Писать – значит ценить то, о чем пишешь. Вспоминая чудеса того зимнего дня на Манхэттене и солнечный карибский блеск искусственных камней, разложенных на столике вдоль тротуара, я поражалась неиссякаемому оптимизму уличных торговцев, что зарабатывают себе на жизнь в людных местах – от «блошиного рынка» в Лондоне до улиц Манхэттена.
– Посмотрите на это ожерелье, я сплел его сегодня утром, – уговаривал торговец, поигрывая бусинами цвета карибского отпуска. Он гордо сиял, глядя на красоту своего ремесла. Ему нравилось, как он подобрал цвета – синий, зеленый и серебряный вместо золотого – и что получилось в итоге. Он напомнил мне писателя, довольного отточенным абзацем.
«Я всего лишь нанизываю слова», – говорят писатели. Мы возимся с ними, как с бусинами, выбирая подходящее.
Писательство, как и дизайн украшений, – это последовательность выборов, которая приводит к ощущению чего‑то завершенного, наполненного смыслом. Именно смысл дает писателю возможность выбирать, а с выбором – и возможность быть счастливым.
Чтобы жизнь была в радость, в ней, судя по всему, должно быть равновесие двух переменных. Первая – устойчивость. Вторая – изменчивость. Когда пишем, мы ощущаем и то, и другое. Когда пишем, мы выстраиваем последовательность мыслей и ощущаем при этом последовательность в жизни. Когда пишем, мы меняем свою жизнь и лучше видим перемены, уже происходящие в ней сами по себе. Именно поэтому писательская жизнь – в отличие от того, что говорится в россказнях о ней – часто бывает наполнена счастьем. Когда пишу, чтобы найти свое счастье, я обретаю его – в писательстве.
Способ приобщения
Несмотря на унылые басни о писательстве – что писатели обычно депрессивные измученные существа, – в действительности мучения и депрессия могут привести к тому, что писать будет так же сложно, как застилать постель, мыть посуду и стирать белье. Если у человека депрессия, скорее всего, писать для него – еще одна неприятная обязанность. Именно поэтому, работая над тем, чтобы стать счастливее, мы помогаем себе писать.
Засеките час времени. Наберите горячую ванну. Добавьте в нее пены. Зажгите свечи и, если пожелаете, палочку благовония. Включите любимую музыку, погрузитесь в воду и расслабьтесь. Пусть мысли проплывают, как мыльные пузыри. Позвольте им скользить и парить, а потом, нежно и осознанно, начните размышлять о том, что приносит вам радость. Оботритесь полотенцем. Немедленно усаживайтесь писать. Сделайте заготовку для списка из пятидесяти пунктов. Перечислите пятьдесят вещей, который делают вас счастливее:
1. Мотаун
2. Фильм «Вечерняя звезда»
3. Шоколад «Годива»
4. «Битлз»
5. Красивый закат
6. Лошади
7. Поэзия Неруды
8. Коричное мороженое
9. Пицца из Нью‑Йорка
10. Бег
11. И т. д.
Счастье – это не только настроение. Это выбор. Записав пятьдесят поводов для счастья, мы видим, как просто осуществить некоторые из них, как просто сделать себя счастливее – почитать стихов Неруды, съесть мороженое, найти время, чтобы полюбоваться закатом. Списки счастья также эффективны и против психогенной депрессии. Когда накрывает плохим настроением, одного перечисления радостей хватит, чтобы сделать вас счастливее.
Глава 25
Пробиваемся
Пару дней назад ко мне в гости приходил молодой писатель – отведать домашнего пирога, прогуляться сквозь заросли полыни и поговорить о писательстве. Юный, привлекательный, такой же неотразимый, как Ф. Скотт Фитцджеральд в белом костюме для тенниса, он совершенно подходил на роль Молодого Писателя в кино. Он горел воодушевлением. Мы отправились гулять по полынной тропе, удерживая собак на поводках, и он рассказал мне, что недавно написал два рассказа и короткую остроумную статью, и что его переполняет надежда… вот только каковы его шансы «пробиться» как писателю?
– Джулия, я люблю писать и быть писателем, но не уверен, что у меня есть талант. Ну, то есть, что у меня достаточно таланта.
– Достаточно – это сколько? Не беспокойся о таланте, просто пиши. Помнишь, что сказал режиссер Мартин Ритт[40]?
– Боюсь, что нет.
– Ритт сказал: «Я не питаю особого уважения к таланту. Считается только то, что вы с ним сделаете».
– Ага. А как вам удается не перепачкаться во время прогулок?
– Мне это не удается.
– А.
Снежно‑белые туфли Молодого Писателя несколько изгваздались. Он ступал осторожно и выглядел нелепо, как в белом фраке на поле боя. Вокруг нас носились и бесились собаки, разбрызгивая грязь, отрываясь по полной.
Любопытно, что о писателях мы задаем такой вопрос, который не задали бы о других профессиях. Например, никто не спрашивает: «Каковы шансы, что ты пробьешься как инвестиционный банкир? Как учитель начальных классов? Как химик?»
В отношении и этих, и большинства других профессий мы считаем, что заинтересованность в той или иной карьере предполагает некоторую к ней склонность и определенные шансы на успех. Но только не с писательством. А ведь, по правде говоря, если вы хотите стать профессиональным писателем и готовы приложить необходимые усилия, у вас больше шансов преуспеть, чем потерпеть неудачу. Это простой закон метафизики. Как писал Гете: «Если вы что‑то можете сделать, или вам кажется, что можете, – начинайте, ибо в действии есть чудесная благодать и сила».
Я пересказала эту цитату молодому писателю.
– Вас послушать, так все очень просто!
– Так и есть – все очень просто.
– Но разве не важно иметь связи и все такое?
– Нет.
– Правда?
– Правда. Если пишешь – и пишешь хорошо, – нужные люди сами захотят тебя разыскать. Так что не пытайся выстраивать связи. Лучше старайся писать.
– Но все это как‑то…
– Практично? Осуществимо?
– Жестко.
– Потому что приходится брать на себя ответственность?
– Наверное.
– Потому что винить больше некого?
– Ха. Не надо передергивать! Получается, чтобы стать писателем, нужно попробовать писать?
– Это мой рецепт.
– Кто бы мог подумать!
Молодой Писатель засмеялся. Он оценил иронию контраста между своим белоснежным костюмом и небрежными практическими советами, что давала ему я.
– Как только начинаешь писать, шансы стать писателем увеличиваются на сто процентов в твою пользу: ты уже писатель. Ведь ты пишешь, верно?
– Да, но…
– Что – «но»?
– А как же издание?
– Если продолжать писать, рано или поздно тебя издадут. А если думать только об издании, можно так ничего и не написать.
– А что если я буду всю жизнь писать, но так ничего и не опубликую?
– Такого еще не случалось.
– Но ведь может случиться.
– Каждый написанный текст увеличивает вероятность издания.
– У вас один ответ на все вопросы: просто писать!
– Ну да, так и есть.
Молодой Писатель остался недоволен. Он видел, что все дороги вели его к письменному столу, где рано или поздно ему все‑таки придется «просто писать».
– Я боюсь посылать свои тексты редакторам, – наконец признался он.
– Все этого боятся. Хитрость в том, чтобы продолжать писать, когда посылаешь очередной текст. Не надо останавливаться и ждать ответа. Нужно сохранять импульс.
Этот «импульс» повис между нами. Мне хорошо знакомо желание Молодого Писателя увидеть знак извне, что придаст импульс. В отличие от моего визави я была уверена, что рано или поздно этот знак появится. Его собственная настойчивость приведет к этому. Уже тридцать лет я наблюдаю, как моя настойчивость – и других людей тоже – открывает новые возможности в мире. Я даже подобрала цитату, которая точно описывает это явление.
Альпинист Уильям Хатчинсон Мёрри, успешно проводивший экспедиции, у которых «было мало шансов на успех», вот что сказал обо всех этих «шансах», вероятностях, что помогают или мешают нам добиться успеха: «В любом дерзанье или творчестве есть одна простая истина, незнание которой убивает бесчисленные замыслы и великие идеи: в тот миг, когда человек решается на что‑то, Провидение тоже начинает действовать».
«Провидение тоже начинает действовать» – вот в чем здесь суть. Сначала необходимо проявить усердие, и тогда вселенная следует в направлении, указанном нашей приверженностью. Снова и снова я слышу от своих учеников истории о сонастроенности: «Я только закончила писать рассказ и пошла на вечеринку, где познакомилась с парнем, который запускал литературный журнал» или «Я только подумала, что хотела бы писать об искусстве, как услышала, что журналист, который вел колонку об искусстве в местной газете, переехал на восточное побережье».
Мы принимаем решение действовать, и Вселенная делает то же самое. Мы – причина, а Вселенная заботится о следствии. Мы действуем изнутри, а Вселенная – снаружи. Именно на этом этапе многие из нас ошибочно считают себя бессильными. «Если бы только меня напечатали, я бы тогда был настоящим писателем, – говорим мы себе. – Какова вероятность, что меня опубликуют?»
Вероятность, что вас опубликуют, становится стопроцентной, как только вы решаетесь напечататься за свой счет. Более миллиона экземпляров моей книги «Путь художника» нашло читателя, а началось все с самостоятельно изданной рукописи. То же касается моей книги «Пьяные деньги». И сборника рассказов «Попкорн». Может, во мне больше упрямства или наглости, а может, я просто больше других верю в демократию в искусстве. Я верю, что если кому‑то из нас не лень что‑то написать, непременно найдется кто‑то, кому не лень будет это прочитать. Мы тут в одной лодке, думаю, и наше писательство и чтение работ друг друга – могучая поддержка нам всем.
Вселенная, на мой взгляд, не так уж жестока и капризна. Я убеждена: желание писать – присущая людям мощная потребность донести свои мысли до окружающих, и ей откликается не менее мощная потребность услышать чужие мысли. Иначе говоря, на каждого писателя найдется читатель – и не один.
Несколько минут мы продирались сквозь заросли молча, и я размышляла о том, как велика вероятность, что Молодой Писатель добьется успеха, а он – о том, как она мала. Наконец он заговорил:
– Но, Джулия, как же я заработаю деньги писательским трудом?
– Ты будешь писать, а тебе за это будут платить.
– Вас послушать, так все очень просто.
– Представь себе, что мастеришь стул. Ты его мастеришь, а кто‑то его покупает. Ты пишешь текст, и кто‑то его покупает.
– Но писать – совсем не то же самое, что делать стулья.
– Почему это? Не такая уж большая разница.
– Вы слишком прагматичны.
– Я не могу позволить себе придавать этому занятию слишком большую важность. Мне оно слишком нравится, и, кроме того, именно им я зарабатываю на жизнь. Все остальное кажется мне слишком запутанным – ты так не думаешь?
– Я все время думаю, и от этого все мои трудности!
Моя вечерняя прогулка с Молодым Писателем вылилась в ревизию самых распространенных и навязчивых препятствий, с которыми сталкиваются писатели в нашей культуре. Мы продолжали шагать по тропе, высматривая гремучих змей, но слышно было только ядовитое шипение наших культурных предубеждений о творческих людях.
Марк Брайен называет это «писательской школой Эдгара Аллана По: живи в мучениях и умри в канаве без гроша». С некоторыми так и случается, но причина тому – запущенный алкоголизм, а вовсе не писательские устремления.
Может, это все физическая нагрузка. Может, мой неизменный оптимизм в отношении его будущего, но Молодой Писатель несколько повеселел.
– Вы и правда думаете, что я смогу заработать себе на жизнь как писатель?
– Писателям платят точно так же, как и всем остальным. Чтобы написать текст, нужно проделать кое‑какую работу. За нее платят – как за пошив платья или создание архитектурного эскиза. И как архитектор, которому нравится рисовать, и он рисует вне зависимости от того, платят ему или нет, или портниха, которая любит шить и иногда может соорудить платье просто потому, что ей так захотелось, писатель – тот, кто в первую очередь пишет, а уж потом еще и получает за это деньги.
– Ну, мне пока за это никто не платил.
– Так еще заплатит.
– Хорошо, что хоть один из нас в этом уверен.
Это очень американское представление, будто если нам за что‑то платят – значит, мы заняты своим делом. Здесь неплохо было бы позаимствовать кое‑что из мира спорта и понять: как наши лучшие спортсмены бывают любителями, так и самые одаренные писатели. Может, они и не захотят становиться «профессионалами».
– Но, Джулия, я много думаю о том, как для меня важно, чтобы меня опубликовали, – сказал Молодой Писатель. Мы уже направлялись к дому, где нас ждал ежевичный пирог, травяной чай для него и крепкий кофе – для меня.
– Конечно, хочется, чтобы издавали, – согласилась я. – Так напиши список всех мест, где требуются писатели, но также по обещай себе напечататься за свой счет.
– За свой счет?
– А что тут такого?
– Мне бы все же хотелось бы, чтобы кто‑то еще признал, что я писатель.
– Генри Миллер печатался за свой счет. И Уолт Уитмен тоже.
– Ну да, но это же Генри Миллер и Уолт Уитмен!
– Тогда они ими не были.
Если продолжать думать о том, как хорошо было бы, если бы нас напечатал кто‑то еще, мы сами себя лишаем силы. Вместо этого нужно решить, что мы, во‑первых, будем писать, а во‑вторых, поделимся тем, что написали, во что бы то ни стало.
Вместо того чтобы думать о традиционном книгоиздании, полезнее размышлять о том, чтобы передавать наши тексты в мир всеми возможными и доступными нам способами. Верно и то, что книги, изданные самостоятельно, приобретают бо́льшую ценность и становятся привлекательнее и для других издателей. (Боюсь, это как с девушкой, у которой уже есть молодой человек: она из‑за этого кажется желаннее.)
Я живу в маленьком горном городке Таос, Нью‑Мексико. Писатели проводят здесь чтения. Они собираются в гостиных и маленьких кафе и читают друг другу свои работы. Они проводят вечера поэзии и открытые читки. Они тиражируют свои произведения в «Копи квин» – местном центре ксерокопирования – и раздают их или отправляют по почте. Они обнародуют свои тексты в сети. Не удивительно, что Таос известен довольно успешными малыми издательствами, действующими по принципу: «Да просто возьми и напечатай».
– Но, Джулия, вся моя семья считает, что я чокнутый.
Вот теперь мы добираемся до сути – к настоящим причинам того, почему многим кажется, что писать трудно. Мы не верим в то, что имеем «право» писать. Не верим, что наш жизненный опыт, пусть он и смешан с опытом наших близких, может быть нашим личным материалом.
Семьи обычно не слишком приветствуют выбор карьеры писателя, что вполне понятно. Во‑первых, они совершенно точно понимают, что являются частью нашего материала – не всегда удобное положение! Во‑вторых, несмотря на все их ошибки и недостатки, члены семьи обычно все‑таки нас любят и наверняка наслушались всякой невеселой пропаганды не меньше нашего. Желая нам «успеха», они хотят, чтобы мы выбрали что‑то такое, в чем можно преуспеть – и снова привет небылицам, и вот уж нам говорят, что писательство – суровая игра.
А вот чего эти небылицы нам не сообщают: заниматься любимым делом, пусть и трудным, все равно приятно. Как и пловцу нужно плавать, потому что в воде он чувствует себя как дома, и хоккеисту – бегать, потому что его ноги просят движения, писателю необходимо писать, потому что это, попросту говоря, делает нас счастливыми. Писать – приятно.
* * *
– Но, Джулия, не значит ли это, что писатели всего лишь потакают своим желаниям?
Мой приятель Молодой Писатель подставил себя под двойной удар. С одной стороны, он был убежден, что у него мало шансов на успех и что быть писателем очень трудно. А с другой, ему нравится писать, и для него это – достаточная причина не позволять себе заниматься этим: ведь тогда он будет потакать своим прихотям и чересчур себя баловать.
Любопытно: почему, если кому‑то нравится банковское дело, этот человек не станет упрекать и осуждать себя за выбор этой профессии. Если кому‑то нравится история и хочется преподавать ее в университете, это вполне социально приемлемый выбор, хотя, вообще‑то, этот кто‑то точно так же потакал бы своим прихотям, как и кто угодно занятый любимым делом – в том числе и писатель.
Ну и, конечно, возникает еще один вопрос: а что такого в том, чтобы потакать своим желаниям? С чего мы взяли (ответ: наше кальвинистское, пуританское наследие), что делать то, что нравится, неправильно? Обычно делать то, что нравится, – как раз очень даже правильно.
Я угостила Молодого Писателя ежевичным пирогом и травяным чаем. Он поблагодарил меня за встречу и отправился обратно в город. Я же направилась к письменному столу – заниматься тем, что проповедую.
Способ приобщения
Это упражнение поможет вам сделать небольшой шаг к объявлению себя писателем.
Вам понадобится час времени, желательно за пределами дома. Отправьтесь в кафе, закажите чашку чая, кофе, газировку или капучино. Вы напишете два письма. Одно из них от себя самого вашему Внутреннему Писателю. Второе – от Внутреннего Писателя самому себе.
Это подспорье даст вам возможность выразить свои страхи и жалобы. А еще оно даст возможность поддержать самого себя и составить планы на будущее. Вероятно, ваш писатель пожелает сходить на вечер поэзии или на открытые читки, но только при условии, что сначала он будет только слушателем, прежде чем решится выступить. А может, ваш писатель беспокоится о грамотности и будет рад, если вы уверите его, что заглянете в словарь или включите проверку правописания в текстовом редакторе. Может быть, вам придется пообещать ему купить «Элементы стиля»[41]– для пущей его уверенности в своих силах.
Письмо своему внутреннему писателю – это возможность для вашего внутреннего доброжелательного взрослого оказать поддержку и выказать практичность. Той части нас, что пишет, больше всего нужно, чтобы ее подбадривали, вдохновляли и поддерживали. Мы сами вполне можем предложить себе все это. И тогда наш внутренний писатель принимается за работу с радостью. Диалог, который начинается благодаря этому упражнению, может стать для вас регулярной практикой. Если вы чувствуете, что застряли, спросите своего писателя – скорее всего он знает, почему. И это поможет вам выйти из тупика.
Глава 26
Честность
Сегодня утром я получила по почте рукопись. Она была толстенной, ксерокопированной вручную, и от нее невозможно было оторваться. Это был любовный роман, написанный попеременно от лица мужа и жены. Его зовут Кенни Логгинз. Его жену – Джулия. Невероятно романтичная история с таким множеством задушевных деталей, что я даже подумала: «Удивительно, что кто‑то написал эту книгу, здесь столько личных подробностей. Как это смело. О Господи, кто‑то обо всем этом говорит?»
Поскольку книга столь доверительна, смела и сделана вручную – дневниковые записи, тексты песен вперемежку с обычным повествованием – она толкает на любопытные размышления. Главное вот что: она ставит под сомнение распространенное убеждение, будто наша жизнь, наши повседневные дела не имеют значения и не стоят того, чтобы писать об этом книг.
Кенни Логгинз – талантливый и знаменитый певец и сочинитель песен, но вот что он пишет о публикации своей книги: «Хотя пишу песни уже тридцать лет, я никогда так не гордился собой. Только сейчас я ощутил, что выполнил то, для чего родился…»
Я склонна с ним соглашаться. Книга Логгинза рискованно личная, она битком набита автобиографическими откровениями и размышлениями. Это двойной автопортрет и, по большей части, не слишком лестный – из‑за пронзительной прямолинейности. Читая эту книгу, наслаждаясь ее предельной искренностью и душевным правдорубством, я подумала: «Вот как нужно писать. Только такие рискованные тексты мне нравится писать – и читать – спустя все эти годы».
Писать нужно честно. Почти невозможно быть одновременно честным и скучным. Быть честным можно по‑разному: это рискованно, это страшно, это трудно, стыдно и требует немалых усилий, но это совершенно точно не скучно. Когда мне не хватает вдохновения, я задаю себе вопрос: «Получается ли у меня говорить правду? Есть ли что‑то такое, чего я не говорю, чего боюсь сказать?»
Когда ответ: «Да», это сразу понятно по тексту. Он становится мягким, робким, подпорченным, но честность мгновенно справится со всем этим. Говоря правду на странице, как и в отношениях, вы всегда погружаетесь глубже.
На этой неделе я наблюдала за собой не с лучшей стороны. Приятель послал мне факс, где утверждал, что бывают «настоящие люди искусства» и все остальные. Моей реакцией была самая настоящая ярость: как посмел мой приятель рассуждать о «настоящих людях искусства», и которые из них настоящие? Я выпалила возмущенный факс в ответ.
«Пошел ты ____________________, – гласило мое послание. – Ненавижу все эти иерархии…»
Оно было честным – в некотором смысле. Но не настолько, чтобы я почувствовала себя чистой. На следующее утро я проснулась с томительным ощущением глубокой внутренней тревоги. Что‑то меня донимало. То была мысль о том, что в чьих‑то глазах, и, возможно, в глазах моего друга, я – не настоящий человек искусства. Мнение друга оказалось для меня действительно важным.
Стоило мне признать, что не чувствую себя крутой, и что для меня все еще важно выглядеть и чувствовать себя крутой, я смогла отправить еще один факс: «Извини, что не сдержалась, – писала я. – Просто мне пришлось научиться заниматься творчеством по‑другому, не так, как это делают кончено крутые чуваки». Я пояснила, что была писателем – и матерью‑одиночкой и не всегда могла съездить на место действия, была писателем – и ходила на родительские собрания, писала сценарии для сериала «Пороки Майами» – и еще статьи для женского журнала «Редбук».
Написав все это, я поняла: хотя мне самой это казалось чепухой, чему‑то во мне все‑таки хотелось быть крутой, модной, прикольной и творить произведения, набитые банальностями. Какой‑то части меня хотелось вернуть все сигареты «Кэмел», что мне довелось выкурить, каждую пару моих узких джинсов и потрепанных ковбойских сапог. Мать, преподаватель, автор сборников молитв, я до сих пор носила в себе ту часть, что хотела бы увидеть у себя в паспорте отметку: «Она крута», и этой печатью одобрения я, судя по всему, до сих пор не наградила саму себя.
Мне было не очень‑то радостно узнать о себе все эти новости. Моя взрывная реакция был глупостью и могла повредить нашей еще не слишком прочной дружбе. И то, что для меня важно, как я выгляжу, – тоже неприятное, унизительное откровение. С другой стороны, я заметила, что сегодня нравлюсь себе гораздо больше, и еще больше мне нравится то, что я пишу. (Хотя, вообще‑то, я пишу все это в черной кружевной блузке, черной кожаной жилетке и в черных шелковых штанах – вполне возможно, что я ненадолго выпустила наружу пикантную себя.)
«Клянешься ли ты говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды?» – пожалуй, именно так должны присягать писатели, объявляя себя настолько же преданными истине, насколько врачи – целительству. Честность исцеляет писателей – и людей вообще, и в первую очередь она помогает справиться с трудностями в прозе.
Когда говорим правду о том, что чувствуем и видим, мы находим точные слова, чтобы все это описать. Слова не подводят нас. Когда пытаемся скрыть от себя и других, что именно мы думали, что ощущали, текст, как и мысли, становится рыхлым. (Вместо одного прилагательного почему‑то выстраиваются целых три, вместо простого факта – несколько неубедительных фраз.)
Честность – не только самый лучший подход к писательскому ремеслу: это единственное, что поддержит нас на долгом пробеге. Лгать на бумаге так же утомительно и разрушительно, как и в личной жизни. И поскольку мы невероятно близки с нашими текстами, врать в них может быть так же тяжело, как и в романтических отношениях.
«Ты что‑то скрываешь», – нередко заподозрит партнер, когда мы обманываем умолчанием.
То же самое и когда мы пишем.
Когда мы о чем‑то недоговариваем самим себе, это сразу видно в тексте. Мне неловко было обвинять друга в собственном раздражении. Текст подсказал мне, что я раздражаюсь слишком легко. Может, друг и повел себя бестактно невзначай, но я ответила так, как будто села на гвоздь. Во мне и со мной что‑то было не так, и на письме это сразу стало видно.
Век компьютеров и самостоятельного книгоиздания привел к любопытному нововведению. Теперь легко и недорого публиковаться самим. Мы больше не зависим от издателей, от сторонних редакторов и распространителей. В течение многих лет на американском книжном рынке господствовал Нью‑Йорк и нью‑йоркская эстетика. Я помню, как мне присылали отказы с припиской: «В Нью‑Йорке этот роман покажется слишком романтичным и простецким». Конечно, я тогда думала: «Вы ходите к психоаналитикам, пока остальные жители этой страны довольствуются тем, что стараются любить друг друга!»
Чем бы теперь ни довольствовались остальные жители этой страны, пришло время, когда местные издательства и маленькие типографии – не говоря уже о самиздате – открывают дверь более личным произведениям, пусть немного более домашним, но и более искренним, чем нам советуют эксперты. Больше не существует какой‑то одной эстетики, указывающей нам, какие книги мы «должны» писать; теперь у нас есть возможность писать такие книги, какие нам хочется – такие, как мне сегодня прислали Кенни и Джулия Логгинз.
«Попросту говоря, – писал мне Логгинз, – это наша история любви, рассказанная посредством дневников, любовных писем, поэзии и текстов песен. А через “черный ход” к читателю проникают советы о том, как поддерживать “осознанные отношения”».
Я пишу уже тридцать лет и до сих пор радуюсь, когда кто‑то решает использовать силу творчества сполна и пишет, о чем хочет – предельно честно. Такие тексты энергичны, в них чувствуется эмоциональный напор и вовлеченность, которые, как голос Уилли Нелсона[42], убедительнее чего‑нибудь более отшлифованного.
Книга Логгинзов называется «Невообразимая жизнь». Она обещает поведать то, что они называют «абсолютной “неоспоримой правдой”». Это увлекательно читать. И еще увлекательнее думать: «Если они так могут, значит, и я тоже. И многие из нас».
Чаще всего начинающие писатели боятся быть «недостаточно самобытными». Они забывают, что это слово происходит от слов «сам» и «быть». Наше собственное бытие – источник наших произведений. Если мы достаточно честны, чтобы описать это свое бытие, тексты будут самобытными. Я читала и куда более изящные книги, но вряд ли мне попадались те, которые было бы легче читать, а это для меня гораздо важнее. «Невообразимая жизнь» – смелая книга. Она выходит за рамки принятого, обсуждая столь личные, скрытые от чужих глаз подробности, какие в той или иной мере знакомы всем. Читая, я не раз повторяла те же слова, что твержу, когда читаю труды Эрики Йонг[43]: «Боже мой! Только посмотри, что она говорит. Я так рада, что кто‑то это сказал! И я рада, что это была именно она…»
Эмоциональная смелость писателя для меня дорогого стоит. Я могу вытерпеть неотесанные углы и содрогание, когда что‑то трогает меня слишком за живое. А вот чего я вытерпеть не могу: когда текст фальшив, гладок и обработан, как искусственный мрамор, которым украшали отели нуворишей.
В правде – как и в простом добротном сосновом столе – гораздо больше красоты и ясности, чем в Высоком Искусстве, которое нередко кажется искусственным.
Говорю ли я то, что думаю?
Не скрываю ли я чего?
Не нахожу ли уместный ответ вместо правдивого?
Все эти вопросы помогут нам приблизиться к правде. Этот подход действует и в обратном случае. Если наши тексты кажутся нам рыхлыми, водянистыми, вялыми, можно догадаться, что где‑то мы не были до конца честны. Тогда можно спросить:
Какую правду я пытаюсь сгладить?
Что я боюсь сказать прямо?
Что я не готова признать?
Недавно я прочла книгу о «духовном пути», от которой мне стало сильно не по себе. Самая настоящая «духовная» книга, но написана таким агрессивным надменным тоном, которому, казалось бы, не место в духовных делах. Духовные опыты автор разделил в ней на степени и породы настолько категорично, что превратил благочестие в соревнование, а не в награду за хорошо прожитую жизнь в нашем нелегком мире.
В отличие от книги Логгинзов – со всей ее вздорностью она меня вдохновила; в этой было немало набожности, от которой я сама стала вздорнее. Я просто не ощущала, что могу доверять такому стилю изложения, не могу верить, что мне говорят правду, всю правду и ничего, кроме правды. Какой бы возвышенной ни была тема – сам текст показался мне пустышкой.
Подобный диссонанс, привкус фальши проникает в наши произведения, когда мы используем их, чтобы что‑то спрятать, вместо того, чтобы что‑то раскрыть. Текст прозрачен, как шелковый шарф, и форма наших эмоций всегда видна на просвет. Отчасти именно поэтому многие писатели испытывают творческие застои. Они не хотят знать то, что знают, и поэтому избегают бумаги и ручки – и ясности, которую они несут.