые пока еще не поняли, как “на самом деле” устроен мир, и что должен делать и чего не должен делать цивилизованный человек.
Для кхондов же британцы — это “сумасшедшие кхонды”, которые не понимают, что без принесения в жертву “мерия” не будет всходить солнце, цвести деревья и травы, и вообще не наступит весна. Между прочим, зафиксированы принесения в жертву стариками-кхондами самих себя. Будем справедливы, оценим мужество этих людей, которые ценой собственной жизни продолжали жизнь всего Мироздания. По крайней мере, они так считали.
Как правило, культура в процессе своего функционирования и развития не рефлектирует по поводу собственных установок: они кажутся единственно возможными, и уж во всяком случае, совершенно естественными. То, что в культурной традиции содержится жестокость, зверство, нечеловеческое отношение к человеку, совершенно не осознается “изнутри”. Чтобы критически относиться к “своей” культуре, в которой человек воспитан, ему надо научиться “выходить” из нее, смотреть на свою культуру с позиции “другого”. Такая возможность появляется только на очень высоком уровне развития культуры, и исторически недавно. Думаю, мы не сделаем большой ошибки, связав появление этой способности, и упорные попытки французских интеллектуалов XVIII века посмотреть на свою страну и свою культурную традицию с позиции то перса, то гурона, то полинезийца, то китайца.
Само появление такой “саморефлексирующей” культуры связано с появлением обществ, которые марксисты называют “буржуазными”, а серъзные ученые — “урбано-сциентистскими” (5). Но возникновение этого типа культуры связано вовсе не только с ростом городского населения, появлением промышленности и ежедневных газет, но в первую очередь — с ослаблением роли традиции в общественной жизни.
Для членов аграрно-традиционных обществ следование традиции, воспроизведение образа жизни и поведения предков — абсолютная, необсуждаемая ценность. Для современного человека (в том числе для чеченца и кхонда) знание, опыт и объективная истина ценности столь очевидные, что ему просто непонятно, как может быть иначе. Что существуют общества, которые вообще не интересуются нетрадиционными знаниями, не обращают внимание на опыты, пожимают плечами при попытках говорить об объективной истине.
Но вот в XVI веке известный анатом вскрывает труп, и показывает свидетелям, что к сердцу идет лишь одно нервное окончание, а от мозга исходит толстый спинной мозг, соединенный со всеми остальными нервными окончаниями, проходящими в организме. “Доказал ли я Вам, что человек думает не сердцем, а мозгом?”, — обращается он к известному философу-перипаттику. И слышит в ответ: “Вы показали мне все это так ясно и ощутимо, что если бы текст Аристотеля не говорил обратного.... то необходимо было бы признать это истиной” (6).
В 1960-е годы московский ученый А.Кузнецов спорит со сванами — были в Сванетии монголы, или нет. Его собеседники — учителя истории (!), получившие высшее образование в университете. Но вопрос решается так: “Это надо спросить у стариков!” — говорит один. Узнаем у такого-то, он очень старый,— решает другой. Спросили. Были, говорят старики. Значит, были. И... бессмысленно спорить и ссылаться на литературные источники, доказывая, что татарское нашествие обошло страну и татары никогда не проникали в Верхнюю Сванетию” (7).
Проблема рождения урбано-сциентистских обществ столь же увлекательна, сколь и выходит за рамки нашего исследования. Проконстатируем два принципиально важных обстоятельства:
1. Урбано-сциентистские общества рождаются исторически поздно на северо-западе Европы. Остальные общества Земли оказываются в положении “догоняющей модернизации” (8).
2. В урбано-сциентистских обществах знание и успешность важнее следования традиции. В аграрно-традиционалистских — наоборот.
Но если рефлексия по поводу традиции отсутствует, а сама традиция фактически сакрализуется, уже не надо удивляться — жестокость, содержащаяся в традиции, не замечается.
В частности еще и потому, что для традиции личность не существует вне общины или корпорации “своих”. Гибель части “своих” (а уж тем более “чужих”) вполне может быть чем-то, что стабилизирует положение этой общины и корпрации, позволяет ей достигать своих целей. И если даже у другой общины цели совершенно иные, она вполне лояльно относится к тому, что другая традиция для своих целей губит часть “своих”; — дело житейское.
Гуманизм, — достаточно специфическое европейское “изобретение”, заставляет видеть не традицию — то есть некую совокупность людей, поступающих неким образом. Не общину, то есть некий надчеловеческий, надличностный организм. По крайней мере наряду с объединениями людей, еще и самого человека, и вполне допускать, что человек имеет полное право не участвовать в действиях “всех”, не разделять общественных представлений, и не отдавать свою жизнь во имя функционирования этого общественного целого.
Скажем, народы Северного Кавказа традиционно считали нормой угон друг у друга скота, кражу девиц, торговлю рабами. Угон скота и кражу девушек — веселым молодечеством и полезнейшим видом спорта, без которого мальчик попросту не вырастет мужчиной. Торговлю рабами — еще экономичным, выгодным, и в высшей степени почтенным занятием.
Для европейца все эти действия — скорее всего попросту тупое зверство; но всякая попытка говорить о зверстве, которое повседневно и привычно творится в набеге, вызывает у них только пожимание плеч: “Ну, генерал, ты сумасшедший”.
Такого рода конфликт “дурака” и “сумасшедшего” великолепно описывает Ю.М. Лотман, в весьма своеобразной форме: “Человек строит свой образ животного как глупого человека. Животное образ человека — как бесчестного животного.... В “нормальной” ситуации животные совсем не стремятся контактировать с человеком, хотя бы даже с целью его поедания: они устраняются от него, в то время как человек с самого начала как охотник и зверолов стремился к контактам с ними. Отношение животных к человеку можно назвать устранением, стремлением избегать контактов. Приписывая животным человеческую психологию, это можно было бы назвать брезгливостью. Скорее, это стремление инстинктивно избегать непредсказуемых ситуаций, нечто похожее на то, что испытывает человек, сталкиваясь с сумасшедшим” (9).
Но ведь точно такой же конфликт возникает вообще при всяком столкновении аграрно-традиционной и урбано-сциентистской культур. Можно сколько угодно осуждать колониализм, но это воспроизводится постоянно, как нормальное положение вещей: “колонизаторы” постоянно обнаруживают в традициях жестокость и грубость, которых там вовсе не замечают сами “туземцы”.
“Сумасшедшие” колонизаторы пытаются изменить традиционнгое общество и помочь жертвам того, что они считают жестокостью (сплошь и рядом их действия совершенно неудачны, но это уже другой вопрос). “Глупые” туземцы бешено сопротивляются, отказываясь видеть изьяны в том, что завещано мудрыми предками.
В наше непростое время сомнения в существовании “векторного развития”, прогресса и совершенствования общества (в том числе и прогресса морали) заставляет и многих западных людей очень плохо относиться к колониализму. Колониализм — это вторжение в жизнь суверенных народов! Суверенных народов, чьи обычаи и нравы ничем не хуже европейских!
Правда, внимательный исследователь обнаружит в “колониальной” ситуации гораздо больше более частных, но не менее значимых нравственных проблем. Возмем хотя бы войну с кхондами.
Было ли вторжение британцев в Гаты вопиющим актом агрессии? Да, несомненно.
Защищали ли кхонды родную землю? Конечно же.
Был ли резной столб для жертвоприношений произведением искусства?
Был, да еще каким! Не во всяком музее можно такой отыскать.
Были ли мерия жалкими дегенератами, которых вроде бы и не особенно жалко? Да, наверное.
И с другой стороны:
Было ли нужно пресечь ужасный обычай?
Вроде бы, тоже — несомненно, надо было, и совесть цивилизованного человека добавляет: нужно как можно быстрее! Как только представится малейшая возможность.
Получили ли что-то кхонды от того, что их земли вошли в Британскую империю?
Конечно, получили, и даже очень много. Если бы не британцы, не было бы у них ни современной экономики, ни своей интеллигенции.
Никак здесь не получается ни истории про злых завоевателей и ангелоподобных защитников своей земли, ни истории про злых дикарей и милых, кротких духом прогрессенмахеров. В этой истории все смешивается, все слипается: корысть плантаторов и храбрость солдат и офицеров, умиравших ведь не за плантации. Жестокость колониальных властей, которую они способны рационально обсуждать, и первобытная жестокость самих кхондов, даже не понимавших, что они жестоки. Мужество защитников своей земли, и печальный факт — защищали-то они не только право жить само по себе, но и право на ежегодные убийства мерия
В индусском традиционном обществе, суверинитет которого так нагло попрали британцы, неприкасаемым отводилось место существ, сотворенных из грязи, поднятой Шивой из-под своих ног. Сама идея равенства в каком бы то ни было смысле (в том числе и в религиозном) глубоко чужда индусскому обществу, и сам “неприкасаемый” (всем защитникам неприкосновенности традиций стоит получше вдуматься в значение этого слова) считал себя и людей своей “касты” неполноценными, принципиально неравными людям “высоких каст”. Так же точно и мужик в России еще сто лет назад сам вовсе не считал себя “ровней” барину или “антиллихенту”, а раб, ворочающий жернова в подвале у богатого черкеса, превосходно “знал свое место”.
В современном мире колониализм трактуется вполне однозначно — как акт агрессии, вторжения в чужие дела, и в конечном счете — как совершенно аморальное и крайне жестокое деяние. С этим можно только согласиться, пока мы рассматриваем отношения народов и государств, не “опускаясь” на уровень более частных интересов и отношений — на уровень интересов и отношений отдельных этнокультурных групп или отдельных людей. Но при более близком рассмотрении проблемы, если “опуститься” на уровень более частных взаимоотношений, картина вырисовывается другая. Не более благостная, но несравненно более сложная.
В числе всего прочего, колониализм оказывается и наиболее жестким, самым “обнаженным” из возможных выступлением нововременного гуманизма против повседневной, бытовой жестокости традиционного общества. То есть по отношению к индусскому обществу в целом, по отношению к государствам Великих Моголов и племени кхондов колониализм творит насилие. Ничуть не меньшее насилие обрушивается на политическую а порой и на культурную элиту “колонизуемых” обществ.
Интересный факт: конфликт “дурака” и “сумасшедшего” возникает между британцами и всем идусским обществом в целом, включая и его самые “цивилизованные” страны и народы. Британцы для индусов — странные и неприятные безумцы, опасные смутьяны, которые не знают священных книг, едят говядину и пьют спиртное, “а потом еще чего-то хотят”. В системе традиционных представлений, для индусского брамина британцы были и остались просто нелюдью, которая никогда и ни при каких условиях не может встать рядом с теми, кто “право имеют”.
А британцы, даже наведя на берег Индии корабельные орудия, были способны допустить хотя бы некоторых индусов в свое общество. Пройдет столетие, и в XIX веке появится множество агло-индусских метисов, которым британское общество отведет место в своей системе отношений. Различие, как хотите, не в пользу традиционной культуры (при всей непривлекательности колониализма).
И получается, что как ни плох и как не страшен колониализм, до какой бы степени не был он морально неприемлем на рубеже ХХХ тысячелетия, а он несет право на человеческое отношение сотням тысяч (в Гатах), а в масштабах индийского субконтинента — десяткам миллионов человеческих существ. В конце концов, не только мерия, но и “неприкасаемые” только после завоевания Индии британцами узнали, что и они, оказывается, полноценные люди, обладающие некими неотъемлемыми свойствами и вытекающими из этого факта правами.
Справедливости ради — европейцы постоянно оказываются более агрессивны именно по отношению к традции. Гуманизм заставляет их требовать такого отношения к личности, которое просто исключает дальнейшую жизнь традиции (будь то веселый набег лезгин, навахов или бедуинов, или жертвоприношение Великой богине или столь же великому богу).
Очень характерно, что и к принесению в жертву мерия индусы “с равнин” были глубоко равнодушны, — при том, что давно и хорошо знали об этом обычае. Но ни бенгальские навабы и маратхи, к которых переходили из рук в руки Гаты и вся историческая область Орисса; ни раджи народности ория, которым и платили дань кхонды, никогда даже не пытались остановить человеческие жертвоприношения. Они были вполне лояльны к кхондам как народу, имеющему свои обычаи, но эта лояльность оборачивалась дикой жестокостью по отношению к мерия. Людей зверски убивали буквально на глазах, под совершенно равнодушными взглядами людей, у которых достало бы сил предотвратить их смерть... при наличии такого желания.
Но у индусов желания не было, поскольку просто не было набора представлений, который позволил бы им возмутиться, испытать отвращение и шок — да такие сильные, чтобы ввязаться в длительную и жестокую войну. Тридиция не способна усмотреть жестокости в самой себе, но она, как правило, не может увидеть ее и в другой традиции. Любому наблюдаемому безобразию легко даются объяснения типа “это вера у них такая” или “обычай их такой”, и это звучит совершенно убедительно. Традиционное общество равнодушно к судьбе низов другого традиционного общества, его изгоев и неудачников. А к “чужим” бунтарям и правдоискателям относится примерно так же, как и к своим — как к справедливо наказуемым нарушителям общественной гармонии.
Следует признать, что индусы — и чиновники Великих Моголов, и верхушка народности ория — оказались несравненно “толерантнее” британцев, и проявили несравненно больше уважения к местным традициям и обычаям... благодаря чему и былопринесено в жертву несколько тысяч (или десятков тысяч) человек, и задушено примерно столько же новорожденных детей. Которые вполне могли бы остаться в живых, будь индусы “с равнин” менее толерантными, более агрессивными людьми, более склонными вмешиваться в чужие дела.
Ни черкесы для турок, ни кхонды для ория — вовсе не глупцы, которых надо просвещать. А турки и индусы “с равнин” вовсе не рассматриваются черкесами и кхондами как непостижимые безумцы, с которыми и говорить-то нечего.
В наше время принято... (я чуть не написал — модно) выступать в роли защитников традиции и подчеркивать отрицательную роль ее разрушителей или врагов. Противопроставление “чистых душой” людей патриархального общества и корыстолюбивых, злых, жестоких “прогрессенмахеров” стало навязчивым штампом.
Но получается — агрессивность колонизаторов и их неуважение к традициям оборачивается пафосом выступления против привычной и потому как бы “незаметной” жестокости.
Думаю, у нас появляются серьезные причины сделать небольшое дополнение к закону техно-гуманитарного баланса, которое можно сформулировать примерно так: достигнув некоторого уровня нравственного развития, общество органически не способно мириться с тем, что другие общества еще не достигли этого уровня. И навязывает другим обществам достигнутый уровень даже силой оружия.
Действительно: и русские на Кавказе, и британцы в Индии сравнительно легко мирятся с тем, как местное население обрабатывает землю или как оно строит дома или загоны для скота. Но вот с нарушениями уже в принципе достигнутого уровня гуманного отношения к личности общество оказывается совершенно неспособно примириться. И русские и британцы воспринимают отступления от этого уровня буквально как личное, касающееся персонально всех, оскорбление.
Литература
1. Гордин Я. А. Кавказ: Земля и кровь. СПб, 2000. С. 57
2. Эту интереснейшую концепцию Эдуард Сальманович наиболее полно изложил 5 сентября 1995 года, во время выступления на семинара в бухте Голубой, в рамках V Международной конференции “Человек и природа — проблемы социоестественной истории”.
3. Гордин Я. А. Кавказ: Земля и кровь. СПб, 2000. С. 246
4. Шапошнико<