Снова тихий, дьявольский смешок:
— Ты в этом уверен?
На Джорджа вновь, как в детстве, нахлынул неистовый страх перед этим человеком.
— Ну… ну конечно, уверен! Господи, Судья Бленд, да что я такого сделал? — Он лихорадочно перебрал в мыслях с десяток диких, невероятных догадок, его захлестнуло тошнотворное, гнетущее сознание вины, а в чем он виноват — неизвестно. Подумалось: «Может, Судья прослышал о моей книге? Может, он знает, что я написал о нашем городе? Об этом он, что ли, говорит?»
Слепой тихонько, про себя усмехнулся, эта злая игра в кошки-мышки для него была слаще меда.
— На воре шапка горит — не так ли, сынок?
Уже не в силах скрыть смятения:
— Какой… какой же я вор! — В сердцах: — Да я же ни в чем не виноват, черт возьми! — И горячо, яростно: — Мне не за что краснеть! Ни перед кем! Я всему свету могу смотреть в глаза, черт подери! Мне не в чем каяться…
Все та же призрачная ядовитая улыбка затрепетала в уголках губ слепого, и Джордж умолк на полуслове. «Он ведь болен! — мелькнула мысль. — Может быть, болезнь поразила не только глаза… может быть… ну да, Конечно… он сошел с ума!» И он сказал медленно, спокойно:
— Судья Бленд, — он встал, — до свиданья, Судья Бленд.
Улыбка все не сходила с губ слепого, но в голосе его прозвучала добрая нотка:
— До свиданья, сынок. — Мимолетная, почти неуловимая пауза. — Но не забудь, я пытался тебя предостеречь.
Джордж быстро пошел прочь, сердце его неистово колотилось, ноги и руки дрожали. Что же хотел Судья Бленд сказать этими словами: «По-твоему, ты можешь вернуться домой?»? И что значил этот недобрый, беззвучный, ехидный смешок? Что он прослышал, Судья? Что он знает? А все эти, остальные, — они тоже знают?
Очень быстро он понял, что не его одного — всех в вагоне присутствие слепого повергло в безмерный, безотчетный ужас. Даже те пассажиры, которые никогда прежде не видели Судью Бленда и только что впервые услышали его бесстыдно вызывающие, жестокие слова, теперь смотрели на него со страхом. А жителей Либия-хилла страх поразил с удвоенной силой, обостренный всем, что они знали об этом человеке. Долгие годы он жил среди них дерзко, вызывающе, напоказ. Хоть он и прикрывался маской почтенного человека, это были всего лишь внешние приметы — о нем шла самая дурная слава, но суд сограждан он встречал ледяным ядовитым презрением, которое всем и каждому внушало своего рода уважительный трепет. Что же до Пастора Флэка, Джарвиса Ригза и мэра Кеннеди, этих Судья Бленд страшил потому, что его незрячие глаза видели их насквозь. Его внезапное появление в вагоне, где никто не ждал его встретить, пробудило у каждого в тайниках души неодолимый ужас.
Джордж распахнул дверь уборной — и наткнулся на мэра, тот чистил над умывальником вставные зубы. Пухлая физиономия, которая на памяти Джорджа неизменно изображала наигранную бодренькую благожелательность, сейчас совсем увяла. Услыхав, что кто-то вошел, мэр круто обернулся. И на секунду в подслеповатых карих глазах его отразился немой испуг. Он бессвязно, бессмысленно что-то залопотал, вставная челюсть дрожала в его трясущихся пальцах. Он безотчетно размахивал ею, точно помешанный, бог весть что должны были выразить эти нелепые и жуткие знаки, но в них явно были и ужас и отчаяние. Потом он вставил зубы на место, слабо улыбнулся и забормотал с потугами на свою всегдашнюю веселость:
— Хо-хо, сынок! Вот когда ты меня застукал! Без зубов, понимаешь, разговаривать трудновато!
Да, всюду бросалось в глаза одно и то же. Джордж замечал это во взглядах, в движениях рук, и то же чувство выдавали, казалось бы, самые спокойные черты. Сол Айзекс, торговец, отвел Джорджа в сторону и зашептал:
— Ты слышал, что говорят про наш банк? — Он осекся, торопливо оглянулся, точно испуганный тем, как воровато прозвучал его голос. — Да нет, все хорошо! Конечно, хорошо. Просто наши тут немножко переусердствовали. Сейчас у нас, в общем-то, затишье, но скоро все оживится!
И все они толковали об одном, повторяли то, что Джордж уже слышал. «Дело того стоит! — с жаром говорили они друг, другу. — Через год можно будет получить двойную цену». Они ловили его на ходу и с величайшей дружеской заботливостью уговаривали вернуться и прочно осесть в родном Либия-хилле: «Ты пойми, лучше места нет на свете!» И, по обыкновению, самоуверенно изрекали свои суждения о делах финансовых, банковских, о колебаниях рынка и ценах на недвижимость. Но теперь Джордж ощущал скрытый за всем этим безмерный, дикий, неистовый страх — страх, владеющий людьми, которые понимают, что погибли, но даже самим себе не смеют в этом сознаться.
Было уже за полночь, и могучий поезд в лунном свете мчался через Виргинию на Юг. Жители захолустных городишек сквозь сон слышали заунывный свисток, потом короткий грохот, когда состав проносился мимо, и беспокойно ворочались в своих постелях и грезили о прекрасных и далеких больших городах.
В спальном вагоне К19 пассажиры разошлись по своим местам. Небраска Крейн лег рано, но Джордж еще не ложился, так же как и три его земляка — мэр, банкир и политический воротила. Все трое — черствые, прожженные деляги, немало повидавшие на своем веку, бескрылые души, и, однако, в каждом еще жило что-то от мальчишки, которого слишком будоражит дорога и неохота в поезде ложиться спать вовремя, каждого тянуло на люди, и они сошлись в прокуренном туалете. Пошли нескончаемые мужские разговоры, голоса за зеленой портьерой то возвышались, то спадали до полушепота. Негромко, воровато, с ехидным удовольствием они вспоминали все новые скверные анекдоты из прежней жизни этого бесстыжего грешника — Судьи Рамфорда Бленда, и каждый рассказ завершался неудержимым взрывом грубого смеха.
И вот они хохочут, хлопают себя по бедрам, потом стихают — и Пастор Флэк уже рвется поведать новую завлекательную историю. Он начинает приглушенно, таинственно, прямо как заговорщик:
— А помните, как он…
Тут портьера откинулась, все подняли головы, и вошел Судья Бленд.
— Ну-ну, Пастор, — ворчливо спросил он, — что «помните»?
Под ледяным взглядом незрячих глаз, неподвижных на иссохшем лице, все трое не находили слов. И смотрели на вошедшего с чувством, которое мало назвать страхом.
— Так что же вы тут помните? — повторил Судья порезче. Он стоял перед этими троими, прямой и хрупкий, сложив руки на набалдашнике трости, которой он уперся в пол перед собой. Потом повернулся к Джарвису Ригзу: — Помнишь, как ты основал банк — и хвастал, что «во всем штате нет другого банка, где капитал растет так быстро»; а за счет чего растет, вопрос другой, тут ты был не очень-то разборчив? — Судья вновь обернулся к Пастору Флэку. — Помнишь, как один из «наших мальчиков», — ты их называл мальчиками, ты ведь вообще любитель мальчиков, верно, Пастор? — помнишь, один такой «мальчик» занял денег в этом самом «быстро растущем» банке и купил двести акров земли на холме за рекой (теперь он повернулся к мэру) и продал эту землю городу под новое кладбище?.. Хотя (он опять обращался к Пастору Флэку), право, не понимаю, чего ради мертвым так уж стараться хоронить своих мертвецов.
Он выдержал внушительную паузу, точно провинциальный адвокат перед заключительным обращением к присяжным.
— Что еще вы помните? — Он вдруг заговорил громко и резко, в полный голос. — А я, думаешь, не помню, как ты, Пастор, все эти годы заправлял нашим городом? Думаешь, не помню, сколько выгоды ты извлек из этой самой политики? Ты же никогда не стремился занять высокий общественный пост, не так ли, Пастор? Нет, нет, ты же сама скромность! Но ты умеешь выбирать патриотически мыслящих граждан, которые весьма к этому стремятся, в своем великодушии они прямо-таки жаждут служить своим собратьям! О да. Недурное дельце, приятно им заниматься на досуге, не так ли, Пастор? И все «мальчики» — участники и акционеры, каждый получает солидную долю барыша, — ведь так это делается, а, Пастор?.. Еще что вы тут помните? — снова выкрикнул он. — А вот я, может быть, помню, что город развалился на части, и в страхе ждет разорения, и только и помышляет, как бы отодвинуть час неминуемой гибели? Да-да, Пастор, я прекрасно помню все эти дела. А между прочим, я-то в них не участвовал, я человек маленький. Ну да, — он укоризненно покивал, — прижмешь иной раз какого-нибудь черномазого, извлечешь толику дохода из черного квартала, даешь кой-какие незаконные ссуды, потихоньку-полегоньку занимаешься ростовщичеством… однако же потребностей у меня всегда было немного и вкусы самые неприхотливые. С меня всегда хватало, ну, скажем, скромных пяти процентов в неделю. Так что мои капиталы невелики, Пастор. Я много чего помню, но теперь мне ясно, что я растранжирил силы и здоровье, растратил все свои таланты на беспутную жизнь, а вот благочестивые пуритане добродетельно предавали свой город и служили не за страх, а за совесть погибели я разорению своих сограждан.
Опять минута зловещего молчания — и когда Судья снова заговорил, негромко, почти небрежно, в ровном голосе его звучала насмешка:
— Боюсь, прожил я свою жизнь в лучшем случае пустоплясом, Пастор, и на старости лет придется мне вспоминать одни пустяки: разных веселых вдовиц, которые приезжали к нам в Либия-хилл, да покер, да скаковых лошадей, карты и кости, да виски всех сортов… короче сказать, всяческую скверну, Пастор, о которой ваш брат праведник, кто аккуратно каждую неделю ходит в церковь, и понятия не имеет. Так что, надо думать, я стану в старости утешаться воспоминаниями о своих грехах — и под конец меня, как всех добрых людей, похоронят среди прочих благодетелей общества на дорогостоящем кладбище у нас на холме… Но я помню и еще всякое разное, Пастор. И ты тоже можешь припомнить. И, может быть, моей скромной деятельностью я тоже послужил некой цели — надо же кому-то быть паршивой овцой в столь достойном стаде.
Те трое молчали, как рыбы, не в силах отвести от него виноватых, испуганных глаз, и каждому казалось, что холодный, невидящий взгляд пронизывает его насквозь. Еще минуту Судья Бленд молча стоял перед ними — и вот, хотя ни один мускул не дрогнул в его застывшем лице, в углах запавшего рта вновь медленно заиграла все та же призрачная, неуловимая улыбка.
— Доброй ночи, джентльмены, — сказал он, повернулся, подцепил тростью портьеру и отодвинул в сторону. — Еще увидимся.
Всю ночь Джордж лежал в темноте и смотрел на скользящую за окном, в полном тревожных снов лунном безмолвии, древнюю землю Виргинии. Поля, и холмы, и ущелья, и реки, и вновь леса, вечная земля, бескрайняя земля Америки все скользила и скользила мимо в необъятном лунном безмолвии.
В этой потусторонней тишине неустанно гремел поезд, оглашал безмолвную землю мощным грохотом, слитым из тысяч звуков, будивших в Джордже давние-давние воспоминания: песни из прошлого, лица из прошлого, память о прошлом, все то странное, безымянное и невысказанное, чем живут люди, что они знают и чувствуют, но не в силах высказать, ибо нет у них для этого слов — предания утонувших во мраке времен, горестная мимолетность отмеренных каждому дней, непостижимое и вечно тревожащее чудо жизни. Вновь, как когда-то, все свои детские годы, слышал он грохот колес, звон колокола, заунывный паровозный свисток, и ему вспоминалось, как долетали до него эти звуки с берега реки, с окраины захолустного городка, и всякий раз тревожили его мальчишескую душу, без слов пророчили буйные и таинственные радости, щедро сулили новые страны, утро и далекий сияющий город. А сейчас одинокий вопль могучего поезда тем же неведомым языком говорил ему о возвращении. Ибо он возвращался домой.
Затаенный ужас, с каким он в этот вечер лег спать, печальное предчувствие перемен, что ждут его в родном городе, и мрачная тень предстоящих назавтра похорон, — все словно сговорилось против него, и ему уже страшно возвращаться домой, а ведь за годы, проведенные в дальних краях, он так часто с надеждой и с восторгом мечтал вернуться. Но вышло совсем, совсем по-другому. Он все еще пока безвестный преподаватель в одном из нью-йоркских институтов, книга его пока что не увидела света, и ни по каким меркам, принятым в его родном городе, «удачливым» и «преуспевающим» его не назовешь. При этой мысли Джордж вдруг понял, что для него едва ля не самое страшное — безжалостный оценивающий взгляд и строгий суд этого крохотного городка.
Ему приходили на ум долгие годы, проведенные вдали от дома, годы скитаний по многим городам и странам. Вспоминалось, как часто он думал о доме, думал так страстно, так самозабвенно, что стоило закрыть глаза — и перед ним вставали каждая улица, и каждый дом, и лица людей, без счету всплывали в памяти их слова и рассказы и все хитросплетения человеческих судеб. Завтра он увидит все это снова — и, кажется, лучше бы ему не приезжать. Запросто можно было бы отговориться работой, неотложными делами. Да и глупо в конце концов так волноваться из-за этого городишки.
Но почему же его всегда так неодолимо тянуло домой, почему он так много думал о родном городе и помнил его с такой ослепительной яркостью до мельчайшей черточки, если это все не важно? Не оттого ли, что этот городок в кольце вечных гор — единственный родной ему уголок на земле? Он и сам не знал. Знал только, что годы текут, как река, и наступает день, когда человек возвращается домой.
А поезд все мчался по залитой лунным светом земле.
Возвращение
На другое утро, выглянув в окно, Джордж увидел горы. Огромные, колдовские, они высились в синеве, и вдруг дохнуло прохладой, искристый воздух пьянил, и сиял, и сверкал. Высоко вздымались могучие исполины, все в непролазных зеленых чащах, иссеченные расселинами и ущельями, мелькали головокружительные кручи, откосы, внезапные обрывы и пропасти. Крохотные хижины лепились то сбоку, на крутизне, то — совсем игрушечные, словно нежилые, — далеко внизу, на дне ущелий. Медленно, трудно взбирался поезд все выше, навстречу извечной тишине земли, вкрадчиво льнул к изгибам и извивам горных склонов, и вдруг Джордж словно заново обрел что-то близкое и далекое, чужое и несказанно родное, что знал давным-давно, — и ему почудилось, будто он вовсе никогда и не уезжал от этих гор и все, что с ним было за годы, которые он провел от них вдали, только приснилось.
Наконец по отлогому изгибу пути поезд скользнул к знакомой станции. И еще не успел он остановиться, как Джордж, неотрывно смотревший в окно, увидал на платформе Рэнди Шеппертона с сестрой, они его ждали. Рэнди, рослый и с виду настоящий силач, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, шарил глазами по окнам вагонов — искал его, Джорджа. Маргарет — крепкая, широкая в кости, стояла твердо, упористо, скрестив руки на животе, и зорко, быстро, испытующе заглядывала в каждое окно. И когда Джордж с чемоданом в руке соскочил со ступенек спального вагона и через блестящие рельсы и щебенку, насыпанную между шпалами, зашагал к платформе напротив, он внезапно каким-то чутьем, отчужденно и вместе привычно понял, какими словами они сейчас его встретят.
Они его увидели. Маргарет что-то взволнованно сказала брату и замахала рукой. И вот Рэнди бежит к нему, радушно протягивая широкую ладонь, и на бегу звучным тенором выкликает приветственные слова.
— Здорово, друг! — кричит он. — Как живешь? Давай лапу! — громко, от души говорит он и стискивает руку Джорджа. — Рад тебя видеть, Обезьян!
Сыпля еще какими-то возгласами, он потянулся за чемоданом Джорджа. Завязалась неизбежная в таких случаях добродушная перепалка, и через минуту Рэнди с торжеством ухватил чемодан, и они зашагали к платформе, причем Рэнди на все протесты друга пренебрежительно отвечал:
— Да брось ты, ради бога! Погоди, когда-нибудь я нагряну в славный город Нью-Йорк к тебе в гости, и тогда изволь, таскай мой багаж… А вот и Маргарет! — прибавил он, когда они поднялись на противоположную платформу. — Знаешь, как она тебе рада!
Маргарет ждала его с широчайшей улыбкой на простодушном лице. В детстве они были соседями и росли бок о бок, почти как брат с сестрой. По правде говоря, одно время десятилетнего Джорджа и двенадцатилетнюю Маргарет соединяла трогательная детская любовь — та самая, когда оба клянутся в верности до гроба и ничуть не сомневаются, что, как только вырастут, сразу поженятся. Но с годами все переменилось. Джордж уехал, а Маргарет после смерти родителей стала заботиться о Рэнди; она и по сей день вела его хозяйство и так и не вышла замуж. Сейчас она приветливо улыбалась Джорджу, рослая, полногрудая, от нее веяло веселым добродушием, и все же во всем ее облике он смутно почувствовал что-то от старой девы — и в нем вдруг всколыхнулась жалость и былая нежность.
— Здравствуй, Маргарет! — сказал он взволнованно, у него даже слегка перехватило горло. — Как живешь, Маргарет?
Они обменялись рукопожатием, и он неуклюже поцеловал ее в щеку. Потом, покраснев от радости, Маргарет отступила на шаг и оглядела Джорджа с добродушно-насмешливым видом, с каким, бывало, поддразнивала его в детстве.
— Ну, что ж! Ты не очень изменился, Джордж! Пожалуй, стал поплотней, а все-таки узнать можно!
Потом, понизив голос, они заговорили о тете Мэй и о похоронах, неловкими, вымученными словами, как люди всегда говорят о смерти. И, исполнив этот долг, немного помолчали, прежде чем вновь стать самими собой.
Мужчины переглянулись и заулыбались. Когда они были юнцами, Джорджу казалось, что Рэнди — вылитый Меркуцио. Небольшая, точеная, прекрасной формы голова, густые светлые волосы; редкостное прирожденное изящество в каждом движении жилистого, но легкого и стремительного тела; и весь он — живой как ртуть, жизнерадостный дух, ясный ум, острый и точный, как тончайший толедский клинок. Таким Рэнди показал себя и в колледже — не только превосходно учился, но стяжал лавры отличного пловца и защитника в футбольной команде.
Но что с ним сделало время? Джордж почувствовал ком в горле. Худощавое точеное лицо Рэнди прорезали глубокие складки, и годы оставили белый след на висках. Волосы уже редели, надо лбом с двух сторон обозначились залысины, от уголков глаз тянулась сеть тонких морщинок. Джорджу и грустно и даже как-то совестно стало оттого, что друг выглядел таким постаревшим и измученным. Но всего сильней его поразили глаза Рэнди. Прежде они были ясные, смотрели на мир зорко, спокойно и уверенно, а теперь в них таилась тревога, какая-то неотвязная забота глодала его даже в эти минуты, когда он искренне радовался встрече со старым другом.
Так они стояли здесь втроем, а по платформе неторопливо приближались Джарвис Ригз, Пастор Флэк и мэр, занятые каким-то интересным разговором с одним из видных местных агентов по продаже недвижимости, который явился их встречать. Рэнди издали завидел эту компанию и, не переставая улыбаться, подмигнул Джорджу и ткнул его в бок.
— Ага, сейчас тебе достанется! — крикнул он по-озорному, совсем как в мальчишеские годы. — В любой час — от зари и до трех ночи — никаких запрещенных приемов, все средства хороши! Они только тебя и ждут! — И он насмешливо фыркнул.
— Кто ждет? — спросил Джордж.
— Ого-го! — веселился Рэнди. — Да провалиться мне, сейчас они изобразят тут же на месте торжественную встречу и возьмут тебя за глотку — все разбойники по недвижимости, сколько их есть у нас в городе! Старая кляча Барнс, живодер Мак Джадсон, хорек Тим Уогнер, дьявол Промоутер и старый упырь Симс из Арканзаса, душитель вдов и сирот, — все тут как тут! — Рэнди ехидничал вовсю. — Она им сказала, что ты — подходящий покупатель, вот они тебя и дожидаются! Теперь твой черед! — заорал он. — Она им сказала, что ты едешь домой, и сейчас они бросают жребий, кому содрать с тебя рубаху, а кому штаны! Ха-ха! — И он снова ткнул друга в бок.
— Ничего они с меня не сдерут, — засмеялся Джордж. — С меня и содрать-то нечего.
— Не важно! — орал Рэнди. — Если у тебя найдется лишняя пуговица на вороте, они ее схватят вместо первого взноса, а потом — ха-ха! — с годами в уплату запросто отберут у тебя запонки, носки и подтяжки!
Он покатывался со смеху, такое изумленное лицо было у Джорджа. Потом встретил укоризненный взгляд сестры, ткнул и ее локтем в ребра, так что она сердито вскрикнула и ударила его по руке.
— Ты что, Рэнди? — сказала она с досадой. — Честное слово, ты себя ведешь, как безмозглый дурак! Просто дурак безмозглый!
— Ха-ха! — опять заорал Рэнди. И спокойно, но все еще с усмешкой прибавил: — Пожалуй, придется тебя устроить на ночь в комнатке над гаражом, Обезьян, дружище. У нас ведь только одна комната для гостей, а тут как раз приехал Дейв Меррит. — Имя Меррита он назвал с ноткой почтительности в голосе, но потом продолжал небрежно: — А если хочешь — хо-хо! — у миссис Чарлз Монтгомери Хоппер есть премилая свободная комнатка, и она будет только рада заполучить тебя в гости!
При имени этой дамы Джордж смущенно поежился. Слов нет, она весьма достойная особа и он прекрасно ее помнит, но вовсе не жаждет останавливаться в ее пансионе. Маргарет посмотрела ему в лицо и рассмеялась.
— Что, не повезло тебе? Это ж надо, блудный сын возвращается домой, а мы ему предлагаем выбор — гараж или миссис Хоппер? Да разве это жизнь, скажи на милость?
— Нет-нет, я не против! — возразил Джордж. — Гараж — это просто роскошно. И потом… — все трое опять с веселой нежностью улыбались друг другу, они слишком давно и хорошо друг друга знали и понимали без лишних слов, — если я стану по ночам куролесить, так не разбужу вас, когда буду возвращаться… А кстати, кто такой мистер Меррит?
— Видишь ли… — Теперь Рэнди, казалось, обдумывал и взвешивал каждое слово. — Это… это очень важный человек в нашей фирме… мое начальство, понимаешь? Он объезжает отделения Компании в разных городах, проверяет, все ли в порядке. Отличный парень. Он тебе понравится, — серьезно докончил Рэнди. — Мы ему про тебя рассказывали, и он хочет с тобой познакомиться.
— Мы так и знали, что ты не обидишься, — сказала Маргарет. — Понимаешь, это деловые отношения, мы его подчиненные, и, конечно, надо быть с ним полюбезнее. — Но такая расчетливость была слишком чужда ее открытой и радушной натуре, и она прибавила: — Мистер Меррит неплохой человек. Мне он нравится. Мы рады, что он у нас остановился.
— Дейв отличный парень, — повторил Рэнди. — И он хочет с тобой познакомиться, это уж точно… Ну что ж, — продолжал он, и взгляд его снова стал озабоченным, — если тут больше делать нечего, пойдемте. Мне пора назад в контору. Меррит наверняка уже там. Пожалуй, я довезу вас до дому и оставлю, а после увидимся.
Так и договорились, Рэнди еще разок улыбнулся, — беспокойной улыбкой, подумалось Джорджу, — подхватил чемодан и торопливо зашагал через перрон к своей машине, стоявшей поодаль у обочины.
В день похорон Джорджу Уэбберу показалось, что старый деревянный домик, который давным-давно построил своими руками отец тети Мэй и его дед Лафайет Джойнер, ничуть не изменился с тех пор, как он, Джордж, жил здесь мальчишкой. Дом был все тот же, прежний. И, однако, он словно бы стал меньше, в памяти Джорджа он не был таким убогим и жалким. Он выходил не прямо на улицу, а стоял немного в глубине, по одну его сторону был дом Шеппертонов, по другую — огромный кирпичный домина, где жил дядя Марк Джойнер. Вдоль всей улицы выстроились автомобили, почти сплошь — древние расхлябанные колымаги, заляпанные рыжей глиной горных дорог. Во дворе перед домом тесными кучками стояли мужчины и серьезно переговаривались вполголоса; все они, с непокрытыми головами, в чопорных черных парадных костюмах, казались оробело-смущенными и скованными.
В крохотных комнатках набилось битком народу, перед лицом смерти все притихли, только снова и снова кто-нибудь сдавленно кашлял, приглушенно всхлипывал иди сморкался. Здесь было много Джойнеров, три дня они съезжались с гор — старики и старухи, на чьих лицах лежал отпечаток тяжких трудов и забот, двоюродные братья и сестры тети Мэй, дальние родственники и свойственники. Иных Джордж видел впервые, но во всех узнавал племя Джойнеров — по выражению вечной скорби и еще по особенной складке поджатых губ, словно они с угрюмым торжеством бросали вызов смерти.
В комнатушке, где при свете керосиновой лампы, перед зыбким огнем очага сиживала зимними вечерами тетя Мэй и рассказывала маленькому Джорджу нескончаемые истории смерти и скорби, лежала она теперь в черном гробу, который еще не закрывали, чтобы все могли на нее наглядеться. И, едва переступив порог, Джордж понял, что, по крайней мере, в одном отношении тетя Мэй, одержимая при жизни, восторжествовала и после смерти. Весь свой век эта целомудренная старая дева трепетала и ужасалась при одной мысли, как бы вдруг когда-нибудь какой-нибудь мужчина случайно не увидел хотя бы кусочек ее тела. Старея, она все больше думала о смерти — и ее терзал страх и стыд, что кто-то может увидеть ее обнаженной, когда она умрет. Поэтому похоронных дел мастера внушали ей ужас, и она заставила своего брата Марка и его жену Мэг торжественно пообещать ей, что ни один мужчина не увидит ее мертвого тела без одежды, что обряжать ее будут одни женщины, а главное — что ее не станут бальзамировать. И вот уже три дня, как она умерла — три долгих жарких знойных дня, — и какая это мрачная, но весьма подходящая развязка, подумалось Джорджу: в пору его детства в этом домишке все разило смертью заживо, а напоследок останется в памяти зловоние самой доподлинной смерти.
Марк Джойнер сердечно пожал племяннику руку и сказал, как он рад, что Джорджу удалось приехать. Марк держался просто, со спокойным достоинством, которое яснее слов говорило о тихой скорби, ведь он всегда искренне любил старшую сестру. Но его жена Мэг, которая пятьдесят лет кряду вела нудную, непрестанную войну с тетей Мэй, теперь разыгрывала самую неутешную плакальщицу и явно наслаждалась этой новой ролью. Во время нескончаемой заупокойной службы, пока баптистский проповедник резким гнусавым голосом воздавал покойнице хвалы и перебирал шаг за шагом всю ее жизнь, Мэг то и дело разражалась громкими рыданиями и, широким жестом откинув длинный траурный креп, утирала платком опухшие, покрасневшие глаза.
С бездумной черствостью завзятого фарисея проповедник длинно и ненужно пересказывал старый семейный скандал. Говорил о том, как отец Джорджа Уэббера покинул свою жену, Эмилию Джойнер, ради бесстыдного грешного сожительства с другой женщиной, и как Эмилия вскоре скончалась, ибо «разбитое сердце свело ее в могилу». О том, как «брат Марк Джойнер и его богобоязненная супруга Мэгги Джойнер», исполнясь праведным гневом, пошли в суд и вырвали осиротевшего мальчика из-под опеки грешника отца; и как «добрая женщина, что покоится сейчас перед нами», взяла на себя попечение о сыне сестры и воспитала его по-христиански. И он рад видеть, продолжал оратор, что молодой человек, на коего обращено было сие достойное милосердие, вернулся домой, чтобы отдать последний долг той, кому столь многим обязан.
Так он разглагольствовал, и все это время Мэг всхлипывала и захлебывалась, изображая неутешную скорбь, а Джордж сидел, не поднимая глаз, и то кусал губы, то до боли стискивал челюсти, и пот градом катился по его лицу, багровому от стыда, злости и омерзения.
День уже клонился к вечеру, и наконец-то служба кончилась. Люди выходили из дома, рассаживались по машинам, и длинная процессия медленно двинулась к кладбищу. С огромным облегчением Джордж улизнул от ближайших родичей, подошел к Маргарет Шеппертон, и они вдвоем сели в одну из заказанных закрытых машин.
Автомобиль уже готов был тронуться и занять свое место в общей веренице, и тут какая-то женщина распахнула дверцу и подсела к ним третьей. Это оказалась миссис Делия Флад, старинная подруга тети Мэй, Джордж знал ее всю свою жизнь.
— А, здравствуй, юноша, — сказала она Джорджу, забираясь в машину и садясь с ним рядом. — Вот бы гордилась твоя тетка Мэй, если б знала, что ты прикатил домой в такую даль к ней на похороны. Мэй всегда была о тебе самого высокого мнения, сынок. — Она рассеянно кивнула Маргарет. — Я увидала, что у вас тут есть свободное место. Не пропадать же ему, говорю. Сяду да и поеду. Чего церемонии разводить. Все равно кому-то ехать, так отчего бы и не мне.
Делия Флад была бездетная вдова более чем зрелых лет, низенькая, плотная и крепкая, с черными как смоль волосами, пронзительными карими глазками и неугомонным языком. Вцепится мертвой хваткой в первого встречного — и говорит, говорит, душит какими-то нудными историями без начала и конца. Женщина состоятельная, она больше всего любила распространяться о недвижимом имуществе. Еще задолго до нынешнего земельного бума, безудержной спекуляции и бешеного роста цен она была просто помешана на купле-продаже земельных участков и весьма тонко разбиралась в их стоимости. Некое шестое чувство неизменно подсказывало ей, в каком направлении станет расти город, и когда ее предсказания сбывались, почти всегда оказывалось, что она завладела самыми лучшими участками и теперь может перепродать их с немалой для себя выгодой. Жила она просто и скромно, но слыла богачкой.
Несколько минут миссис Флад хранила задумчивое молчание. Но когда похоронная процессия медленно двинулась по улицам Либия-хилла, она стала бросать быстрые взгляды то в правое, то в левое окно и вскоре, без всяких предисловий, принялась рассказывать своим спутникам историю каждого дома и владения, мимо которого они проезжали. Это было однообразно, до одурения подробно и утомительно. Она болтала без передышки, коротко, беспорядочно взмахивая рукой, и если изредка на миг смолкала, то лишь затем, чтобы важно покивать в знак одобрения собственным речам.
— Понимаете, да? — говорила она и убежденно кивала сама себе, нимало не заботясь, слушают ее или нет, благо сидят какие-то истуканы на ролях слушателей. — Понимаете, что они тут задумали учинить, да? Ну, как же, Фред Барнс, Рой Симс и Мак Джадсон, вся эта шатия — ну, как же! Да-да! Постойте-ка! — воскликнула она, сосредоточенно хмуря брови. — Я же про это читала, так? Это ж было в газете… ну да, ну да… неделю назад или, может, две… про то, как они надумали снести весь этот квартал, а на месте старых домов построить роскошный гараж, в наших краях такого еще не бывало! Понимаете, громаднейший гараж, целый квартал займет, а над ним шикарный домина, восемь этажей, и второй этаж тоже отведут под машины и станут сдавать помещения докторам под прием больных… да-да, как же, а на самом верху, на крыше, даже разобьют сад и устроят большой ресторан. Им все это влетит в полмиллиона долларов, да еще с хвостиком, каждый квадратный фут обойдется в две тысячи! — восклицала она. — Тьфу, пропасть! Это ж цены для Главной улицы… За такие деньги можно в самом центре землю отхватить. Сказала бы я им, что к чему, да куда там… — она легонько, презрительно качает головой, — нет, дудки! Им только здесь землю подавай, ничего другого не хотят. Ну и потеряют все до последней рубашки, их счастье, если сами целы останутся!