Отрывок из книги Эрнста Юнгера. Der Waldgang («Уход в лес»)
Уход в лес — за этим заголовком скрывается отнюдь не идиллия. Читателю следует приготовиться скорее к рискованному походу, который поведёт его не только по ещё непроторенным путям, но и выведет за пределы рассмотрения.
Речь идёт об основном вопросе нашего времени, то есть, о вопросе, который в любом случае влечёт за собой угрозу. Мы ведь много говорим о вопросах, как делали это уже наши отцы и деды. Но за это время, конечно, значительно изменилось то, что в этом смысле называют вопросом. Достаточно ли мы уже осознаем это?
Ещё едва ли успели пройти времена, когда такие вопросы понимались как большие загадки, порой даже, как всемирные загадки, то есть — с оптимизмом, который приписывали их решению. Другие вопросы вообще считались скорее практическими проблемами, как женский вопрос или социальный вопрос. Эти проблемы тоже считали разрешимыми, хотя не столько путем исследований, сколько в ходе развития общества к новым порядкам.
Между тем социальный вопрос на обширных территориях нашей планеты был решён. Бесклассовое общество разработало его настолько, что он стал скорее частью внешней политики. Естественно, это не значит, что вопросы тем самым исчезают вообще, как полагали в первом порыве энтузиазма — скорее, их сменяют другие и ещё более жгучие. Мы здесь займёмся как раз одним таким вопросом.
Читатель по самому себе сознаёт, что существо вопроса изменилось. Мы живём во времена, в которых к нам беспрерывно подходят задающие вопросы силы. И эти силы наполнены не только идеальной любознательностью. Когда они подходят к нам с их вопросами, они не ожидают от нас, что мы внесём свой вклад в объективную правду, даже не то, что мы поспособствуем решению проблем. Для них важно не наше решение, а наш ответ.
Это важное различие. Оно сближает вопросы с допросами. Можно проследить это по развитию, которое ведёт от выборного бюллетеня к анкете. Выборный бюллетень нацелен на установление чистых числовых соотношений и их оценку. Он должен установить волю избирателя, и выборный процесс направлен на то, чтобы эта воля была выражена по возможности чисто и без чужих влияний. Поэтому выбор сопровождается также чувством безопасности, даже власти, как это отличает свободное проводимое в правовом пространстве волеизъявление.
Современник, которому приходится сдавать анкету, весьма сильно отдалён от такой безопасности. Ответы, которые он выдаёт, влекут за собой тяжёлые последствия; часто от них зависит его судьба. Видно, как человек приходит в такое положение, в котором от него требуют создавать документы, которые рассчитаны на его гибель. А гибель сейчас могут предопределить совсем пустяковые вещи.
Становится очевидным, что в этом изменении задавания вопросов намечается совсем другой порядок, чем мы находили его в начале нашего века. Здесь больше нет былой безопасности, и наше мышление должно к этому готовиться. Вопросы подбираются всё ближе, всё безотлагательнее к нашей жизни, и всё более важным становится тот способ, как мы на них отвечаем. При этом нужно иметь в виду, что молчание — это тоже ответ. Нас спросят, почему мы молчали тогда-то и там-то, и за это нам придётся расплачиваться. Это тупики времени, которых не избежит никто.
Примечательно, как в таком положении всё становится ответом в этом особенном смысле, и — тем самым — становится материалом для ответственности. Так, вероятно, сегодня люди ещё не достаточно отчётливо видят, в какой степени, например, избирательный бюллетень превратился в анкету. Однако человек, которому не посчастливилось жить в заповеднике, в той степени, насколько он действует, это хорошо осознает. Мы же всегда скорее согласовываем с угрозой наши действия, нежели наши теории. Но только с осознанием мы достигнем новой безопасности.
Итак, избиратель, о котором мы думаем, приближается к урне с совсем другими чувствами, чем его отец или дедушка. Он наверняка предпочёл бы остаться от неё в стороне, но, всё же, именно в этом как раз бы и выразился его недвусмысленный ответ. Но также и участие кажется опасным, там, где приходится учитывать дактилоскопию и хитрые статистические процессы. Почему всё же нужно выбирать в таком положении, в котором больше нет выбора?
Ответ состоит в том, что нашему избирателю предоставляется возможность с помощью избирательного бюллетеня принять участие в акте пожертвования одобрения. Не каждый признаётся достойным этой привилегии — так в списках, конечно, отсутствуют имена бесчисленных неизвестных, из которых набирают новые армии рабов. Поэтому избиратель обычно знает, что от него ожидается.
В этом отношении вопрос представляется ясным. В той мере, в которой развиваются диктатуры, они заменяют свободные выборы плебисцитом. Однако объём плебисцита превосходит тот сегмент, который до него получали выборы. Выбор скорее становится одной из форм плебисцита.
Плебисцит может носить общественный характер, где руководители или символы государства выставляют себя напоказ.
Вид больших, страстно возбуждённых масс — это один из самых важных признаков того, что мы вошли в новый век. В такой области господствует если и не единодушие, то всё-таки определённо единогласие, так как если где-то здесь поднимется вдруг другой, несогласный голос, то тут же образуются вихри, которые уничтожат носителя этого голоса. Поэтому одиночка, который захочет тут обратить на себя внимание таким образом, может сразу решиться на покушение: по конечным последствиям результат для него будет одинаковым.
Но там, где плебисцит маскируется под свободный выбор, там придают значение тайному характеру. Диктатура тем самым стремится привести доказательства того, что она не только опирается на огромное большинство, но что одобрение её укоренилось в то же время в свободной воле отдельных людей. Искусство руководства состоит не только в умении правильно ставить вопрос, но и в режиссуре, которая является монопольной. Она должна представлять процесс в форме мощного хора, вызывающего ужас и восхищение.
До этого момента проблемы кажутся очевидными, хотя для более старого наблюдателя они новы. Избиратель сталкивается с вопросом, ответить на который по убедительным причинам стоит так, чтобы услужить спрашивающему. Но настоящая трудность состоит в том, что в то же самое время должна сохраняться иллюзия свободы. И вместе с тем вопрос выливается, как и каждый моральный процесс в этих пространствах, в статистику. Её деталями мы займёмся ниже. Они приведут нас к нашей теме.
С технической точки зрения, выборы, при которых 100 % голосов отдаются тому, кому нужно, едва ли представляют трудность. Эту цифру уже достигали, даже превосходили, так что в определённых районах в результате появлялось больше голосов, чем избирателей. Это указывает на ошибки в режиссуре, которых нельзя требовать от всего населения. Там, где этим вопросом занимаются более тонкие пропагандисты в произведении, результат может быть, например, таким: 100 % — это идеальная цифра, которая, как все идеалы, всегда остаётся недостижимой. Потому можно лишь приблизиться к ней — очень похоже на то, как в спорте приближаются к определённым, также недостижимым рекордам на доли секунд или метров. Насколько велико теперь может быть сближение, это снова определяется множеством переплетённых между собой соображений.
Там, где диктатура уже сильно укреплена, 90% «за» было бы уже слишком мало. Ведь тогда среди каждых десяти человек скрывался бы один тайный противник: такая мысль не должна прийти в голову массам. Зато 2% недействительных и поданных против голосов были бы не только терпимым, но и вполне благоприятным количеством. Мы не хотим здесь рассматривать эти два процента просто в качестве пустого металла или отмахнуться о них. Они достойны более подробного рассмотрения. Сегодня как раз в остатках можно найти самое неожиданное.
Польза от этих обоих голосов для организатора — двойная: во-первых, они дают остальным 98% голосам курс, свидетельствуя, что каждый из избирателей мог проголосовать так, как те 2%. Тем самым его «да» приобретает больше ценности, становясь настоящим и действительным. Для диктатур важно доказательство того, что свобода говорить «нет» у них не вымерла. В этом кроется один из самых больших комплиментов, которые можно делать свободе.
Второе преимущество наших 2 % состоит в том, что они поддерживают беспрерывное движение, на которое обязаны ссылаться диктатуры. По этой причине они обычно всё ещё называют себя «партиями», хотя это бессмысленно. Идеал был бы достигнут при 100 %. Это повлекло бы за собой опасности, которые связаны с каждым конечным выполнением. Можно было бы даже почивать на лаврах гражданской войны. При виде каждого большого братания нужно спрашивать себя: где стоит враг? В то же время такие объединения — это одновременно и исключения — исключения третьего и ненавистного, который, тем не менее, необходим.
Пропаганде обязательно требуется ситуация, в которой враг государства, классовый враг, враг народа совершенно наголову разбит и стал уже почти смешным, но всё-таки еще не совсем вымер.
Диктатуры не могут жить на основе чистого согласия, если одновременно ненависть и с нею ужас не дают противовесы. Ведь при 100% «хороших» голосов террор стал бы бессмысленным, тогда встречались бы только «правильные», «честные». В этом состоит другое значение 2%. Они подтверждают, что хорошие хоть и представляют собой огромное, подавляющее большинство, но всё же они не находятся в полной безопасности. Наоборот, нужно предполагать, что ввиду такого убеждённого единства только особенно упрямые могут вести себя так, будто они не вместе со всеми. Речь идёт о диверсантах, саботажниках с избирательным бюллетенем — и как тогда может не прийти в голову мысль, что они могут также перейти и к другим формам саботажа, если им представится такой случай?
Вот тут и есть та точка, в которой избирательный бюллетень становится анкетой. При этом не нужно принимать индивидуальную ответственность за выданный ответ всё же можно быть уверенным, что численные соотношения существуют. Можно быть уверенным, что те же 2% по правилам двойного бухгалтерского учёта появляются также в других списках, кроме статистики выборов, как например, в поименных списках заключённых тюрем и исправительно-трудовых лагерей или в тех местах, где только Бог считает жертвы.
Это другая функция, с которой это крохотное меньшинство воздействует на огромное большинство — первая состояла, как мы видели, в том, что именно это меньшинство придавало ценность, действительность 98%. Ещё более важно, между тем, что никто не хочет быть причисленным к 2%, в которых становится заметным злое табу. Наоборот, каждый изо всех сил постарается действительно показать всем, что он отдал «хороший» голос. И если он принадлежит к тем 2%, то он будет скрывать этот факт даже от своих лучших друзей.
Дальнейшее преимущество этого табу в том, что оно направлено также против класса тех, кто игнорирует выборы. Неучастие относится к позициям, которые беспокоят левиафана, всё же, посторонний легко переоценивает их возможность. Она быстро исчезает в случае угрозы.
Тогда можно всегда рассчитывать на почти полное участие в выборах, и ненамного меньше будет и количество голосов, проголосовавших за то, чего хотел от них спрашивающий.
Избирателю будет важно, чтобы его видели в момент голосования. Если он хочет поступать совершенно надёжно, то он даже покажет бюллетень нескольким своим знакомым, прежде чем опустит его в урну. Лучше всего действовать взаимно и тогда можно будет засвидетельствовать, что крестик стоял в правильном месте. Здесь тоже есть множество поучительных вариантов, о которых понятия не имеет хороший европеец, если ему не доводилось изучать такие ситуации. Так, к фигурам, которые всегда возвращаются, принадлежит обыватель, опускающий свой листок, например, со словами: «Его вполне можно было бы отдавать и открыто».
На это чиновник из избирательной комиссии отвечает с благосклонной улыбкой в духе Сибиллы: «Да, но так не положено».
Посещение таких мест заостряет взгляд в изучении вопросов власти. Так можно приблизиться к одному из нервных узлов. Однако это завело бы нас слишком далеко, если бы мы занялись подробностями этого учреждения. Нам будет достаточно того, что мы рассмотрим необычную фигуру человека, который вошёл на такой избирательный участок с твёрдым намерением проголосовать против.
Намерение нашего человека вовсе не так уж необычно, вероятно; оно может разделяться многими другими, которых, вероятно, значительно больше, чем упомянутые 2% электората. Напротив режиссёры стремятся показать ему, что он очень одинок. И не только это — большинство должно производить на него внушающее впечатление не только численно, но и знаками своего морального превосходства.
Мы можем предполагать, что наш избиратель благодаря своему критическому разуму сопротивлялся длительной однозначной пропаганде, которая искусным способом возрастала до самого дня выборов. Это не было просто; добавьте к этому, что волеизъявление, которого от него требует, маскируется под оболочкой самых достойных постановок вопроса; его просят об участии в выборе свободы или о голосовании за мир. Кто же может не любить мир и свободу? Он должен был бы быть каким-то извергом. Уже одно это придаёт его ответу «нет» преступный характер. Плохой избиратель равен преступнику, который подкрадывается к месту преступления.
Насколько же, в отличие от него, свежо и уверенно чувствует себя в этот день хороший избиратель. Уже в момент завтрака он получил по радио последний стимул, последнее указание. Тогда он идёт на улицу, на которой господствует праздничное настроение. С каждого дома, из каждого окна свисают знамёна. Во дворе избирательного участка его приветствует оркестр, который играет марши. Музыканты одеты в форму, да и на самом избирательном участке хватает людей в форме. При таком воодушевлении от хорошего избирателя не ускользнет, что в кабинке на избирательном участке едва ли можно голосовать против.
Но именно это обстоятельство, которое, прежде всего, привлечёт к себе внимание плохого избирателя. Он видит себя со своим карандашом перед избирательной комиссией в униформе, близость которой его смущает. Регистрация происходит на столе, на котором, вероятно, даже есть остатки зелёного занавеса. Подготовка места голосования была, несомненно, продумана точно. Не похоже на то, что место, которое отмечает крестиком избиратель, можно увидеть со стороны. Но исключена ли такая возможность полностью? Вчера ещё он слышал, как кто-то шептал, что избирательные бюллетени можно нумеровать при помощи пишущих машинок без красящей ленты. Одновременно он должен удостовериться, не подсматривает ли ему кто-то через плечо. Со стены огромный портрет главы государства в точно такой же униформе с неподвижной улыбкой смотрит вниз на него.
Избирательный бюллетень, к которому он теперь обращается, точно так же излучает внушающую силу. Он результат тщательных соображений. Под словами «Выбор свободы» виден большой круг, на который, кроме того, даже указывает стрелка: «Сюда принадлежит твоё “Да”». Рядом с этим почти теряется маленький круг, предназначенный для ответа «Нет».
Наступает великий миг: избиратель ставит свой крестик. Мы в душе хотим оказаться рядом с ним; он действительно проголосовал «нет». Хотя этот акт является точкой пересечения фикций, которые мы ещё хотим исследовать: выбор, избиратель, предвыборные плакаты, но они являются ярлыками для совсем других вещей и процессов. Это загадочные картинки. В своём подъёме диктаторы живут большой частью за счёт того, что ещё нельзя расшифровать их иероглифы. Затем они находят своего Шампольона. Пусть он и не возвращает старую свободу. Но всё же он учит правильно отвечать.
Создаётся впечатление, что наш человек вошёл в ловушку. Это делает его поведение не менее достойным удивления. Хотя в случае его «нет» речь и не идёт об изъявлении за безнадёжное дело, тем не менее, оно будет воздействовать дальше. Однако там, где старый мир ещё купается в отблесках вечернего солнца, на прекрасных склонах, на островах, одним словом, в более мягком климате, этого не заметят.
Там произведут впечатление 98 других голосов, которые были отданы из 100. И так как давно и всё более глупо празднуют культ большинства, 2% просто не заметят. Они, наоборот, сыграют роль, чтобы сделать большинство наглядным и подавляющим, тогда как при 100 из 100 большинство отпало бы.
Итак, в странах, в которых ещё знают настоящие выборы, этот успех сначала вызовет удивление, внимание, а также зависть. Если воздействие успеха станет заметно и на международном уровне, эти чувства могут резко смениться ненавистью и презрением. Также и тогда, в отличие от Бога перед Содомом, не обратят внимание на двух праведников. Будет звучать протест, что там, мол, все стали на сторону зла и потому созрели к заслуженной гибели.
Теперь мы хотели бы отбросить 98% и обратиться к двум остальным, как к золотым песчинкам, которые мы просеяли. C этой целью мы пройдём сквозь запертую дверь, за которой считают голоса. Мы здесь войдём в одно из табуированных пространств плебисцитной демократии, о котором есть только одно официальное мнение и бесчисленные, пересказываемые шепотом, слухи.
Комиссия, которую мы здесь встречаем, тоже будет в униформе, но, вероятно, фамильярной, наполненной духом комфорта доверия. Она образована из местных представителей господствующей и единственной партии, кроме того, из пропагандистов и полицейских. Настроение подобно настроению владельца фирмы, который считает свою кассу, хотя не без напряжения, так как все присутствующие более или менее отвечают за результат. Оглашаются голоса за и голоса против — одни с благосклонным, другие со злым удовлетворением. К этому добавляются недействительные голоса и пустые листки. Наиболее неприятным будет настроение, если попадётся эпиграмма какого-то остряка, как они, конечно, стали редкими. В кругу тирании не хватает юмора, как и всего другого, что сопровождает свободу, и шутка становится всё же также тогда самой острой, если ради неё рискуют головой.
Мы можем предположить, что находимся в точке, в которой пропаганда уже довольно сильно продвинулась в её устрашающем действии. В этом случае среди населения разойдется слух, что много голосов «против» были превращены в голоса «за». Но, возможно, этого совсем не понадобится.
Могло бы случиться даже совсем наоборот, если спрашивающий должен был бы изобрести ещё голоса против, чтобы создать число, на которое он рассчитывал.
Несомненным остаётся то, что он даёт закон избирателям, и не они ему. Вместе с тем становится заметным политическое свержение масс с престола, которое развивал девятнадцатый век.
При этих обстоятельствах уже могло бы значить много, если только один голос «против» из ста будет найден в урне. От носителя этого голоса можно ожидать, что он принесёт жертву за своё мнение и за свои представления о праве и свободе.
Именно от этого голоса или скорее от его носителя тоже может зависеть то, что всегда грозящее нам положение термитов не осуществится. Расчёт, который духу часто кажется веским, не оправдывается в этом пункте тогда, если остаётся хоть крохотная доля.
Мы здесь наталкиваемся ещё не на настоящее сопротивление, однако на сопротивление, которое ещё не знает своей собственной силы и способа, каким его можно применить. Когда наш избиратель поставил крестик в опасное место, он сделал как раз то, чего ожидал от него могущественный противник. Это действие определённо смелого человека, но в то же время одного из бесчисленных неграмотных в новых вопросах власти. Речь идёт о ком-то, кому нужно помочь.
Если на избирательном участке его охватывало такое чувство, будто он заходит в ловушку, тогда он осознавал положение, в котором находился. Он был на том месте, в котором ни одно название больше не соответствовало вещам, которые там происходили. Прежде всего, он заполнял, как мы видели, не избирательный бюллетень, а анкету, поэтому находился не в свободных условиях, а сталкивался с его органами власти. В то время как он теперь, единственный из ста, отметил крестиком «нет», он участвовал в статистике органов власти. Он, подвергнув себя совершенно несоразмерному риску, дал этим противнику желательные разъяснения. Для противника сто из ста голосов вызвали бы больше беспокойства.
Как, однако, должен вести себя наш человек, если он упускает последнюю предоставленную ему возможность выражения мнения? С этим вопросом мы касаемся новой науки, а именно учения о свободе человека по отношению к измененной власти. Это далеко выходит за наш единичный случай. Мы, между тем, хотели бы сначала рассмотреть его.
Избиратель оказывается в затруднительном положении, когда его к свободному решению приглашает власть, которая со своей стороны вовсе не намеревается придерживаться правил игры. Это та же самая власть, которая требует у него клятвы, в то время как она сама живёт за счёт нарушений клятвы. Он, таким образом, делает хороший вклад в мошеннический банк. Поэтому никто не может упрекнуть его, если он не поддастся постановке вопроса и скроет своё «нет». Он имеет право на это не только по причинам самосохранения, но в этом поведении также может обнаруживаться презрение по отношению к властителю, что даже ещё превосходит простое «нет».
Это не значит, что теперь «нет» этого нашего человека должно пропасть для внешнего мира. Наоборот — только оно не должно появляться в месте, которое властитель избрал для этого. Есть другие места, на которых оно было бы ему значительно неприятнее — например, белый край предвыборного плаката, публичный телефонный справочник или перила моста, по которому ежедневно идут тысячи людей. Здесь короткое предложение, например, «Я сказал нет», стояло бы на самом лучшем месте.
Но молодому человеку, которому дают такой совет, нужно сообщить ещё кое-что, чему учит только опыт, как, например, следующее: «На прошлой неделе на местном тракторном заводе увидели, что на стене было написано слово “Голод”. Весь коллектив собрали и заставили вывернуть карманы. Среди карандашей нашёлся один, на острие которого были следы извести».
С другой стороны, диктатуры под их собственным давлением открывают ряд слабых мест, которые упрощают нападение и сокращают требующееся для этого время. Так, если продолжать наш пример, вовсе не нужно даже писать целое вышеупомянутое предложение. Одного словечка «нет» было бы достаточно, и каждый, взгляд которого падал бы на это, точно знал бы, что это должно значить. Это знак того, что подавление удалось не полностью. Как раз на однообразном фоне символы вспыхивают особенно ярко. Серым площадям соответствует сгущение в самом тесном пространстве.
Знаки могут встречаться как цвета, фигуры или предметы. Там, где они несут характер букв, письмо возвращается к иероглифическому шрифту. Тем самым оно получает непосредственную жизнь, становится иероглифическим и теперь вместо того, чтобы объяснять, предлагает материал для объяснений. Можно пойти ещё дальше с сокращением и оставить одну единственную букву вместо «нет» — например, предположим, букву W. Это могло бы означать тогда, например: Wir (мы), Wachsam (бдительный), Waffen (оружие), Wolfe (волки), Widerstand (сопротивление). Это также могло бы означать: Waldganger (ушедший в лес, партизан).
Это был бы первый шаг из статистически контролируемого и управляемого мира. И немедленно возникает вопрос, достаточно ли силён всё-таки отдельный человек, чтобы пойти на такой риск.