Птицы алые, золотогрудые
Обронили перья-пёрышки…
Обронили, не подумали,
Сердце девичье растревожили…
Да как первое упало пёрышко,
на сыру упало травушку,
да росой, что скатным жемчугом,
да по травушке и покатилося;
как другое пало пёрышко
да лучом румяной зореньки,
да на то легло окошечко,
что на солнце смотрит ясное;
а как третье пало пёрышко,
обернулось песней сладкою…
спит царевна, не проснулася
от росы да от рассыпчатой,
не проснулась и от лучика,
что от солнышка румяного,
а проснулася от песенки,
песни звонко-переливистой…
не спрося отца да матушку,
не омыв ланит водицею
побежала на зелёный луг,
по росе, под ясным солнышком
побежала, несмышлёная,
да назад не воротилася…
- Что ж ты нянюшка, такую песню жалостливую завела с утра? Нет, бы что повеселее спеть. Видишь, нитки у меня путаются! – хмуря тёмные брови, спросила Царевна. Котейка чёрно-белый, что у ног крутился, сел и на няньку посмотрел глазами, что крыжовник, зелёными, зевнул, чихнул, а нянька аж затряслась вся.
- И-их! Детонька, ты ж у меня сама неразумная, ни отца при тебе, ни матушки, одни игры да веселье на уме. Котофея этого из терема бы выгнала, ишь, глазища растопырил, так и съесть меня будто хочет!..
- Да, что ты, нянюшка! – хохочет Царевна, бросила иголки и ну по светёлке кружиться и няньку старую за собой потянула.
Та в гусли вцепилась:
- А ну, брось баловаться! Ишь, нравная какая! Давай, душенька моя, урок делай! Кто обещал царю-батюшке утиральник новый вышить? Скоро, скоро вернётся он, а дочь его единственная, день-деньской только хороводы водит да с проезжими бахарями да домрачеями разговоры ведёт.
- Так мне ж интересно! Они люди не домашние, при углах как мы не сидят, по миру ходят, всякие дива дивные видят, чуда-чудные знают. Эх, что ж я не гусляром родилась, не парнишкою? Тотчас из дому б сбежала.
- Тьфу на тебя! – сердится нянька, а Царевна смеётся так, что будто бубенцы звенят.
- А музыка у них, нянюшка, ну такая сладостная… про травы-муравы зелёные, про ягоды-цветы заморские, про птиц неслыханных-невиданных, сердечко замирает когда их слушаю.
- Скоро батюшка-от вернётся, напоёт он тебе песен, голубонька моя… Вона какая ты нравная, всё по-своему чинишь. Кто недавно в портках мужских в лес сбёг и весь день там рыскал? А ежели б лешак тебя сманил аль клюквенница на болота увела?
- Не сманил же! И не увела ведь! А в портках куда как бегать вольготно.
- Вот и царица Ягея, бабка твоя – такая ж егоза была… Сроду платья женского носить не хотела, всё на ней диковинное, не нашенское. Портки да поверх юбка, а ещё рубаха да на ней еще свита безрукавная, и украшений всяких полным-полно. Никогда за рукодельицем не посидит-от, всё очи-то свои синие на улицу, в оконце стремила... На лошади верхом день-деньской так и лётала. Совсем дикая была.
Вот однажды на двор к ней пришёл бахарь-молодец … Хитара – да навроде домры нструмент, только поболе, а струн всего шесть. Начал он на нструменте играть да песни спевать, да всё не по-нашему. Царица-то аж как вспрыгнет, руками белыми всплеснула, оконце растворила: смотрит – не насмотрится, любуется – не налюбуется. Вроде и слова заморские разбирает, и подпевать будто начала. А как пошёл со двора бахарь наш, такая кручинушка на царицу напала, так глазоньки синие ей застило, что в три дни, как берёзонька истаяла от слёз… А на четвёртый день опустело гнёздышко, сыночек остался, дитятко малое, сиротка бескрылая, отец твой. От того-то батюшка-царь так бахарей да гусляров всяких не любит, не привечает…
- Нянюшка, ну что ты, право, сегодня всё причитаешь? Сердце разбередила-растревожила! Я к друидам вечером пойду, подношение приготовить надо. Оставь меня пока, – отвернулась Царевна, а у самой глаза слёз полны.
Нянюшка кряхтит, головой крутит недовольно, вышла из светёлки; Царевна пальчиками по струнам провела, прислушалась, бровь крутую ещё выше вздёрнула. Всё не по нраву ей. Сердце тревожится, покоя не знает. Отложила гусли, вернулась к пяльцам, стежок за стежком плотно ложится, цветок маковый пурпуром светится, листочки золотисто-зелёные, как живые, то скручиваются на полотне, то разворачиваются, стебельки меж собой переплетаются. Красивый узор, да и он не радует Царевну.
Котейка рядом ластится-мурлычет, да всё досадно Царевне!
Ночью, когда месяц ясный лучи по половицам разлил, мелодия ей послышалась или почудилась. Привстала, облокотясь, прислушалась… далеко-далёко будто бы свирель звучит и нежно так выговаривает: - Любимушка! Любимушка моя!
Подбежала к окошечку да створки стекольчатые отворила: - Любимушка! – услышала. Туман за окном стелется, ничего не видно. Голос такой звонкий, жалобный: - Любимушка моя!
Долго в темноту вглядывалась, да так ничего и не увидела Царевна. Спать легла, а грудь всё вздымается высоко да часто, сон никак нейдёт. Выбежать бы на улицу, да на луга заливные лететь на зов свирели, да до зари девицам негоже из терема выходить, сколько чуди всякой под луной бродит…
Слёзы по щекам катятся что горох, а отчего сердечко заходится и не понятно.
Так весь день места себе не находит, вот и придумала к друидам сходить, может, Дор вернулся из дальних лесов, с ним больно весело. На дуб залезут вместе, он на дудочке сыграет, старый Вей ворчать будет, да ну и пусть… Вечером как звезды на темь небесную высыплют, оба ей на них указывать будут, рассказывать, что какая звезда обозначает, куда движется и как на судьбу человеческую влияют. Очень любопытно! Век бы из лесу не уходила, но нельзя ей с отшельниками жить, выросла уже… Не то в детстве! Батюшка сам её друидам на воспитание привёз, кто бы ещё за сиротой присмотрел?.. Каждая травинка ей в лесу знакома, каждый кусточек. Старый пень, что пугал её, маленькую, светясь в темноте, и по сей день стоит, ещё крепче корневищами за землю-матушку цепляется, а вот Вей, как лунь, седой стал. Раньше такой чёрный был – и волосы и борода, глаза такие яркие, жгучие… сказки всё сказывал, да всё время что-то рисовал на берёсте да на дощечках вощёных, гладеньких… То девушку с синими, как лёд, глазами, с волками бегущую, то грибы многоглазые, то светляков в травах ночных – красиво так… Сейчас тоже рисует, только сказки не рассказывает, глядит исподлобья, будто сердится на что. И Дор не такой весёлый, как раньше. Не поговорит лишний раз, всё по дальним лесам ходит, а если в своём лесу – то тоже подальше от Царевны держится.
Не выдержала, к стряпухам побежала. Надо хлеб отнести, ручки белые не боится она испачкать, сама тесто вымешает да в печь поставит.
Прибегает в стряпущую, а там Олёнка сидит, ревмя ревёт.
- Ты чего?
- Сон, матушка, сон дурной увидела! Тесто пока в квашне, дай, думаю, прилягу – до зари встала сегодня, матушка велела по травы сходить, чтобы в хлеб положить. Так прилегла только, и сон вижу: туман стелется густой-густой, да по-над лугом и над озером. И я бы иду, да вроде и со стороны гляжу… а там музыка, да такая тихая, жалобная: - Любимушка, любимушка моя! Иди ко мне, желанная!
- Да как это?! Это же мне… - хотела крикнуть да удержалась… Что ж это за сон и девке бестолковой и царевне видится одновременно.
- Что ж ревёшь-то? Чего ж страшного?
- Так то не просто сон, это Финист меня зовёт…