В основе рассказа «Двадцать шесть и одна», который сам А.М. Горький определяет как поэму, лежат личные воспоминания писателя о работе в крендельном заведении и булочной В. Семёнова в 1885-1886 годах.
Герои рассказа – двадцать шесть работников крендельной, «двадцать шесть живых машин », влачащих тяжелейшее существование в сыром и душном подвале, в забитые железом окна которого никогда не проникает солнечный свет. Тяжелый труд в невыносимых условиях настолько отупил и обезличил работников, что их образы сливаются в нечто монолитное, неотделимое друг от друга. Их поведение, чувства, мировоззрение показано автором как мироощущение одного человека, что подчеркивается постоянным употреблением местоимения «мы» и его вариаций («Нам было тяжело и тошно в толстых стенах », «мы ненавидели нашу работу острой ненавистью », «…у нас было еще нечто хорошее… » и т.д.). Высшей степенью индивидуализации в этом рассказе является словосочетание «один из нас », местоимения единственного числа (я, он) в отношении двадцати шести практически отсутствуют, за исключением эпизода диалога пекаря с солдатом («Он как бы позабыл о солдате и разговоре с ним »). К слову, именно пекарь является единственным из двадцати шести, чьё имя упоминается в тексте рассказа ( «— Не дело ты затеял, Павел! »). В этом заключается новаторство А.М. Горького. Однако данное единство не является признаком взаимопонимания и гармонии между двадцатью шестью, а лишь показывает их безликость и ограниченность.
Единственной радостью в беспросветной жизни двадцати шести работников была Таня – шестнадцатилетняя горничная из золотошвейни на втором этаже дома, каждое утро приходившая к ним за кренделями, легкая, весёлая девушка с неизменной улыбкой. Работники, не чурающиеся грубых и бесстыдных слов о женщинах, относятся к Тане со всей заботой и любовью, на которую только способны замученные тяжелым трудом мужики («У нас в разговоре с ней и голоса мягче и шутки легче. У нас для нее — все особое »). Они наделяют девушку чертами, возможно, совершенно не присущими ей, поклоняются ей, как идолу («И еще — хотя каторжный наш труд и делал нас тупыми волами, мы все-таки оставались людьми и, как все люди, не могли жить без того, чтобы не поклоняться чему бы то ни было. Лучше ее — никого не было у нас, и никто, кроме нее, не обращал внимания на нас, живших в подвале, — никто, хотя в доме обитали десятки людей »), возвышают её над другими знакомыми им женщинами.
Переломным моментом в гармоничном сосуществовании Тани и двадцати шести становится появление нового пекаря из булочной, молодого красивого солдата, балагура, повесы и дамского угодника. На фоне замученных и больных работников новый пекарь производит впечатление красавца и щеголя: «Красив он был, этот солдат, высокий такой, здоровый, с румяными щеками, и большие, светлые глаза его смотрели хорошо — ласково и ясно. На голове у него был надет белый, туго накрахмаленный колпак, а из-под чистого, без единого пятнышка, передника выглядывали острые носки модных, ярко вычищенных сапог ». Солдат знает о своей привлекательности и умело пользуется ею, соблазняя всех женщин в округе и хвастаясь перед двадцатью шестью своими любовными победами. Способен ли он по-настоящему любить кого-то? Едва ли. Когда из-за него дерутся две девушки, он рассказывает об этом гордо и с явным самолюбованием: «— Две подрались из-за меня... Лидька с Грушкой... Ка-ак они себя изуродовали, а? Ха-ха! За волосы одна другую, да на пол ее в сенях, да верхом на нее... ха-ха-ха! Рожи поцарапали... порвались... умора! И почему это бабы не могут честно биться? Почему они царапаются? а? <…> Н-нет, как мне везет на бабу, а? Умора! Мигнешь, и — готова! Ч-черт! ». Пекарь Павел уязвляет самолюбие солдата, говоря, что «не великой силой валят елочки » и предлагает ему на спор соблазнить Таню, на что солдат ставит срок – две недели.
С этого момента жизнь двадцати шести подчинена лишь одному вопросу – удастся ли солдату соблазнить Таню, или же девушка сумеет выстоять? Этот интерес пробуждает в них уже забытое ощущение полноты жизни: «Мы с этого дня начали жить какой-то особенной, напряженно нервной жизнью, — так еще не жили мы. Мы целые дни спорили друг с другом, как-то поумнели все, стали больше и лучше говорить. Нам казалось, что мы играем в какую-то игру с чертом и ставка с нашей стороны — Таня. И когда мы узнали от булочников, что солдат начал «приударять за нашей Танькой», нам сделалось жутко хорошо и до того любопытно жить, что мы даже не заметили, как хозяин, пользуясь нашим возбуждением, набавил нам работы на четырнадцать пудов теста в сутки. Мы как будто даже и не уставали от работы. Имя Тани целый день не сходило у нас с языка. И каждое утро мы ждали ее с каким-то особенным нетерпением. Иногда нам представлялось, что она войдет к нам, — и уже это будет не та, прежняя Таня, а какая-то другая ».
Здесь стоит отметить течение художественного времени в рассказе. В экспозиции оно носит почти мифологический характер («постоянно », «целый день », «изо дня в день », «каждое утро », «регулярно, как солнце »), но после появления солдата стремительно ускоряется и отмеряется уже отрезками («через месяц », «срок – две недели »). В кульминации рассказа время обращается в некую «точку невозврата» («В двенадцать часов, в полдень »), а в развязке – в пессимистичное и необратимое «никогда ». Время представляет собой мерило для героев, с одной стороны, являя собой воплощение застойной текучести их жизни и однообразное состояние душевной пустоты, с другой – тот короткий период ложно «живой» жизни, когда они предали и потеряли свой идеал в лице Тани.
Финал рассказа показывает нам, с одной стороны, крушение идеалов и надежд двадцати шести, а с другой – силу характера Тани, её гордость и чувство собственного достоинства. В отличие от Арины, робкой и беззащитной героини рассказа «Скуки ради», шестнадцатилетняя Танечка выдерживает испытание в виде града насмешек и грязных, нелицеприятных слов от двадцати шести, которым она доверяла. Это испытание не сломило её, а сделало лишь сильнее: «Вдруг глаза ее сверкнули; она не торопясь подняла руки к голове и, поправляя волосы, громко, но спокойно сказала прямо в лицо нам:
— Ах вы, арестанты несчастные!..
И она пошла прямо на нас, так просто пошла, как будто нас и не было пред ней, точно мы не преграждали ей дороги. Поэтому никого из нас действительно не оказалось на ее пути.
А выйдя из нашего круга, она, не оборачиваясь к нам, так же громко, гордо и презрительно еще сказала:
— Ах вы, сво-олочь... га-ады...
И — ушла, прямая, красивая, гордая ».
В рассказе «Двадцать шесть и одна» отчетливо прослеживается эволюция босяцкой темы в творчестве писателя. А.М. Горький, так же, как и в ранних своих рассказах, рассматривает образ босяка, но больше не поэтизирует его и не любуется им, а показывает его отрицательные качества. В этих «бывших людях» уже нет силы, красоты и свободы, которую А.М. Горький воспевал в босяках в своем раннем творчестве. Безусловно, здесь уже нет средств романтической типизации, это рассказ сугубо реалистический.