Она покорно позволила отвести себя в защищенное место и укутать плотной парусиной, но отказалась спуститься в каюту. Она хотела до последнего мгновения видеть удаляющийся корабль Язона.
Там, в стороне от цепочки островов, окруженных грозными рифами, «Волшебница моря» уверенно направлялась в открытое море, грациозно наклоняясь под громадным и хрупким грузом белых парусов. В серости раннего утра она напоминала чайку, скользящую между черными скалами. В какой‑то момент Марианна увидела корабль сбоку, когда он проходил между двумя островками. Она заметила, что на носу вырисовывается силуэт женщины, и вспомнила, что ей однажды сказал Талейран: это ее изображение, установленное Язоном на носу корабля, и она страстно пожелала превратиться в эту женщину из дерева, которую его взгляд, без сомнения, так часто ласкал…
Затем американский бриг лег на другой галс, и Марианна видела только корму и ее фонари, постепенно исчезнувшие в тумане. «Сен‑Геноле» тоже изменила курс, чтобы направиться в маленький порт Конкет… Тяжело вздохнув, Марианна присоединилась к Сюркуфу и Жоливалю, которые беседовали, сидя на такелаже, а вокруг них шлепали босые ноги занятых маневрами матросов. Совсем скоро карета повезет ее в Париж, как сказал Видок, в Париж, где ее ждет Император. Но чтобы сказать ей что?.. Почти не помня, что она его любила, Марианна думала только о том, что ей не хочется снова увидеть Наполеона…
Когда спустя три недели карета въехала под своды Венсеннского замка, Марианна бросила на Видока полный беспокойства взгляд.
– Значит, вас все‑таки обязали заключить меня в тюрьму? – спросила она.
– Видит бог, нет! Просто именно здесь Император решил дать вам аудиенцию! Я не знаю, какие у него мотивы. Все, что я могу вам сказать, это то, что моя миссия заканчивается здесь.
|
|
Они приехали из Бретони накануне вечером, и Видок, высадив ее во дворе особняка на Лилльской улице, сообщил, что приедет за ней вечером следующего дня, чтобы она могла встретиться с Императором, но он добавил, что ей не следует надевать придворный наряд, а что‑нибудь попроще и потеплей.
Она не совсем поняла причину такой рекомендации, но она была такой усталой, что даже не пыталась искать объяснения и не подумала узнать мнение Жоливаля. Она взобралась на свою кровать, как потерпевший кораблекрушение на обломок судна, чтобы сохранить силы перед тем, что ее ожидало и что так мало интересовало ее. Единственная вещь шла в счет: три недели уже прошли, три тягостные недели тряски по бесконечной дороге, на которой при плохой погоде происходили всевозможные неприятные случаи: сломанные колеса, лопнувшие рессоры, падавшие лошади, поваленные ураганом на дорогу деревья… Но все‑таки уже прошло три недели из тех шести месяцев, после которых Язон будет ждать ее…
Когда она думала о нем, что было каждый час, каждую секунду времени, не занятого сном, ее охватывало странное ощущение внутренней пустоты, чего‑то вроде неутолимого мучительного голода, который она обманывала, воскрешая в памяти такие короткие мгновения их близости, когда он остался рядом с ней, когда она могла коснуться его, держать его руку, гладить волосы, ощущать запах его кожи, его успокаивающее тепло, силу, еще полностью не восстановившуюся, с которой он прижал ее к своей груди, прежде чем подарить ей тот последний поцелуй, еще горевший на ее устах и заставлявший ее трепетать.
|
|
Париж встретил ее в белом убранстве. Мороз сковал воду в лужах и сточных канавах, кусал за уши, проводил красной кистью по носам. По серой Сене плыли льдины, и поговаривали, что в бедных домах каждую ночь люди умирают от холода. Укрывший все плотный белый ковер, одевший сады и парки в сверкающие меха, превратил, однако, улицы в опасные ледяные клоаки, где самым простым делом было сломать ногу. Но специально подкованные лошади Марианны без затруднений преодолели длинную дорогу, отделявшую Лилльскую улицу от Венсенна.
Бывшая крепость королей Франции внезапно возникла в ночи, зловещая и обветшавшая, с почти полностью разрушенными башнями. Целыми остались только сторожевая башня Виллаж, которая нависала над древним подъемным мостом, и огромная Пороховая башня, высоко вздымавшая над облетевшими деревьями свое черное четырехугольное тело с четырьмя башенками по углам. Здесь находились армейские пороховые погреба и арсенал, охраняемые инвалидами и несколькими солдатами, но Венсенн был также и государственной тюрьмой, и эта часть находилась под особой охраной.
Она возвышалась, безмолвная, в расклешенной юбке контрфорсов и аркбутанов, отделявшей ее справа от громадного белого двора, где покрытые снегом кучки ядер напоминали удивительные пирожные с кремом, а в центре возвышалась запущенная часовня, вся в великолепных каменных кружевах, которые постепенно осыпались, но никто не думал ухаживать за этой подлинной жемчужиной Людовика Святого в наступившем упадке веры. И Марианна тщетно пыталась догадаться о причинах странной аудиенции в недрах полуразрушенной крепости со зловещей репутацией. Почему Венсенн? Почему ночью?
|
|
Немного дальше стояли два благородных павильона‑близнеца. Они вызывали в памяти Великий век, но были не в лучшем состоянии. Окна зияли пустыми глазницами, изящные мансарды полуобвалились, многочисленные трещины испещряли стены. Но именно к находящемуся справа от часовни павильону по указанию Видока Гракх направил лошадей.
На первом этаже за грязными стеклами виднелся слабый свет. Карета стала.
– Прошу! – сказал Видок, спрыгивая на землю. – Вас ждут.
Подняв глаза, Марианна окинула удивленным взглядом это убогое строение, плотнее укуталась в подбитый куницей плащ и до глаз надвинула меховой капюшон. Резкий северный ветер гулял по необъятному двору, вздымая снег и вызывая слезы на глазах. Молодая женщина неторопливо вошла в выложенный плитками вестибюль, сохранивший следы былой роскоши, и сразу увидела Рустана. В широком пунцовом плаще с поднятым воротником и в неизменном белом тюрбане, мамелюк шагал по неровным плиткам, откровенно похлопывая себя по бокам. Но, заметив Марианну, он поспешил открыть перед ней дверь, у которой он нес неспокойную вахту. И на этот раз Марианна оказалась перед Наполеоном…
Он стоял у пылающего камина, поставив ногу на камень очага, заложив одну руку за спину, а другую за борт серого сюртука, и смотрел на пламя. Его тень в большой треуголке растянулась до лепных фигур на потолке, кое‑где сохранивших позолоту, и их одних было достаточно для украшения этого громадного пустого зала, в котором на стенах виднелись остатки гобеленов, а пол покрывал мусор. Он безучастно взглянул на склонившуюся в реверансе Марианну и показал ей на огонь.
– Подойди погрейся! – сказал он. – Этой ночью ужасно холодно.
Молодая женщина молча подошла и, движением головы отбросив назад капюшон, протянула руки без перчаток к огню. Какое‑то время оба оставались так, сосредоточенно глядя на танцующее пламя, отдаваясь его проникающему теплу. Наконец Наполеон бросил быстрый взгляд на свою соседку.
– Ты сердишься на меня? – спросил он, с некоторым беспокойством вглядываясь в неподвижный тонкий профиль, полуопущенные веки, плотно сжатые губы.
Не оборачиваясь к нему, она ответила:
– Я не позволила бы себе это, сир! На властелина Европы не сердятся!
– Однако ты делаешь именно так! Ты собиралась уехать, не так ли? Перерезать узы, еще связывавшие тебя с жизнью, которой ты больше не хотела, зачеркнуть прошлое, пустить по ветру все, что было!
Она внезапно устремила на него взгляд своих зеленых глаз, в которых заплясал легкий огонек оживления. Какой же он был все‑таки непревзойденный актер! Это его обычная манера находить оправдания, чтобы рассердиться, когда он чувствовал себя виновным!
– Не пытайтесь раздуть в себе гнев, который вы не испытываете, сир! Я слишком хорошо знаю… Ваше Величество! И поскольку я пришла сюда, пусть Император соизволит забыть то, что я хотела сделать, и объяснит мне странные события, имевшие место за последние месяцы. Смею ли я признаться, что я ничего не поняла и сейчас не понимаю?
– Однако ты довольно понятливая, как мне кажется?
– Я считала себя такой, сир, но оказалось, что политические ходы Вашего Величества слишком сложны для женского ума. И я признаюсь без малейшего стыда, что не смогла добраться до истины в том, что ваши судьи и газеты назвали «делом Бофора», кроме той, что невинный человек несправедливо страдал, мог десять раз умереть, чтобы доставить одному из ваших тайных агентов возможность прославиться, организовав его побег с вашего благословения и под наблюдением вашего военного корабля, кроме той, что я сама едва не умерла от отчаяния! И, наконец, в довершение всего вы силой заставили привезти меня сюда…
– О, так уж силой!..
– Против моей воли, если вы предпочитаете! Зачем все это?
На этот раз Наполеон оставил свою задумчивую позу, повернулся к Марианне и строго сказал:
– Чтобы свершилось правосудие, Марианна, и чтобы ты была тому свидетельницей.
– Правосудие?
– Да, правосудие! Я всегда знал, что Бофор ни в чем не виноват – ни в убийстве Никола Малерусса, ни в остальном… Так же, как в вывозе из Франции шампанского и бургундского для людей, которых я не имею никакого желания обрадовать! Но мне были нужны виновные… подлинные виновные, без нарушения деликатных ходов моей международной политики. И ради этого я должен был довести игру до конца…
– И рисковать увидеть Язона Бофора погибшим под ударами каторжных надзирателей?
– Я дал ему ангела‑хранителя, который, видит бог, не так уж плохо поработал! Я повторяю, что мне были нужны виновные… и затем еще это дело с фальшивыми английскими фунтами стерлингов, которое обязывало меня наказать его, чтобы не оказаться в смешном положении и не рисковать раскрыть мою игру.
Любопытство постепенно пробуждалось в Марианне, подтачивая злобу.
– Ваше Величество сказали, что нужны виновные? Могу ли я спросить, пойманы ли они?
Наполеон ограничился утвердительным кивком головы. Но Марианна настаивала.
– Ваше Величество знает, кто убил Никола, кто подделал банкноты?
– Я знаю, кто убил Никола Малерусса, и он пойман, что же касается фальшивомонетчика…
Он на мгновение заколебался, бросив на молодую женщину неуверенный взгляд. Она сочла нужным подогнать его.
– Так кто? Разве не один и тот же?
– Нет! Фальшивомонетчик… это я!
Даже старый потолок, обрушившийся на голову, не ошеломил бы до такой степени Марианну. Она смотрела на него так, словно сомневалась, в здравом ли он уме.
– Вы, сир?
– Я сам! Чтобы подорвать английскую торговлю, я поручил верным людям отпечатать в тайной типографии некоторое количество фальшивых фунтов стерлингов и наводнить ими рынок. Я не знаю, каким образом этим негодяям удалось раздобыть их и спрятать на корабле Язона Бофора, но то, что они мои, сомнений не вызывало, и мне было невозможно объявить об этом. Вот почему, в то время как в тюрьмах и почти везде во Франции мои агенты тайно занимались выяснением истины, я решил оставить обвинения на твоем друге. Вот также почему я заранее подписал помилование и подготовил как можно тщательней его бегство. Оно не могло не состояться: Видок ловкий человек… и я был уверен, что ты ему поможешь!
– Поистине, сир, мы только игрушки в ваших руках, и я невольно спрашиваю себя, является ли гениальным человек божьей благодатью… или бедствием! Однако, сир, этот виновный, – добавила она с беспокойством, – или… эти виновные!..
– Ты права, говоря «эти», ибо их много, но у них был руководитель… Однако лучше пойдем туда.
– Куда же?
– К башне. Я хочу тебе кое‑что показать… Только укутайся получше.
Невольно обретая нежность движений, которыми он еще так недавно помогал ей надеть пальто или обмотать шарф вокруг шеи во время волшебных дней Трианона, он надвинул капюшон на голову Марианне и подал перчатки, которые она бросила на камень у камина. Затем так же, как и раньше, он взял ее под руку и повел к выходу, сделав Рустану знак следовать за ними.
Снаружи на них обрушился ледяной ветер, но они, прижимаясь друг к другу, пустились через огромный двор, по щиколотку утопая в скрипевшем под ногами снегу. Подойдя к предбашенной пристройке, Наполеон пропустил свою спутницу вперед под низкий свод, охраняемый стражниками, похоже, окаменевшими от холода. На усах у них висели сосульки. Император придержал Марианну. Прикрепленный железным кольцом к стене фонарь осветил его серо‑голубые глаза, ставшие очень серьезными, даже строгими, но без суровости.
– То, что ты сейчас увидишь, ужасно, Марианна, и совершенно исключительно. Но, я повторяю, надо, чтобы правосудие свершилось! Готова ли ты увидеть то, что я хочу тебе показать?
Она, не моргнув, выдержала его взгляд.
– Я готова!
Он взял ее за руку и увлек за собой. Они миновали еще одну низкую дверь и оказались у подножия башни на мосту через очень широкий и глубокий ров. Деревянная лестница спускалась в этот ров, и Марианна машинально глянула вниз, где мелькали огни фонарей. Но тут же она попятилась и в страхе вскрикнула: среди утоптанного грязного снега, охраняемая двумя стражниками вздымалась зловещая конструкция, отвратительная деревянная рама красного цвета с треугольным ножом наверху: гильотина!
Расширившимися глазами смотрела Марианна на дьявольскую машину. Она дрожала так сильно, что Наполеон нежно обвил ее рукой и прижал к себе.
– Это ужасно, не правда ли? Я знаю это, поверь! И никто больше меня не ненавидит это жестокое приспособление.
– Зачем же тогда…
– Чтобы наказать, как должно! Сейчас тут умрет человек! Он ждет в карцере башни, и никто, кроме нескольких тщательно подобранных людей, которые будут присутствовать при его казни, не узнает, какой суд его приговорил! Но этот человек – преступник исключительный, такие негодяи редко встречаются. Прошлым летом он хладнокровно убил Никола Малерусса после того, как заманил его в ловушку и с помощью сообщников доставил связанного и с кляпом во рту в Пасси, в дом, где жил Язон Бофор. Там он перерезал ему горло, но это было только одно из его многочисленных преступлений. Несколько десятков человек, моих солдат, содержавшихся в плену на английских понтонах, погибли, разорванные собаками, которых этот отверженный обучил травле…
С тех пор как Наполеон сообщил, что виновные находятся в его руках, Марианну не оставляло предчувствие, что она услышит и это. Она давно знала, кто убил Никола. Но она не могла поверить, что такой дьявольски хитрый человек может быть пойман. Однако последние произнесенные Наполеоном слова ослепительным светом разогнали мрак сомнения.
Но остатки его были сильнее разума, и она воскликнула:
– Сир! Вы действительно уверены, что и в этот раз не ошиблись?
Он вздрогнул и устремил на нее внезапно похолодевший взгляд.
– Не собираешься ли ты просить пощады и для этого?
– Пусть Бог простит, сир, если это действительно он!
– Идем! Я покажу его тебе.
Они проникли в башню, пройдя кордегардию, поднялись по лестнице на второй этаж и оказались в готическом зале, четыре свода которого поддерживал громадный центральный пилон. Здесь дежурил тюремный смотритель и… Видок, чья высокая фигура сложилась вдвое при виде Императора. По углам помещения окованные железом двери вели в камеры, находящиеся в башенках. Наполеон жестом подозвал смотрителя.
– Открой без шума окошко. Госпожа хочет видеть заключенного.
Человек направился в угол, открыл зарешеченное окошко и поклонился.
– Подойди, – сказал Наполеон Марианне, – и посмотри!
С чувством гадливости она подошла к двери, страшась и одновременно желая того, что она увидит, но особенно опасаясь найти там незнакомое лицо, лицо какого‑нибудь несчастного, которого удалось каким‑то образом подсунуть вместо подлинного виновного.
Стоящая на табурете лампа освещала внутренность круглой камеры. В высоком конусообразном камине весело потрескивали дрова, а на топчане растянулся человек, закованный по рукам и ногам, и Марианна с первого взгляда установила, что это именно тот, кого она надеялась и боялась увидеть. Перед ней был Франсис Кранмер, человек, чье имя она одно время носила.
Он спал. Но сном неспокойным, лихорадочным, напомнившим ей маленького испанского аббата в тюрьме Лафорс, сном человека, испытывающего страх, который терзает его даже в сновидениях… Перед глазами Марианны промелькнула тонкая белая рука и осторожно закрыла смотровое окошко.
– Итак? – спросил Наполеон. – На этот раз это действительно он?
Неспособная вымолвить хоть слово, она сделала утвердительный знак, но ей пришлось опереться о стену, настолько сильным было ее волнение, вызванное и мрачной радостью, и своего рода ужасом, а также изумлением при виде попавшего наконец в ловушку демона, который едва не разрушил навсегда ее жизнь… Когда она немного оправилась, то, подняв глаза, увидела перед собой Императора, с беспокойством смотревшего на нее, а дальше – замершего Видока.
– Следовательно, – сказала она, помолчав, – это для него то, что… я… видела внизу?
– Да. И я повторяю тебе, что ненавижу это орудие, под ножом которого я видел погибшими столько невинных, и оно приводит меня в ужас, но этот человек не заслужил права пасть под пулями, как солдат. Ведь не из‑за тебя и даже не из‑за Никола Малерусса я приношу в жертву его голову, а в память моих ребят, искромсанных этим мясником.
– И это произойдет… когда?
– Сейчас! Вот, кстати, и священник…
Из тени лестницы появился пожилой человек в черной сутане, с требником в руке. Марианна покачала головой:
– Он не захочет. Ведь он не католик.
– Я знаю, но найти пастора оказалось невозможным. Какая, впрочем, разница, из чьих уст в момент смерти будут обращены к Богу слова надежды и на его милосердие, главное, чтобы они были произнесены.
Слегка поклонившись, священник направился к закрытой двери вслед за угодливо поспешившим смотрителем. Марианна нервно схватила Наполеона за руку.
– Сир!.. Уйдем отсюда! Я…
– Ты не хочешь видеть это? Я не удивлен. Более того, в мои намерения не входило заставить тебя присутствовать при подобном зрелище. Я только хотел, чтобы ты убедилась, что мое правосудие на этот раз не ошиблось и ничто не сможет воспрепятствовать ему. Спустимся вниз, если только ты не желаешь попрощаться с ним.
Она сделала знак, что нет, и почти побежала к лестнице. Нет, она не хотела вновь увидеть Франсиса, она не хотела показать, что одержала верх над ним в момент, когда он готовился к смерти, чтобы хотя бы последние мысли этого человека, которого она когда‑то любила и чье имя носила, не были при виде ее отравлены ненавистью. Если раскаяние было возможно для такого человека, она не смеет сбить его с благочестивого пути.
Оставив Императора сзади, она спустилась по лестнице, пробежала по мосту, стараясь не смотреть на ужасную машину, и оказалась в белой пустыне огромного двора. Ударивший в лицо порыв ветра принес ей облегчение. Она подставила ему пылающее лицо. Снова пошел снег. Несколько хлопьев попало ей на губы. Она с наслаждением вдохнула их свежесть, затем, повернувшись, подождала, пока подойдет менее проворный Наполеон. Он снова взял ее под руку, и они неторопливо направились к павильону королевы.
– А остальные? – внезапно спросила Марианна. – Их тоже поймали?
– Старуха Фаншон и ее банда? Не беспокойся, они все под замком, и за ними достаточно грехов, кроме этого дела, чтобы казнить их или отправить на вечную каторгу. Их будут судить в законном порядке, и им воздадут должное. Для подобного же субъекта это было невозможно. Он чересчур много знал, и Англии, возможно, удалось бы организовать ему побег. Сохранение тайны вынудило действовать так.
Они вернулись в пустынный зал, где Рустан поддерживал огонь. Наполеон вздохнул и снял усыпанную снегом треуголку.
– Теперь поговорим о тебе. Когда дороги станут немного лучше, ты отправишься в Италию. Я обязан удовлетворить требования твоего супруга, ибо они законны. Император не имеет права отказать князю Сант’Анна в желании увидеть свою жену.
– Я не жена ему! – яростно запротестовала Марианна. – И вы это прекрасно знаете, сир! Вы знаете, почему я вступила в брак с ним! Ребенка больше нет, и ничто не связывает меня с… этим призраком!
– Ты остаешься его женой, даже если это пустое слово. И я не понимаю, Марианна, почему ты не хочешь выполнить свой долг! Ты, которую я всегда считал такой мужественной! Ты согласилась помочь тому несчастному, ибо он не может жить в нормальных условиях… и теперь, когда ты не в состоянии выполнить свою часть договора, у тебя даже не хватает мужества на откровенный разговор с ним? Ты меня удивляешь…
– Скажите лучше, что я вас разочаровала! Но я не могу ничего с собой поделать, сир, я боюсь! Да, я боюсь этого дома и того, что в нем, этого невидимого человека и призраков, которые бродят вокруг него. Все женщины этой семьи… умерли насильственной смертью! А я хочу жить, жить ради Язона!
– Было время, когда ты хотела жить ради меня! – с оттенком грусти заметил Наполеон. – Как все изменчиво! Как изменчивы женщины… Откровенно говоря, мне кажется, что я любил тебя больше, ибо во мне еще не все умерло, и если бы ты захотела…
Она сделала протестующий жест…
– Нет‑нет, сир! Только не это! Через секунду вы предложите мне… удобный для всех выход, который подсказала мне однажды Фортюнэ Гамелен. Он, безусловно, удовлетворил бы князя Сант’Анна, но я, я хочу сохранить себя для того, кого люблю, и не рисковать!
– Хорошо, хватит об этом! – сказал Наполеон сухим тоном, давшим понять Марианне, как она его задела.
В своей мужской гордыне он, может быть, думал, что часа любви с ним будет достаточно, чтобы сделать менее жгучими сожаления о Язоне и вернуть ее, отныне покорную, к той жизни, которую он должен был определить для нее.
– Тебе надо поехать туда, Марианна, – продолжал он после короткого молчания, – политика и честь требуют этого. Ты должна встретиться со своим супругом. Но не бойся, он ничего тебе не сделает.
– Откуда вы знаете? – забыв об учтивости, с горечью спросила Марианна.
– Я позабочусь об этом. Ты поедешь не одна! Кроме этого странного человека, практически удочерившего тебя, с тобой будет эскорт… вооруженный эскорт, который будет повсюду сопровождать тебя и останется в твоем распоряжении.
Марианна сделала большие глаза.
– Эскорт? Меня? Но на каком основании?
– Скажем… на основании того, что ты будешь чрезвычайным послом! В самом деле, я пошлю тебя к моей сестре Элизе и не в Лукку, а во Флоренцию. Оттуда тебе будет просто урегулировать взаимоотношения с твоим мужем, не подвергая себя ни малейшей опасности, ибо я передам с тобой соответствующее послание великой герцогине Тосканской. Я имею в виду, что даже там мое покровительство распространяется на тебя, и пусть об этом знают!
– Как же я могу быть послом? Ведь я только женщина.
– Я часто пользовался услугами женщин. Моя сестра Полина знает об этом кое‑что! И я не хочу отдать тебя связанной по рукам и ногам тому, кого ты… сама выбрала себе супругом!
Намек был слишком прозрачным. Он подразумевал, что, если бы Марианна оказалась более разумной, она доверилась бы своему бывшему возлюбленному, чтобы обеспечить свое существование, не бросаясь в невозможную авантюру… Решив, что лучше будет не отвечать, она склонилась в глубоком реверансе.
– Я повинуюсь, сир! И я благодарю Ваше Величество за такую заботу обо мне.
Мысленно она уже прикидывала, что, попав во Флоренцию, ей не составит большого труда добраться оттуда до Венеции. Она еще не могла себе представить ни как она уладит разногласия с князем Коррадо, ни какую форму соглашения он ей предложит, но в одном она была уверена: она больше никогда не будет жить на белой вилле, прекрасной и ядовитой, как один из тех экзотических цветков, чей аромат очаровывает, а нектар убивает.
Правда, с ней будет эскорт, но она постарается от него избавиться…
Дверь внезапно отворилась. Появился Видок. Не сказав ни слова, он торжественно поклонился. Император вздрогнул. Его взгляд встретился со взглядом Марианны, которая, хотя и не отвела глаз, почувствовала, что невольно бледнеет.
– Правосудие свершилось, – сказал он только.
Но Марианна уже поняла, что голова Франсиса Кранмера слетела. Она медленно опустилась на колени на нагретые огнем плитки, склонила голову, сложила руки и начала молиться за того, кто отныне никогда больше не сможет причинить ей зла… Чтобы не мешать ее молитве, Наполеон отошел и затерялся во мраке зала…
Пушка гремела над Парижем. Стоя возле окна своей комнаты в компании с Жоливалем и Аделаидой, Марианна слушала ее, считая выстрелы.
– Четыре… пять… шесть…
Она знала, что это значит: у Наполеона родился ребенок! Уже среди ночи большой колокол Нотр‑Дам и колокола всех церквей Парижа призвали французов молить небо о благополучном разрешении от бремени, и никто в столице больше не спал. А Марианна тем более, ибо эта ночь была последней, которую она проводила в своем доме.
Упакованные чемоданы уже погрузили на большую дорожную берлину, и как только прибудет обещанный военный эскорт, начнется ее долгий путь в Италию. На комоде императорские письма, которые она должна будет передать великой герцогине Тосканской, кичились своими лентами и красными печатями. Мебель в ее комнате уже надела чехлы разлуки. Не было больше цветов в вазах. А душа Марианны уже давно покинула этот дом.
Так же изнервничавшись, как и Марианна, Жоливаль считал вслух:
– Семнадцать, восемнадцать… девятнадцать. Если это девочка, говорят, что она будет носить титул принцессы Венецианской.
Венеция! Только три месяца осталось до того дня, как корабль Язона бросит якорь в ее лагуне! И это имя, хрупкое и пестрое, как сверкающее стекло ее мастеров, переливалось радугой надежды и любви.
– Двадцать, – считал Жоливаль. – Двадцать один!..
Наступила тишина, очень недолгая, но такая напряженная, словно вся Империя затаила дыхание. Затем бронзовые голоса возобновили свои торжествующие возгласы.
– Двадцать два! Двадцать три! – Жоливаль покраснел. – Они дойдут до ста одного! Мальчик!.. Да здравствует Император! Да здравствует король Рима!..
Словно чудом его крик вызвал многочисленное эхо. Повсюду открывались окна, хлопали двери, раздавались приветственные возгласы парижан, спешивших на улицы. Одна Марианна замерла и закрыла глаза. Теперь Наполеон получил сына, которого он так желал! Розовая австрийская телка выполнила свою задачу производительницы! Как он должен быть счастлив! И горд!.. Она представила себе, как звучат во дворце раскаты его металлического голоса, как потрескивает паркет под его торопливыми шагами… Ребенок родился, и это был мальчик!.. Римский король!.. Красивое имя, которое означало мировую империю. Но также и слишком тяжелое для таких хрупких плеч.
– Полноте, Марианна! Надо выпить за новорожденного!
Аркадиус выстрелил пробкой шампанского в потолок, наполнил бокалы и пригласил женщин к столу. Его радостный взгляд перебегал от одной к другой, когда он поднимал прозрачный хрусталь с пенящимся золотистым вином.
– За короля Рима!.. И за вас, Марианна! За день, когда мы будем пить здоровье вашего сына! Он не будет королем, но он будет красивым, как мать, сильным и смелым, как отец!
– Вы в это действительно верите? – спросила Марианна, у которой увлажнились глаза при одной мысли о таком огромном счастье.
– Я не просто верю, – сказал Аркадиус серьезно, – я в этом убежден…
И, опорожнив бокал, он разбил его, по русскому обычаю, о мрамор камина, заключив:
– …так же, как и в том, что этот бокал разбит навсегда!
Одна за другой обе женщины последовали его примеру, позабавившись этим странным обычаем. Затем Марианна распорядилась:
– Соберите всех домашних, Аркадиус, и угостите их тоже шампанским! Это в честь моего отъезда, ибо я увижу их снова только счастливой, или же никогда… Я иду одеваться!
И она ушла приготовиться к долгому путешествию, которое скоро должно начаться. Снаружи, среди криков и приветственных возгласов парижан, пушка продолжала греметь…
Шел двадцатый день марта 1811 года.
Мечта моя, Венеция
Глава I
Флорентийская весна
Любуясь Флоренцией, раскинувшейся под солнцем в нежности ее серовато‑зеленых холмов, как в колыбели, Марианна спрашивала себя, почему этот город одновременно и пленял ее, и раздражал. С места, где она находилась, она видела только часть его между черной стеной кипарисов и розовым изобилием массива лавров, но этот кусочек города сконцентрировал в себе очарование, как скряга, набивший сундук золотом, но дрожащий над каждой новой монетой.
Позади длинной светлой ленты Арно, скованной мостами, готовыми, казалось, обрушиться под грузом средневековых домишек, глазам открывалось нагромождение красных черепичных крыш, разбросанных как попало над серыми, желтыми и молочно‑белыми стенами. Из всего этого возникали драгоценности: коралловая булла на сверкающей инкрустации собора, посеребренная каменная лилия, полностью так и не распустившаяся на старом Дворце правителей, строгие башни, чьи зубцы, однако, напоминали бабочек, и колокольни, похожие на пасхальные свечи в веселости их разноцветного мрамора. Но иногда эта красота омрачалась кривой темной улочкой среди почти слепых стен защищенного решетками, как несгораемый шкаф, дворца. Или шумом осыпающихся камней из благоухающего сада, который никто не собирался приводить в порядок.