Одна из проблем, к которой ведет принятие тезиса об исчезновении эксплуататорских классов, связана с существованием советского государства, не как переходной формы, когда государство начинает отмирать, трансформируясь в «коммуну» - используя формулу, примененную Энгельсом в письме Бебелю и взятую на вооружение Лениным – но как государства, которое все больше и больше отдаляется от масс, обзаводясь аппаратом, который все больше и больше стремится ревностно охранять свои «секреты» и функционирует в иерархической манере, когда каждый «эшелон» подчиняется «вышестоящему».
С точки зрения марксизма форма существования советского государства и природа его аппаратов создавала проблему, так как согласно историческому материализму такой тип государства может существовать только на базе классового антагонизма: усиление такой государственной машины является симптомом углубления этих антагонизмов, тогда как их исчезновение сопровождается отмиранием государства в строгом смысле этого слова (как органа подавления) и его заменой органами самоуправления масс.
Эта проблема рассматривалась Сталиным, особенно в его отчетном докладе XVIII съезду советской коммунистической партии[39]. В своем отчете Сталин обращался к формулировке Энгельса в «Анти-Дюринге»: «Когда не будет общественных классов, которые нужно держать в подчинении, когда не будет господства одного класса над другим и борьбы за существование, коренящейся в современной анархии производства, когда будут устранены вытекающие отсюда столкновения и насилия, тогда уже некого будет подавлять и сдерживать, тогда исчезнет надобность в государственной власти, исполняющей ныне эту функцию»[40].
Чтобы решить эту проблему, Сталин был вынужден провозгласить, что «некоторые общие положения учения марксизма о государстве были недоработанными и недостаточными»[41]. Он затем предложил исправить эту недостаточность путем признания того, что Советскому Союзу нужно государство и большая государственная машина не из-за существования определенных внутренних социальных отношений, но из-за внешнего фактора, а именно капиталистического окружения. В результате появилась следующая формулировка:
«Отпала – отмерла функция военного подавления внутри страны… Вместо функции подавления появилась у государства функция охраны социалистической собственности от воров и расхитителей народного добра. Сохранилась полностью функция военной защиты страны от нападения извне, стало быть, сохранились также Красная Армия, Военно-Морской Флот, равно как карательные органы и разведка, необходимые для вылавливания и наказания шпионов, убийц, вредителей, засылаемых в нашу страну иностранной разведкой»[42].
Помимо теоретической сложности, которую создает подчеркивание необходимости существования огромных сил, специализирующихся на внутреннем подавлении, чтобы противостоять внешней угрозе, когда собственные организации масс должны были бы быть способны решить эту задачу, выявляя враждебные элементы, «засылаемые в нашу страну иностранной разведкой», в страну, где в принципе ни один класс не должен был быть готов сотрудничать с такими элементами, этот тезис о необходимости сохранить государственную машину сталкивался с более конкретной проблемой (истинное значение которой стало понятно только тогда, когда стали известны масштабы репрессий – используя умеренный термин «репрессии» для характеристики ареста, заключения в тюрьму и депортации нескольких миллионов человек): как объяснить, зачем требуются такие масштабные меры подавления, если речь идет просто о борьбе с элементами, «засылаемыми» извне, а также о «ворах и расхитителях народного добра» или личностях, которые из-за своих «слабостей», «тщеславия» или «бесхарактерности» позволяли иностранным шпионам «запутать себя в шпионские сети»[43]? Трудно ответить на этот вопрос, когда он так сформулирован. Тем не менее, масштаб проводимых репрессий, формы, которые они приняли и противоречия, проявившиеся в их ходе, можно намного лучше понять, если мы объясним эти факты не активностью в основном только иностранных шпионов и «бесхарактерностью» советских граждан, а классовой борьбой, которая была как ожесточенной, так и слепой.
Троцкий, также приняв тезис об исчезновении классового угнетения, столкнулся с похожей проблемой, когда ему нужно было объяснить существование государственной машины. «Решение», которое он предложил, было чисто экономического характера. Взяв формулировку Энгельса, цитировавшуюся выше, он выделил из нее индивидуальную «борьбу за существование» и объявил, что потому что она в СССР не исчезла, то государство продолжает существовать – и оно будет существовать после революции «даже в Америке, на фундаменте самого передового капитализма»[44]. Стоит привести также его любопытный прогноз: «поскольку общественная организация стала социалистической, постольку советы [иными словами, те самые органы самоуправления масс, «негосударство» - Ш.Б.] должны отпасть, как леса после постройки здания»[45].
Тем не менее, каким бы неудовлетворительным не был тезис, согласно которому форма существования советского государства объясняется внешней угрозой и «бесхарактерностью» граждан СССР, принятие первых двух тезисов делает его почти неизбежным.
Приведенное выше отступление должно помочь читателю понять кажущуюся невозможность со стороны тех, кто принимал перечисленные три тезиса (а до недавнего времени это означало, по крайней мере в Европе, подавляющее большинство среди тех, кто признавал, что Октябрьская революция открыла новую эру в истории человечества), провести марксистский анализ советского общества, так как для такого анализа необходимо не закрывать глаза на классовые отношения и проявления классовой борьбы, напротив, нужно видеть, что эти отношения и борьба существуют и играют решающую роль, и это будет так, пока не будет построено бесклассовое, коммунистическое общество.
Но в этом отступлении пока не был дан ответ на следующий вопрос: почему экономистская проблематика, элементами которой были обсуждаемые выше тезисы, так долго играла (и почему еще продолжает играть) свою специфическую идеологическую роль?