ЧАСТЬ I ДУХ ГОРОДА ДУШИ
… Лаванда, амбра, запах пудры…
Чадра, и феска, и чалма…
Страна, где подданные мудры,
Где сводят женщины с ума… [1]
Глава 1
(…Мечтать интереснее о чем-либо недосягаемом…)
За два года до описываемых событий…
…Желание отыскать счастье в магически-молчаливых переулках Стамбула многие называют «легкой мечтой». «Уж больно реальна. Мечтать интереснее о чем-либо недосягаемом». Отмалчиваюсь. Не объясняю, что свое стамбульское счастье я не называю мечтой. Мой Стамбул — реальность. Дотянуться до нее осталось совсем чуть-чуть… Когда в городе души моросит дождь, чайки, вальсирующие над синеющим Босфором, громче кричат. В их глазах появляется смятение. Нет, они не боятся, что их привычную умиротворенность омрачат капли небесной воды. Все дело в преданности. Не хотят отлетать от Босфора, на время затаиться в соломенных убежищах. Чайки Стамбула сопровождают тебя на протяжении всей дороги жизни. Сопровождают, независимо от того, гладкая дорога или ухабистая… В стамбульское будущее мало заберу из настоящего. Большинство назовут эгоистом. Уверен. Наплевать. Я построю замок собственного счастья. С каких пор это запрещено?..
…Он и Она отказываются помочь в поиске педагога по турецкому. «Боимся потерять тебя». Твержу им, что без того владею языком — надо лишь подкрепить. Твержу им, что все равно уеду, увезу нашу медово-яблочную дружбу с собою… Ем батлыджан эзмеси — холодный турецкий салат из баклажанов, приготовленных на углях. В каждом нарубленном нежно-зеленом кусочке просматриваются чарующие стамбульские картинки. Аромат углей смешался с бризом Босфора. Его волшебная песня доносится до моих уст, хотя сейчас я не ТАМ. Изменяю Босфору. Изменяю с Каспием… Купил декоративное лимонное деревце. Посажено в симпатичном глиняном горшочке. На его шершавой поверхности два рисунка — мечеть Святой Софии в Стамбуле и Девичья башня в Баку. Баку и Стамбул — две частички судьбы, объединенные одним словом — Восток…
|
|
Глава 2
(…Босфор любит осень. Хоть она и приходит раз в году…)
…Седовласая пожилая толстушка Нилюфер с нетерпением ждет моего приезда. Ежегодно. С наступлением первых дней сентября прислушивается к звукам из окна. Надеется услышать шум мотора подъехавшего к зданию желтого такси. В нем должен быть я — одухотворенный, с мокрыми от счастья глазами, немного уставший… Люблю эту двухкомнатную квартирку в районе Ортакёй. Маленькая, с бело-желтыми стенами, по-матерински уютная, с многочисленными ночниками в комнатах. На Нилюфер-ханым, [2] которая сдает мне свое жилье, некогда родные стены теперь навеивают грусть. После смерти мужа Махсуна. Его забрал к себе Аллах ночью с четверга на пятницу. «Значит, Махсун в раю. Я спокойна…» — причитает толстушка со слезами на небесно-голубых глазах. У нее родинка над верхней губой. Как у мамы… Меня стены этой квартиры успокаивают, вдохновляют. Как не может быть вдохновения, когда из окна спальни виден Босфор? Могучий, сентиментальный, сказочный. Именно его приветствую первым долгом, направляясь из аэропорта в Ортакёй. Усатый таксист с толстыми черными бровями удивленно оглядывается, когда здороваюсь с Другом. «Ты снова рядом…» — произношу я, смотря на бегущую живописную полосу за окном такси. Босфор в ответ кивает. В качестве приветствия сонное утреннее море посылает в ответ волну — пенистую, шипучую. Улыбаюсь, плачу, закрывая глаза под легкими порывами ветра. Таксист смущается. Сопереживает. «Кечмиш олсун». [3] Затем включает радио. Поёт Сезен Аксу… [4]
|
|
Каждый год возвращаюсь в ортакёйскую квартиру переполненный надеждами, с осколками обиды в душе. С белоснежной кожей. Через пару месяцев станет бронзовой… Я возвращаюсь, а Нилюфер-ханым уезжает. К сестре, за пределы Стамбула. Там, на природе, ей спокойнее. Уезжает не одна. С двумя своими кошками — Гюлыпен, Эбру. Подобрала их у подъезда дома. Из жалких худышек превратила в толстопузых богинь… Нилюфер-ханым покидает Стамбул на следующий день после дневного намаза, оставляя массу вкусностей в холодильнике. Долма из виноградных листьев, салджалы кёфте… Научился готовить турецкие блюда. Кулинарные «курсы» тетушки Нилюфер лучшие. Она 12 лет проработала поваром у президента Сулеймана Демиреля. [5] Поэтому в рестораны Стамбула хожу редко — чаще стряпаю сам. Готовлю салджалы кёфте. Любимое блюдо. Маленькие пирожки с рубленой телятиной поджариваются на масле, после чего тушатся в томатном соусе. Гарнир — рис со специями. Для желудка столь тяжелая еда — стресс. Спасает айран со щепоткой соли и сушеной мятой…
За время пребывания в Стамбуле больше сплю. Отсыпаюсь. Гуляю по древним улицам. В руках томик Памука с автографом. Подкрепляю прочитанное увиденным. С переездом в город души до книг руки реже доходят. Ведь красота Босфора прекраснее любой книги, любого слога… Чистой воды волшебство.
|
|
…Стамбульская осень особенная. В ней меньше оранжево-желтых оттенков. Бежево-серых — больше. Она не багряная, как в Праге. Она не дождливо-плачущая, как в Москве. Стамбульская осенняя меланхолия другая. Мятно-свежая, нежно-прохладная, без шальных ветров, с засохшими бледно-коричневыми листьями на отсыревшей земле. Она похожа на пышногрудую брюнетку, влюбленную в свободолюбивого моряка, которого преданно ждет. Ждет, вопреки окружающим соблазнам. Ее сердце греется в его грубых, теплых руках с потрескавшейся кожей. Кожей, обветренной зимним Босфором. Любила целовать эти руки…
Осень Стамбула не жестокая — привыкла считаться с мнением улыбчивых жителей. При этом она за справедливость.
Когда обижают — молчит. Терпит. Выжидает. Как только обидчики забывают о сказанных словах, она, снимая маску безразличия, нападает. Как правило, нападает шквальным ветром. Может и снегом, в редких случаях.
Осень Стамбула заодно с Босфором. Он — верный, чувственный, постоянный — всегда готов прийти на помощь. Только позови. Если осень обижают, Босфор рвет и мечет. Разъяренные волны топят корабли, подводные течения разгоняют рыбешку. Он знает — осень виноватой быть не может. У нее характер мягкий, покладистый. Поэтому нанесенные ей обиды Босфор не прощает. Он любит осень. Хоть она и приходит раз в году…
Осень Стамбула пропитана ароматом фисташек. Еще в воздушных потоках можно уловить запах свежезаваренного турецкого кофе, крепких сигарет, вкуснейшего гёзлеме с душистой мясной начинкой. Запах этого кулинарного чуда приносит ветром из небольшого переулка в районе мечети Ортакёй…
Однако при всех отличиях стамбульская осень остается осенью. Лишь внешне может быть отлична от других видов осени. Внутри — все схоже. Грустная радость, комок в горле от переполняющей тебя любви, мурашки по белой коже. Так не только в Стамбуле. Такая осень во всех странах мира…
Глава 3
(…В снежную метель боишься потерять веру в вечное спасение…)
…Ноябрьский Стамбул меня пугает. Как маленького мальчика с наивными глазами, который, испугавшись ночных бликов, прячется под одеяло. В месяц Скорпиона город души становится таким же устрашающе-непредсказуемым, как этот знак зодиака. Привычно теплая оболочка Стамбула покрывается кристальным инеем. Переменчивый ветер бросается им в замерзшее лицо. Приезжих такой Стамбул пугает. Наводит панику, безмолвно угрожает, гонит подальше от себя. Видя ошарашенные лица гостей города, коренные стамбульцы не могут сдержать улыбок. «Их пугает всего лишь маска…» — говорят они, грея руки кружкой яблочного чая. Для них зимний Стамбул — человек настроения с хронической депрессией. Сегодня — настроение отличное, через час — беспричинно отвратительное. Вместо легкой улыбки горько-соленые слезы, дрожащие руки…Зимний Стамбул совсем не похож на летний. Это как два брата-близнеца — внешность одинаковая, характеры разные… Зимой Стамбул становится недовольным, ворчливым, осерчавшим. Когда он зол, но при этом молчит — погода спокойно-холодная. Когда он зол, но при этом выражает злость — погода агрессивно-штормовая. Выпадает снег, меркнут яркие краски, продрогшие чайки над Босфором растерянно кричат. Поэтому жители Стамбула, зная о «зимнем кризисе», принимают город таким, какой он есть. Не стараются поменять что-либо. Лишь улицы подметают, дороги от снега расчищают и шорпу [6] чечевичную варят…Тетушка Нилюфер не раз рассказывала о характере Стамбула. Летом на денек приезжала в Ортакёй. За готовкой пахлавы делилась историями о восточном городе. Голос с хрипотцой поглощал целиком. Я выпадал из реальности, попадая в Стамбул 40 — 50-х гг. Она рассказывала о тяжелом детстве в интернате, о первом свидании с Махсуном, о дружбе с Решадом Нури Гюнтекином, подарившим миру «Королька — птичку певчую»…Я узнавал Стамбул в настоящих, порой жестоких оттенках. Так что сейчас для меня его зимний настрой был знаком. Да и не раз приходилось бывать зимой в Стамбуле. Нельзя сказать, что он наводил на меня такой же страх, как на многочисленных приезжих. Просто-напросто было непривычно находиться в измерении холодного Константинополя. Я люблю этот город, когда он облачен в лимонно-солнечные ткани лета, в бледно-коричневые шелка осени. В эти сезоны волшебство Стамбула обостряется — он пахнет фруктовыми цукатами, ванильным бисквитом, рыбным шашлыком… Нет, моя любовь не корыстно-эгоистична. Воспринимаю Стамбул в любом одеянии. Просто так же, как в детстве, в снежную метель боишься потерять веру в вечное спасение……Беседовать с ветром карамельно-приятно. Вопреки природной непостоянности он умеет слушать — нащупывает невидимыми руками эмоции, вникает в слова, внимательно отслеживает интонацию. И еще. Ветер умеет молчать. Когда необходимо, становится неслышным — кружит рядом, давая понять, мол, я здесь, рядышком. Если нужно — позови. В отличие от московских ветров, стамбульские порывы воздуха более учтиво-нежные. С долей игривости в прозрачной начинке. Со стамбульским ветром говорить не только приятно, но и сладко. Вне зависимости от сезона он наполнен ароматом рахат-лукума. А внешняя оболочка посыпана сахарной пудрой, особенно заметной в зимнюю пору. Пору, когда с Босфора на Стамбул несется пойраз — сильный северо-восточный ветер. Пойраз боевой — во времена существования Османской империи полководцы на него молились. Он наполнял силой, замораживал эмоции. Ведь эмоции в бою — большая вероятность поражения… Несмотря на внешнюю агрессивность, внутри пойраз нежно-заботливый. С ним интересно говорить — он щедро делится харизмой. Пойраз — как умный, успешный мужчина с нерасполагающей внешностью, но с тонкой душой. Найдешь подход — значит, отыщешь путь к сердцу. Когда в Стамбул прилетает пойраз, облачаюсь в коричневую дутую куртку, наматываю на больное горло черешневый шарф. Надеваю черную шерстяную шапку со значком «Nike» и покидаю Ор-такёй. Направляюсь к берегу Босфора. Располагаюсь в укромном местечке, где еще летом шумело кафе с пестрой вывеской. Закрываю глаза. Придаюсь беседе с долгожданным пойразом. Сначала он шипит, угрожает нависающими волнами, присматривается. Что поделаешь, недоверчив по природе… Но как только пойраз узнает в тепло одетом человеке-«капусте» родного гостя, он успокаивается. Протягивает руку, крепко обнимает, вдыхает твой запах, как любопытный щенок-лабрадорчик. С моих глаз текут слезы счастья. «Я соскучился… В Баку и в Москве сейчас дожди. А здесь, в Стамбуле, только ты, шумный пойраз…» — шепчу ему в уху воспаленным голосом. После собственноручно приготовленного прохладного айрана, выпитого по глупости накануне перед сном, мое горло воспалилось. Пойраз улыбается, говорит, что теплых слов не слышал давно. «Люди думают, я злой… Поэтому отвечают мне злобно… Все, кроме тебя». Пытаюсь разубедить его. Он делает вид, что верит…
Пойраз слушает меня. Я слушаю его. С ним я другой. Совсем не такой, как с лодозом — теплым южным ветром. У лодоза свои преимущества — сравнивать его бессмысленно с пойразом. Да и последний не обижается, когда сравнивают. «Я холодный — он теплый… Как нас можно сравнивать?» — ухмыляется пойраз. Люблю их одинаково. Каждого по-своему. Люблю их ощущать, прогуливаясь по набережной, где ветры разгульны, свободны, отважны. Когда дует теплый лодоз, в Босфор заплывают дельфины. Жизнерадостные, игривые, немного настороженные. Настороженные из-за того, что зона пролива для них опасна. Нет, они не в обиде на Босфор. Они в обиде на людей, загрязняющих Босфор. Поэтому редко посещают пролив… …Когда в Стамбул приходит мельтем — сухой летний ветер, я покидаю город души. Признаюсь, из-за боязни перед мельтемом. Он жесток, беспощаден. Во всяком случае, для меня. Мельтем любит прошлое. Не зря в переводе с турецкого он «регулярно возвращающийся»… Я боюсь прошлого… Соответственно и мельтема тоже.
Глава 4
(…Искренность чаще встречаешь у животных, чем в среде людей…)
…Есть города, поглощающие тебя целиком. На их территории чувствуешь себя собранным — тоска по родине рассеивается, тупая боль в мышцах исчезает, грусть кремового цвета сменяется оранжевой верой в будущее. Верой, которой переполняешься, когда снимаешь с головы теплую шапку, развязываешь шарф, подставляя лицо под порывы морского ветра… Стамбул именно такой город. Привык доминировать — нейтральная позиция не для него. Если решил переехать в Стамбул, то надолго. Если Стамбул принял тебя в свои объятия, то навсегда. К нему быстро привязываешься. У него глубокие синие очи с живописным дном, где живут манерные медузы, рыбки с блуждающими серо-зелеными глазами. У него бархатистый голос — приторно-свежий, как морозный бриз зимнего Босфора, мужественно-крепкий, как турецкое кофе, манящий, как свежеиспеченная пахлава в медовом сиропе. Одним словом, Стамбул не отпускает тебя, ты не отпускаешь Стамбул. Может, просто люди быстро привыкают к хорошему?..
Часто ранним утром прогуливаюсь по набережной. Встаю в пять утра, направляюсь к очагу умиротворенности. Там каждый день меня встречают призыв к сабах-намазу, [7] доносящийся со стороны царственной Айя-Софии, [8] шум прибоя и игривая дворняга с длинными ушами. Назвал ее Айдынлыг. [9] Назвал за чистый взгляд — глаза ясно-прозрачные, как вода ручейка у подножия гор на юге Турции… Она подбегает ко мне, виляет хвостом. Трется мордочкой об мои шершавые вельветовые брюки. Грустно. Грустно оттого, что такую искренность сегодня чаще встречаешь у животных, чем в среде людей…
Вытаскиваю из кармана куртки коричневый бумажный пакет с собачьим печеньем. С начинкой из телячьей печенки. Нет, это не остатки еды моего пса. Его у меня нет. Собираюсь завести. А пока специально для Айдынлыг покупаю сие лакомство… Длинноухая богиня уплетает печенье, а я все больше осознаю масштабы собственного одиночества. Бросаю бледно-голубые камни в Босфор, тем самым избавляясь от осколков душевной боли. Боли, которую привез с собою в Турцию. Боли, от которой исцелит Босфор. Он обещал. «Эй, Босфор, ты сдерживаешь обещания?..» В компании Босфора одиночество не гнетуще-разъедающее. Оно теряет темные очертания, становится сизым, как весеннее облако. Со временем природная магия великого пролива творит чудеса — волны смывают слой одиночества. В этом меня убеждала тетушка Нилюфер. «Аллах привел меня к Босфору, чтобы он излечил меня от тоски по Мах-суну… Со временем боль утраты исчезла. Теперь моя тоска легкая, наполненная желанием жить. Поверь мне, оглум [10] », — говорит седовласая турчанка, поднимая руки к небу…
…Сегодня 34-й день моих утренних встреч с Босфором. Сегодня 34-й день моих встреч с Айдынлыг. И после того как Босфор излечит меня, снова буду приходить к нему в гости. Буду приходить вместе с Айдынлыг. «А зачем покупать собаку, если она у меня уже есть?» А что? Великолепная идея!
…Беру на руки растолстевшую за последний месяц Айдынлыг, прижимаю к себе теплое, мохнатое тело, возвращаюсь домой. Она рада. Облизывает мое ухо, счастливо скулит. Еще никто не носил Айдынлыг на руках… Лишь спустя четыре дня осознал, что полностью излечился от одиночества. Босфор послал ко мне Айдынлыг. Она оказалась моим лекарем…
…С тех пор по-прежнему прихожу к заветному берегу. Заодно госпожу Ясность выгулить, да и с Босфором повстречаться. И еще. Я решил. Окончательно переезжаю в Стамбул. На днях еду в Баку. Соберу вещи и обратно сюда. К Босфору, к Ай-дынлыг. К своему счастью…
…Говорят, в Стамбуле все слаженно, гармонично, как в природе. Хаотичный ритм в душе меланхоличного мегаполиса, убаюкивающий гул Босфора, забавная болтовня любопытных чаек над Золотым Рогом… Одним словом, атмосфера сказочная — без доли мистики. Однако это только на первый взгляд. Мистика Стамбула существует, открываясь лишь избранным. Мистика Стамбула напоминает колоритную кубинку с длинными рубиновыми сережками на растянутых мочках ушей. С крепкой сигарой в темно-фиолетовых губах. Одаренная ясновидением кубинка грешит гаданием на потрепанных картах. Однако в своей пропахшей табаком комнатушке гадает только «людям с чертиками в глазах». «Гадаю тем, кто верит. Баловством не занимаюсь», — категорично заявляет она хриплым басом… Так и Стамбул. Его магический флер огненно-оранжевого оттенка обволакивает только тех, кто верит, чувствует, осязает. Таковых не много. Один из них я…
Моя прабабушка Пярзад, дивная азербайджанка турецких корней с насурьмленными бровями, гадала часто. Тогда мне, девятилетнему мальчишке, такие «процедуры» казались очередной игрой. Впрочем, волшебство этой игры пленило, захватывало. Пярзад-нене [11] морщинистыми руками выжимала в потрескавшуюся, древнюю пиалу сок позднего ноябрьского граната, а потом, поджигая кусочки ваты, бросала их в темно-красную жидкость. «Сейчас увижу картинку… Ты не смотри, балам [12] … Все равно не увидишь…» — щебетала она, вглядываясь в пиалу. Я, облаченный в оранжевые шортики, завороженно сидел на бамбуковом стуле, наблюдая за бабулей. А она тем временем начинала предсказывать. Предсказывать мою болезнь, впоследствии оказавшуюся свинкой, мой отъезд с мамой «в соседние края», то бишь в Турцию, мое поступление там в Анкаринский университет… С тех пор искренне верю в магию. Особенно в магию Стамбула. Она пахнет душистой рутой. [13] Многие мусульмане, высушив эту траву под лимонными лучами солнца, именуют ее «узярликом». Поджигают в металлическом горшочке. Исходящим вонючим дымом обдают младенцев, молодых, взрослых. Как объясняют, «от сглаза — лучшее средство»…
…Магия Стамбула обволокла меня в один из дождливых дней осени. Город души буквально утопал в небесной воде — дождевые ручьи потоком неслись по каменистым дорогам, стекая в царство Босфора. Несмотря на то что моя симпатия к дождю огромна, в такую погоду предпочитаю затаиться в квартире, наблюдая с окна за промокшим Стамбулом. Однако в тот день все же пришлось покинуть теплый уют, хоть и совсем ненадолго. Дело в том, что к свежезаваренному кофе до боли в желудке захотелось турецкой пахлавы. К тому времени сладкие «запасы» тетушки Нилюфер иссякли. Поэтому пришлось одеваться, доставать из шкафа синий зонт и двигаться в направлении кондитерской «Gamsız Hayat», [14] находящейся в соседнем переулке. Такси отыскать не удалось, поэтому потопал пешком. Пустая улица серого цвета, горбатый старичок по имени Давуд, закрывающий фруктовую лавку, мокрые здания потемневших оттенков… До «Gamsız Hayat» недолго, осталось завернуть за угол… Она появилась передо мной неожиданно, как стена. Покрытая черной косынкой голова, коричневый плащ из непонятного резинового материала, в белых руках серый зонт. На ногах… красные туфли на каблуках. Их почему-то сразу заметил — на фоне общей серости туфли походили на красный свет светофора. Я замер. Оцепенел. Рука машинально уронила зонт. В ушах возник непонятный гул. На ресницах замерли толстые капли дождя. В мокасины проникла холодная вода. Она молчит. И я молчу. Слышен лишь дождь. Издалека доносятся недовольное пыхтение Босфора. Он ненавидит осадки, так как в такую погоду люди его не посещают. Ведь, по сути, Босфор одинок с тех пор, как дельфины покинули пролив, появляясь лишь с приходом южного ветра. Чайки же — создания ветреные. На них не понадеешься…
«Ты долго искал свой путь. Наконец нашел его. Приведет тебя к счастью… Скоро встретишь это счастье в одном большом магазине, после ахшам-намазы [15] … Запомни». Тихо, почти шепотом, будто заклинание, женщина в красных туфлях произносит странные слова. Запомнил движение ее тонких, розовых губ. Как только они замерли, услышал громкий шум. В миг женщина рассеялась в воздухе, гул в ушах исчез, оцепенение прошло. Взглянул в сторону проезжей дороги. Старичок Давуд собирал с земли оранжевые апельсины. Рядом валялся перевернутый ящик из светлой древесины. Значит, тот грохот — от упавшего ящика с фруктами? Куда же делась женщина в красных туфлях? Опустил голову, посмотрел на то место, где пару секунд назад стояла странная дама. На этом месте валялись ее красные лодочки с широкими каблуками. И все. Больше ничего. Тем временем предсказание женщины крутились в мыслях, наполняя нутро тревогой… Подобрал зонт, побежал домой… Спустя несколько месяцев предсказание сбылось. Об этом чуть позже…По словам тетушки Нилюфер женщина в красных туфлях появляется в Ортакёе приблизительно с 1952 года. В дождливую погоду. Она предсказывает судьбу избранным, оставляя напоследок пару красных туфель… «Поговаривают, женщину звали Арзу. Была супругой знаменитого сапожника Ибрагима Гюллюоглу. Когда он в возрасте 42-х лет погиб в автокатастрофе, Арзу от тоски по мужу убила себя. Аллах покарал ее за грешный поступок. С того времени душа Арзу блуждает на земле, не познав рая. Быть покойному не на небе — значит быть в аду». Такую историю поведала Нилюфер. Историю об Арзу, предсказывающей счастье избранным…
Глава 5
(…Это ее традиция — провожать близких инжировым вареньем…)
…Кожаные чемоданы в туманно-утренней прихожей. Тесно прижаты друг к другу. За окном четвертый день хмурого ноября — свинцовое небо, сырой асфальт, сосновый запах после дождя. В Баку одиннадцатый месяц года называют раем пессимистов. «Goya baxirsan, ürayin sixilir» [16] — заявляла моя прабабушка Пярзад, закрывая тяжелые гардины. Она не любила ноябрь, прячась от сырой прохлады завывающе-пыльного хазри. [17] В ноябре Пярзад-нене практически не выходила на улицу. Днем готовила для нас аришту, [18] по вечерам читала Омара Хайяма. «Его строки наполняют душу теплом», — отмечала она, вспоминая, как двенадцать лет назад посетила могилу великого поэта в Иране. «Я стояла, плакала, а в уме бесконечно повторяла его строки: „Меня похоронят в таком месте, где всегда в дни весеннего равноденствия свежий ветер будет осыпать цветы плодовых ветвей“. Он угадал…» Ее хриплый, тихий голос дрожал. Озерки слез в моих глазах так же дрожали. Вот-вот сорвутся с век, потекут по щекам…
…Дожидаясь в прихожей желтого такси, которое отвезет меня в аэропорт, я вновь окунулся в сочно-синий океан прошлого. Вспоминал беззаботность школьных лет, одухотворенность во время учебы в университете, первый день на первой работе, родной фиалковый запах Пярзад-нене, бархатный голос матери. Сейчас она — угрюмая, грустная, встревоженная — затаилась на кухне. Упаковывала для меня посуду с тремя килограммами золотистого, слегка засахарившегося инжи-рового варенья. Это ее традиция — провожать близких инжировым вареньем. Без него не отпустит из дому. Без него не подставит пухлую щеку для прощального поцелуя… Она говорит, что «я бегу от самого себя». Она объясняет, что «счастливым можно быть везде, не только в Стамбуле». Она вторит, что «многое зависит от человека». Она целует со словами о том, что «с моим отъездом лишится спокойного сна». «Я буду скучать», — шепчет мама в ухо. Сдерживает слезы. Она женщина-Скорпион. А женщины-Скорпионы редко плачут. На моих глазах мама заплакала всего один раз. Когда хоронили бабушку… Я уезжаю.
…В миг посадки лайнера «Азала» [19] в аэропорту Ататюрка решил, что в Стамбуле непременно должен стать счастливым. Счастливым пуще прежнего. Несчастливым себя никогда не ощущал — судьба часто улыбалась мне. Я знаю, что такое жить в царстве торта, где крыша кремово-фруктовая, стены ванильно-бисквитные, а под ногами хрустит отменное безе… Я убегал в Стамбул, словно раненый медвежонок в берлогу. Там рана, истекающая гранатовым соком, обязательно заживет… В Стамбуле меня ждали любвеобильный Босфор, тетушка Нилюфер и тот человек, слова которого ранили мою душу. У нас должна была состояться последняя встреча. Прощальная встреча в Турции. Так получилось — стечение обстоятельств. Прощальные встречи особенные. Нет, они совершенно не болезненные. Они похожи на грустное мгновение, когда ты отпускаешь голубя из рук. Он улетает, твое сердце продолжает биться вопреки всем переживаниям. Ты смотришь на голубя в небе, в глубине разума понимая, что надо жить дальше. Хотя душа плачет, что без голубя ты как без рук…
…Встретились у Босфора. В миг, когда мы встречались для прощания, тетушка Нилюфер пила турецкий кофе с азербайджанским инжировым вареньем. В миг, когда мы встречались для прощания, в Стамбуле улучшилась погода, засветило слабое солнышко. Когда мы встречались для прощания, в Баку шли дожди, в Москве же выпал первый снег… Мы находились на скалистом островке в середине Босфора. В ресторанчике на втором этаже Кыз Кюлеси. [20] Вокруг спокойное море, летают чайки, а рядом она. Она сегодня собрала волосы. Не надела очки. Отважно. Значит, открыта передо мной. Ей нечего скрывать… Мы расстаемся из-за нее. Все банально просто — полюбила другого. Я не стал уговаривать. Выслушал. Сердце бунтовало. Однако разум не подпускал к себе этого бунта. Я сказал: «Решать тебе. Но знай, что я тебя люблю». Может быть, нужно было красноречивее?..
После окончательного объяснения мы молчали. Она, опустив голову, ковыряла вилкой живописное блюдо из аскер-балы-кы. [21] Я смотрел на нее. Мраморная кожа, нежные руки пианистки, кристально-чистые глаза. Не могу на нее злиться. Могу только сказать, что люблю ее… Неожиданно подул пойраз… Сели на катер, вернулись в город. Она завела машину, поехала в аэропорт. Я пошел пешком домой. Плевать на расстояния, хочу, чтобы порывы пойраза высушили невидимые слезы на моих карих глазах…
С тех пор, как говорится, утекло много воды. Я выдержал, пережил. Обновился. Опять-таки заслуга Босфора. Он излечил… Знаю, она вернулась в Баку. Мама там ее однажды встретила в районе Беш-мертебе, тем самым узнав о нашем расставании. Расстроилась. Потом звонила, высказывала недовольство. «Опять я узнала обо всем последней…»
…Я часто заглядываю в ортакеёвские магазинчики. Шумные, наполненные звуками музыки из радиоприемников, ароматом фруктов. От сего колорита душа расцветает, словно орхидеи в середине весны. А нашел ли я здесь счастье? Отвечаю: «Да». Женщина в красных туфлях оказалась права. Об этом как-нибудь в другой раз…
Глава 6
(…Нас от Бога разделяет лишь бело-голубая небесная прослойка…)
…Есть места, где ты близок к Богу. Слышишь его могучее дыхание, чувствуешь на себе требовательно-гуманный взгляд, на мгновение слепнешь от сверкания изумрудных крылышек золотоволосых ангелочков. От них пахнет ванилью, как от любимой бабушки, гордо вытаскивающей из духовки маковые булочки с изюмом… Каждый понедельник стараюсь посещать вершину холма Чам-лыджа. Далековато от дома. Оно того стоит. Только там — на самой высокой точке Стамбула — удается почувствовать присутствие Бога. Нас разделяет лишь бело-голубая небесная прослойка. Но она — мягкая, пушистая, легкая — не преграда. Бог протягивает мягкую ладонь, кладет мне на плечо и… молчит. Молчит, безмолвно выкатывая наружу Десятки клубков мыслей. Мыслей, среди которых нахожу ответы на многие вопросы…
Бог любит Стамбул. Хотя часто пожилое поколение турков думает обратное. «Аллах карает нас за деяния этой развязной молодежи, посылая на нашу страну страшные землетрясения. Посмотрите, в чем ходят девушки?! Оголили животы, головы не покрывают. Они же мусульманки! Allaha bu xoş gitmez!» [22] — сердится голубоглазая старушка, торгующая семечками на площади перед Египетским базаром. К ней с трудом подберешься. Стая голубей окружила торговку, словно телохранители всеми любимого Сердара Ортаджа [23] 2. Подкармливая птиц зерном, старушка жалуется на подрастающее поколение, Она объясняет, что голуби прилетают на грешную землю из райских садов Аллаха. «Чтобы люди не забывали о могуществе Всевышнего»…
С высоты Чамлыджа Стамбул в корне иной. Великие минареты великих мечетей, сверкающий на солнце Золотой Рог, верхушки небоскребов, синее полотно Босфора. Чайки синхронно двигаются в воздушном пространстве, будто ими управляет кукольник…
…Почему-то на Чамлыдже в поток моего сознания вливается карамельно-мали-новый соус прошлого. Непроизвольно от меня. Если раньше соус горчил, то сейчас он приятен на вкус. С прошлым стараюсь находиться в ладах. Научился жить с ним — не перечеркивая, не забывая, не отпуская. В умных книжках написано, что прошлое надо уметь перелистывать, как страницы увлекательной книги. Пробовал. Не получается. Во всяком случае, у меня. Встречаю прошлое в каждой вспышке настоящего. В пробегающей по стволу могучего дерева резвой белке, в кружевном дыме «Мальборо», в каплях дождя на окнах машины… Самые яркие главы из книги моего прошлого всегда рядом, даже на вершине Чамлыджа.
…Смотрю на Босфор, вспоминая, как впервые, вместе с родителями, съездил на почти необитаемый остров в азербайджанской части Каспия, где кроме прозрачного моря, змей-скромняг и одинокого маяка с не менее одиноким седобородым стариком-смотрителем никого не было… Смотрю на кладезь историй старого Стамбула — Дворец Бейлербеи, вспоминая, как с одноклассниками и нашей классной руководительницей Розой Хари-тоновной впервые попал в Эрмитаж. Важно передвигался по музею, представляя себя почетным гостем во владениях сказочного царя….
…Вновь встречаю на Чамлыджа свою юную рыжеволосую соратницу Гюльбен. Смотрю на нее, жалея, что у меня не было сестры. Маме, мечтающей о дочери, Аллах даровал двух сыновей…
Заморосил дождик. На фоне заката у него бледно-коричневый окрас. Дождик почти незаметный, с холодными каплями-искрами, принесший с собою запах мокрой осенней листвы. Гюльбен молча прилегла на сырой траве — в лиловом пальто, с красным шарфом на худенькой шее, в шапке бананового цвета. У Гюльбен фиалковые глаза, наполненные жизнерадостностью. Я ее называю «Istanbulun güneşi». [24] Она смеется, хлопает глазами, как толстощекая девочка-кокетка, красующаяся перед зеркалом с маминой помадой в руках. Гюльбен лишена дара речи с рождения. Уже 18-й год жизни она живет в молчании, в тишине, совершенно самостоятельно передвигаясь по городу. За Гюльбен говорят глаза. В них все эмоции. В них вся любовь к окружающему миру…
…Она пишет на страницах желтого блокнота. Он висит у нее на шее вместе с чернильной ручкой. «Мир напоминает мне тыквенный пирог, который часто пекла мама. Он такой же оранжево-белый. Оранжевая тыквенная начинка — это грусть, за которой обязательно следует счастливый слой белоснежного теста…» Гюльбен записывает эти слова в блокнотике. Скромно улыбаясь, показывает мне, мол, согласен? Киваю в ответ. С улыбкой на лице. Хотя с трудом сдерживаю слезы от восхищения. Откуда в таком юном создании столько жизнелюбия? Ее грусть оранжевого цвета, а я, говорящий и слышащий, привык видеть грусть темных оттенков…
Гюльбен любит яркие краски. Мечтает стать художницей. Даже в самую серую погоду на ней одежда горящих оттенков. Своеобразный протест против жизненной несправедливости?! Она об этом не писала. Так думаю я… Мы познакомились с Гюльбен здесь, на Чамлыдже. «Ты видишь жар-птицу? Она только что расположилась на твоем правом плече». Такая была ее первая запись для меня. «Ее часто вижу… С жар-птицей дружим с детства». Я написал ответ ее же красной ручкой под ее же размашистым почерком…
Гюльбен живет в Кадыкёе. Пятый год каждый понедельник посещает холм Чамлыджа, чтобы поговорить с мамой. «Она на небесах. А здесь я совсем близка к ним. Мама меня слышит…» Теперь она признается, что приезжает сюда, чтобы повидаться с мамой и… со мной. Гюльбен не требует ничего взамен. Даже дружбы. Она просто каждый понедельник оказывается рядом со мной — переписываемся, смеемся, чаще молчим, наблюдая за Босфором… Теперь она частичка моего стамбульского счастья, как и Айдынлыг. Кстати, она всегда с нами. Верная псина любит засыпать в теплых объятиях юной художницы…
…Я спрашиваю у Бога. Почему он послал «стамбульскому солнышку» вечное молчание? Бог отвечает: «Людям кажется, что она молчит. В действительности она говорит. Говорит посредством души. Этот голос даровано услышать не каждому». Таков ответ Божий. Ему можно верить…
Глава 7
(…Все равно объяснения — это правдивая ложь. Она рождается не в душе, а в разуме…)
«…Знаешь, жар-птица теперь часто грустит. Позолота на красно-желтых перышках поблекла, в синих глазах море тоски. Она перестала петь песни. Те самые песни, слушая которые цвет Босфора становится насыщенно-фиалковым, а чайки по-слушно замирают на канатах Великого моста. Ведь поет их королева… В последние дни жар-птица подлетает ближе ко мне, садится на ветку засохшего каштана, заговаривает со мной. Хотя, помнишь, она долгое время ревновала меня к тебе. Я смеялась, она злилась, ты успокаивал. Помнишь, как ты ей признавался в любви? Какой глупышкой она была. Неужели она не понимала, что ты к ней всегда будешь ближе?! Ведь она прилетела из твоего детства… Она твоя спасительница… Сейчас жар-птица, опустив голову с бордовым хохолком, говорит: „Не верю, что он забыл меня. И тебя тоже. Для меня нет преград — могу найти его где угодно, когда угодно. Не хочу навязываться. Он уже не маленький мальчик. Может, я ему больше не нужна?“ С ее глаз капают фиолетовые слезы. Звонко, словно льдинки, спадают на зеленую траву, через мгновение превращаясь в прозрачную росу…
Ты не появляешься четвертую неделю. Почему? Что случилось? Заболел или вернулся на родину? Я не умею гадать. Лишь однажды вычитала в книжке о гадании по ромашке. Но отыскать ромашку в холодный сезон в Стамбуле сложно… Да и в принципе не ищу я. Не верю в гадания. Зато верю в солнечные мосты между душами людей. По ним всегда можно отыскать друг друга. На это нужно мало времени. Иногда много. Очень много… Вижу мост между нашими сердцами. Пока не иду по направлению к тебе, так как верю в твое скорейшее возвращение. Я говорю это жар-птице. Она верит. Но боюсь, чаша ее веры скоро высохнет. Поэтому возвращайся. Возвращайся и скажи, вернешься ли ты вновь. Объясни. Обычно никогда не требую от людей объяснений. Все равно объяснения — это правдивая ложь. Она рождается не в душе, а в разуме. Значит, в ее искренности можно сомневаться. Но сейчас мне, то есть нам, нужны эти объяснения. Это лучше, чем молчание…
…С минувшей среды рисую твой портрет. Пока карандашом. Пока на обычной белой бумаге. У тебя красивое лицо, чок нурлудур. [25] Его приятно рисовать — карандаш буквально скользит по листу, ластик легко стирает лишние штрихи. Одним словом, происходит какое-то волшебство. Я рисую тебя на фоне Босфора и Святой Софии. Я знаю, ты любишь эти изюминки Стамбула. Они — отражение твоей души… Возвращайся скорее. Скучаю по твоей улыбке. Скучаю по глазам Айдынлыг. И жар-птица скучает. Не обижай ее. Возвращайся быстрей, иначе скоро не застанешь меня здесь. Не застанешь в Стамбуле. Я уезжаю в Анкару, поступать в художественную академию. По твоему совету… Мама утверждает, что ты непременно вернешься. Ей верю. Она на небе, оттуда все видно…
Обнимаю тебя, мой добрый друг! Пусть Аллах осветит твой путь. Путь к нам с жар-птицей. И не только… Прощай! Обожающая тебя Гюльбен с не менее обожающей тебя жар-птицей на плече.
P.S. Отыскала по твоей рекомендации „Игру в классики“ Кортасара. Нравится. Слишком много безысходности между строк. Восхищена Магой…»