МОТИВЫ, ЭМОЦИИ И ЛИЧНОСТЬ

Леонтьев А.Н. Деятельность, сознание, личность. М.1975

Глава V

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ И ЛИЧНОСТЬ

(…………)

МОТИВЫ, ЭМОЦИИ И ЛИЧНОСТЬ

В современной психологии термином «мо­тив» (мотивация, мотивирующие факторы) обозначаются совершенно разные явления. Мотивами называют инстинктивные импульсы, биологические влечения и аппетиты, а равно переживание эмоций, интересы, желания; в пестром перечне мотивов можно обна­ружить такие, как жизненные цели и идеа­лы, но также и такие, как раздражение электрическим током[1]. Нет никакой надоб­ности разбираться во всех тех смешениях понятий и терминов, которые характеризуют нынешнее состояние проблемы мотивов. За­дача психологического анализа личности тре­бует рассмотреть лишь главные вопросы.

Прежде всего это вопрос о соотношении мотивов и потребностей. Я уже говорил, что собственно потребность — это всегда потреб­ность в чем-то, что на психологическом уровне потребности опосредствованы психи­ческим отражением, и притом двояко. С од­ной стороны, предметы, отвечающие потреб­ностям субъекта, выступают перед ним

 

своими объективными сигнальными призна­ками. С другой — сигнализируются, чувст­венно отражаются субъектом и сами потребностные состояния, в простейших случаях — в результате действия интероцептивных раз­дражителей. При этом важнейшее изменение, характеризующее переход на психологиче­ский уровень, состоит в возникновении под­вижных связей потребностей с отвечаю­щими им предметами.

Дело в том, что в самом потребностном со­стоянии субъекта предмет, который способен удовлетворить потребность, жестко не запи­сан. До своего первого удовлетворения по­требность «не знает» своего предмета, он еще должен быть обнаружен. Только в результате такого обнаружения потребность приобретает свою предметность, а воспринимаемый (пред­ставляемый, мыслимый) предмет — свою по­будительную и направляющую деятельность функции, т. е. становится мотивом[2].

Подобное понимание мотивов кажется по меньшей мере односторонним, а потребно­сти — исчезающими из психологии. Но это не так. Из психологии исчезают не потреб­ности, а лишь их абстракты — «голые», пред­метно не наполненные потребностные состоя­ния субъекта. Абстракты эти появляются на сцену в результате обособления потребностей от предметной деятельности субъекта, в ко­торой они единственно обретают свою пси­хологическую конкретность.

Само собой разумеется, что субъект как индивид рождается наделенным потребно­стями. Но, повторяю это еще раз, потреб­ность как внутренняя сила может реализо­ваться только в деятельности. Иначе говоря, потребность первоначально выступает лишь как условие, как предпосылка деятельности, но, как только субъект начинает действовать, тотчас происходит ее трансформация, и

 

потребность перестает быть тем, чем она была виртуально, «в себе». Чем дальше идет развитие деятельности, тем более эта ее предпосылка превращается в ее результат.

Трансформация потребностей отчетливо выступает уже на уровне эволюции живот­ных: в результате происходящего изменения и расширения круга предметов, отвечающих потребностям, и способов их удовлетворения развиваются и сами потребности. Это проис­ходит потому, что потребности способны кон­кретизироваться в потенциально очень широ­ком диапазоне объектов, которые и стано­вятся побудителями деятельности животного, придающими ей определенную направлен­ность. Например, при появлении в среде но­вых видов пищи и исчезновении прежних пищевая потребность, продолжая удовлетво­ряться, вместе с тем впитывает теперь в себя новое содержание, т. е. становится иной. Та­ким образом, развитие потребностей живот­ных происходит путем развития их деятель­ности по отношению ко все более обога­щающемуся кругу предметов; разумеется, что изменение конкретно-предметного содер­жания потребностей приводит к изменению также и способов их удовлетворения.

Конечно, это общее положение нуждается во многих оговорках и пояснениях, особен­но в связи с вопросом о так называемых функциональных потребностях. Но сейчас речь идет не об этом. Главное заключается в выделении факта трансформации потребно­стей через предметы в процесс их потребле­ния. А это имеет ключевое значение для понимания природы потребностей человека.

В отличие от развития потребностей у жи­вотных, которое зависит от расширения круга потребляемых ими природных предметов, потребности человека порождаются разви­тием производства. Ведь производство есть непосредственно также и потребление, со­здающее потребность. Иначе говоря, потреб­ление опосредствуется потребностью в пред-

 

мете, его восприятием или мысленным его представлением. В этой отраженной своей форме предмет и выступает в качестве идеального, внутренне побуждающего мо­тива[3].

Однако в психологии потребности чаще всего рассматриваются в отвлечении от глав­ного — от порождающей их раздвоенности потребительного производства, что и ведет к одностороннему объяснению действий людей непосредственно' из их потребностей. При этом иногда опираются на высказывание Энгельса, извлеченное из общего контекста его фрагмента, посвященного как раз роли труда в формировании человека, в том числе, разумеется, также и его потребно­стей. Марксистское понимание далеко от того, чтобы усматривать в потребностях исходный и главный пункт. Вот что пишет в этой связи Маркс: «Б качестве нужды, в качестве потребности, потребление само есть внутренний момент производительной дея­тельности. Но последняя (выделено мной.— А. Л.) есть исходный пункт реализации, а потому и ее господствующий момент — акт, в который снова превращается весь процесс. Индивид производит предмет и через его по­требление возвращается опять к самому себе...»[4].

Итак, перед нами две принципиальные схемы, выражающие связь между потребно­стью и деятельностью. Первая воспроизводит ту идею, что исходным пунктом является потребность и поэтому процесс в целом вы­ражается циклом: потребность — >деятель­ность — >потребность. В ней, как отмечает Л.Сэв, реализуется «материализм потребно­стей», который соответствует домарксист­скому представлению о сфере потребления как основной. Другая, противостоящая ей схема есть схема цикла: деятельность — >

потребность — >деятельность. Эта схема, от­вечающая марксистскому пониманию по­требностей, является фундаментальной так­же и для психологии, в которой «никакая концепция, основанная на идее «двигателя», принципиально предшествующего самой дея­тельности, не может играть роль исходной, способной служить достаточным основанием для научной теории человеческой лично­сти»[5].

То положение, что человеческие потребно­сти производятся, имеет, конечно, историко-материалистический смысл. Вместе с тем оно крайне важно для психологии. Это приходится подчеркивать потому, что иногда специфический для психологии подход к проблеме как раз и усматривается в объяс­нениях, исходящих из самих потребностей, точнее, из вызываемых ими эмоциональных переживаний, которые якобы только и могут объяснить, почему человек ставит перед со­бой цели и создает новые предметы[6]. Конеч­но, в этом есть своя правда и с этим можно было бы согласиться, если бы не одно об­стоятельство: ведь в качестве определителей конкретной деятельности потребности могут, выступать только своим предметным содержанием, а это содержание прямо в них не заложено, и, следовательно, не может быть из них выведено.

Другая принципиальная трудность возни­кает в результате полупризнания обществен­но-исторической природы человеческих по­требностей, выражающегося в том, что часть потребностей рассматриваются как социаль­ные по своему происхождению, другие же относятся к числу чисто биологических, принципиально общих у человека и живот-

 

ных. Не требуется, конечно, особой глубины мысли, чтобы открыть общность некоторых потребностей у человека и животных. Ведь человек, как и животные, имеет желудок и испытывает голод — потребность, которую он должен удовлетворять, чтобы поддерживать свое существование. Но человеку свойствен­ны и другие потребности, которые детерми­нированы не биологически, а социально. Они являются «функционально автономными», или «анастатическими». Сфера потребностей человека оказывается, таким образом, рас­колотой надвое. Это неизбежный результат рассмотрения «самих потребностей» в их от­влечении от предметных условий и способов их удовлетворения и, соответственно, в от­влечении от деятельности, в которой проис­ходит их трансформация. Но преобразование потребностей на уровне человека охватывает также (и прежде всего) потребности, являю­щиеся у человека гомологами потребностей животных. «Голод,— замечает Маркс,— есть голод, однако голод, который утоляется вареным мясом, поедаемым с помощью ножа и вилки, это иной голод, чем тот, при котором проглатывают сырое мясо с помощью рук, ногтей и зубов»[7].

Позитивистская мысль, конечно, видит в этом не более чем поверхностное отличие. Ведь для того, чтобы обнаружить «глубин­ную» общность потребности в пище у чело­века и животного, достаточно взять изголо­давшегося человека. Но это не более чем софизм. Для изголодавшегося человека пища действительно перестает существовать в своей человеческой форме, и, соответственно, его потребность в пище «расчеловечивается»; по если это что-нибудь и доказывает, то только то, что человека можно довести голо­данием до животного состояния, и ровно ни­чего не говорит о природе ого человече­ских потребностей.

 

Хотя потребности человека, удовлетворе­ние которых составляет необходимое условие поддержания физического существования, от­личаются от его потребностей, не имеющих своих гомологов у животных, различие это не является абсолютным, и историческое пре­образование охватывает всю сферу потреб­ностей.

Вместе с изменением и обогащением пред­метного содержания потребностей человека происходит также изменение и форм их пси­хического отражения, в результате чего они способны приобретать идеаторный характер и благодаря этому становиться психологи­чески инвариантными; так, пища остается пищей и для голодного, и для сытого чело­века. Вместе с тем развитие духовного про­изводства порождает такие потребности, ко­торые могут существовать только при нали­чии «плана сознания». Наконец; формирует­ся особый тип потребностей — потребностей предметно-функциональных, таких, как по­требность в труде, художественном творче­стве и т. д. Самое же главное состоит в том, что у человека потребности вступают в но­вые отношения друг с другом. Хотя удов­летворение витальных потребностей остается для человека «первым делом» и неустрани­мым условием его жизни, высшие, специаль­но-человеческие потребности вовсе не об­разуют лишь наслаивающиеся на них поверхностные образования. Поэтому и про­исходит так, что когда на одну чашу весов ложатся фундаментальнейшие витальные по­требности человека, а на другую — его выс­шие потребности, то перевесить могут как раз последние. Это общеизвестно и не тре­бует доказательства.

Верно, конечно, что общий путь, который проходит развитие' человеческих потребно­стей, начинается с того, что человек дей­ствует для удовлетворения своих элементар­ных, витальных потребностей; но далее это отношение обращается, и человек удовлетво- 195

ряет свои витальные потребности для того, чтобы действовать. Это и есть принципиаль­ный путь развития потребностей человека. Путь этот, однако, не может быть непосред­ственно выведен из движения самих потреб­ностей, потому что за ним скрывается раз­витие их предметного содержания, т. е. кон­кретных мотивов деятельности человека.

Таким образом, психологический анализ потребностей неизбежно преобразуется в анализ мотивов. Для этого, однако, необхо­димо преодолеть традиционное субъективи­стское понимание мотивов, которое приводит к смешению совершенно разнородных явле­ний и совершенно различных уровней регу­ляции деятельности. Здесь мы встречаемся с настоящим сопротивлением: разве не оче­видно, говорят нам, что человек действует потому, что он хочет. Но субъективные переживания, хотения, желания и т. п. не являются мотивами потому, что сами по себе они не способны породить направлен­ную деятельность, и, следовательно, глав­ный психологический вопрос состоит в том, чтобы понять, в чем состоит предмет дан­ного хотения, желания или страсти.

Еще меньше, конечно, оснований назы­вать мотивами деятельности такие факторы, как тенденция к воспроизведению стереоти­пов поведения, тенденция к завершению на­чатого действия и т. д. В ходе осуществле­ния деятельности возникает, конечно, мно­жество «динамических сил». Однако силы эти могут быть отнесены к категории моти­вов не с большим основанием, чем, напри­мер, инерция движения человеческого тела, действие которой тотчас обнаруживает себя, когда, например, быстро бегущий человек на­талкивается на внезапно возникшее препят­ствие.

Особое место в теории мотивов деятельно­сти занимают открыто гедонистические кон­цепции, суть которых состоит в том, что вся­кая деятельность человека якобы подчиняет-

 

ся принципу максимизации положительных и минимизации отрицательных эмоций. От­сюда достижение удовольствия и освобож­дение от страдания и составляют подлинные мотивы, движущие человеком. Именно в ге­донистических концепциях, как в фокусе линзы, собраны все идеологически извращен­ные представления о смысле существования человека, о его личности. Как и всякая боль­шая ложь, концепции эти опираются па фальсифицируемую ими правду. Правда эта состоит в том, что человек действительно стремится быть счастливым. Но психологиче­ский гедонизм как раз и вступает в противо­речие с этой настоящей большой правдой, разменивая ее на мелкую монету «подкреп­лений» и «самоподкреплений» в духе скиннеровского бихевиоризма.

Человеческая деятельность отнюдь не по­буждается и не управляется так, как пове­дение лабораторных крыс с вживленными в мозговые «центры удовольствия» электро­дами, которые, если обучить их включению тока, бесконечно предаются этому занятию[8]. Можно, конечно, сослаться на сходные явле­ния и у человека, такие, как, например, по­требление наркотиков или гиперболизация секса; однако явления эти решительно ни­чего не говорят о действительной природе мотивов, об утверждающей себя человече­ской жизни. Она ими, наоборот, разрушается

Несостоятельность гедонистических. кон­цепций мотивации состоит, разумеется, не в том, что они преувеличивают роль эмоцио­нальных переживаний в регулировании дея­тельности, а в том, что они уплощают и извращают реальные отношения. Эмоции не подчиняют себе деятельность, а являются ее результатом и «механизмом» ее движе­ния.

 

В свое время Дж. Ст. Милль писал: «Я по­нял, что для того, чтобы быть счастливым, человек должен поставить перед собой ка­кую-нибудь цель; тогда, стремясь к ней, он будет испытывать счастье, не заботясь о нем». Такова «хитрая» стратегия счастья. Это, говорил он, психологический закон.

Эмоции выполпяют функцию внутренних. сигналов, внутренних в том смысле, что они не являются психическим отражением непо­средственно самой предметной действительности. Особенность эмоций состоит в том, что они отражают отношения между моти­вами (потребностями) и успехом или воз­можностью успешной реализации отвечаю­щей им деятельности субъекта[9]. При этом речь идет не о рефлексии этих отношений, а о непосредствено-чувственном их отраже­нии, о переживании. Таким образом, они воз­никают вслед за актуализацией мотива (по­требности) и до рациональной оценки су­бъектом своей деятельности.

Я не могу останавливаться здесь на ана­лизе различных гипотез, которые так или иначе выражают факт зависимости эмоций от соотношения между «бытием и должен­ствованием». Замечу только, что факт, кото­рый прежде всего должен быть принят во внимание, заключается в том, что эмоции релевантны деятельности, а не реализующим ее действиям или операциям. Поэтому-то од­ни и те же процессы, осуществляющие раз­ные деятельности, могут приобретать разную и даже противоположную эмоциональную окраску. Иначе говоря, роль положительного или отрицательного «санкционирования» вы­полняется эмоциями по отношению к эф­фектам, заданным мотивом. Даже успешное

 

выполнение того или иного действия вовсе не всегда ведет к положительной эмоции, оно может породить и резко отрицательное пере­живание, сигнализирующее о том, что со стороны ведущего для личности мотива до­стигнутый успех психологически является поражением. Это относится и к уровню про­стейших приспособительных реакций. Акт чихания сам по себе, т. е. исключенный из каких бы то ни было отношений, вызывает, говорят нам, удовольствие; однако совсем иное чувство переживает герой рассказа Че­хова, чихнувший в театре: это вызывает у него эмоцию ужаса, и он совершает ряд по­ступков, в результате которых погибает...

Многообразие и сложность эмоциональных состояний являются результатом раздвоения первичной чувственности, в которой ее по­знавательные и аффективные моменты сли­ты. Это раздвоение нельзя, конечно, пред­ставлять себе так, что эмоциональные состоя­ния приобретают независимое от предмет­ного мира существование. Возникая в пред­метных ситуациях, они как бы «метят» па своем языке эти ситуации и отдельные объекты, иногда даже входящие в них слу­чайно или косвенно. Достаточно сослаться на обычное явление приписывания эмоционального знака самим вещам или отдельным людям, на формирование так называемых «аффективных комплексов» и т. п. Речь идет о другом, а именно о возникающей диффе­ренциации в образе его предметного содер­жания и его эмоциональной окраски и о том, что в условиях сложных опосредствовании человеческой деятельности аффектогенность объектов способна меняться (непредвиден­ная встреча с медведем обычно вызывает страх, однако при наличии специального мотива, например в ситуации охоты, встреча с ним может радовать). Главное же состоит в том, что эмоциональпые процессы и состоя­ния имеют у человека свое собственное положительное развитие. Это прихо-

 

дится специально подчеркивать, так как классические концепции человеческих эмо­ций как «рудиментов», идущие от Дарвина, рассматривают их трансформацию у человека как их инволюцию, что и порож­дает ложный идеал воспитания, сводящийся к требованию «подчинять чувства холодному рассудку».

Противоположный подход к проблеме со­стоит в том, что эмоциональные состояния имеют у человека свою историю, свое раз­витие. При этом происходит изменение их функций и их дифференциация, так что они образуют существенно разные уровни и классы. Это аффекты, возникающие внезапно и мимовольно (мы говорим: меня охватил гнев, но я обрадовался); далее, это собст­венно эмоции — состояния преимущественно идеаторные и ситуационные, с ними связаны предметные чувства, т. е. устойчивые, «кри­сталлизованные», по образному выражению Стендаля, в предмете эмоциональные пере­живания; наконец, это настроения — очень важные по своей «личностной» функции субъективные явления. Не вдаваясь в анализ этих различных классов эмоциональных со­стояний, замечу только, что они вступают между собой в сложные отношения: млад­ший Ростов перед боем боится (и это эмо­ция), что им овладеет страх (аффект); мать может не на шутку рассердиться на напро­казившего ребенка, ни на минуту не пере­ставая его любить (чувство).

Многообразие эмоциональных явлений, сложность их взаимосвязей и исходов достаточно хорошо схватывается субъективно. Однако как только психология покидает плоскость феноменологии, то оказывается, что ей доступно исследование лишь самых грубых состояний. Так обстояло дело в пери­ферических теориях (Джемс прямо говорил, что его теория не касается высших эмоций); так же обстоит дело и в современных психо­физиологических концепциях.

 

Другой подход к проблеме эмоций со­стоит в том, чтобы исследовать «межмоти-вационные» отношения, которые, склады­ваясь, характеризуют собой строение лично­сти, а вместе с ним и сферу отражающих и опосредствующих се функционирование эмоциональных переживании.

Генетически исходным для человеческой деятельности является несовпадение моти­вов и целей. Напротив, их совпадение- есть вторичное явление: либо результат приобре­тения целью самостоятельной побудительной силы, либо результат осознания мотивов, превращающего их в мотивы-цели. В отли­чие от целей, мотивы актуально не сознаются субъектом: когда мы совершаем те или иные действия, то в этот момент мы обычно не отдаем себе отчета в мотивах, которые их побуждают. Правда, нам нетрудно привести их мотивировку, по мотивировка вовсе не всегда содержит в себе указание на их дей­ствительный мотив.

Мотивы, однако, не отделены от сознания. Даже когда мотивы не сознаются, т. е. когда человек не отдает себе отчета в том, что по­буждает его совершать те или иные дейст­вия, они все же находят свое психическое отражение, но в особой форме — в форме эмоциональной окраски действий. Эта эмо­циональная окраска (ее интенсивность, ее знак и ее качественная характеристика) вы­полняет специфическую функцию, что и требует различать понятие эмоции и поня­тие личностного смысла. Их несовпадение не является, однако, изначальным: по-види­мому, на более низких уровнях предметы потребности как раз непосредственно «ме­тятся» эмоцией. Несовпадение это возникает лишь в результате происходящего в ходе развития человеческой деятельности раздвоение функций мотивов.

Такое раздвоение возникает вследствие того, что деятельность необходимо стано­вится полимотивированной, т. е. одновремен-

 

на отвечающей двум или нескольким моти­вам[10]. Ведь действия человека объективно всегда реализуют некоторую совокупность отношений: к предметному миру, к окру­жающим людям, к обществу, к самому се­бе. Так, трудовая деятельность общественно мотивирована, по она управляется также такими мотивами, как, скажем, материальное вознаграждение. Оба эти мотива хотя и со­существуют, но лежат как бы в разных плоскостях. В условиях социалистических отношений смысл труда порождается для рабочего общественными мотивами; что же касается материального вознаграждения, то этот мотив, конечно, тоже выступает для него, но лишь в функции стимулирования, хотя он и побуждает, «динамизирует» дея­тельность, по лишен главной функции — функции смыслообразования.

Таким образом, одни мотивы, побуждая деятельность, вместе с тем придают ей лич­ностный смысл; мы будем называть их смыслообразующими мотивами. Другие, сосуще­ствующие с ними, выполняя роль побудительных факторов (положительных или отрицательных) — порой остро эмоциональных, аффективных,— лишены смыслообразующей функции; мы будем условно назы­вать такие мотивы мотивами-стимулами [11]. Характерная черта: когда важная по своему личностному смыслу для человека деятель­ность сталкивается в ходе своего осуществле­ния с негативной стимуляцией, вызывающей даже сильное эмоциональное переживание, то личностный смысл ее от этого не ме-

 

няется; чаще происходит другое, а именно своеобразная, быстро нарастающая психоло­гическая дискредитация возникшей эмоции. Это хорошо известное явление заставляет еще раз задуматься над вопросом об отно­шении эмоционального переживания к лич­ностному смыслу[12].

Распределение функций смыслообразова­ния и только побуждения между моти­вами одной и той же деятельности позволяет понять главные отношения, характеризую­щие мотивационную сферу личности; отно­шения иерархии мотивов. Иерархия эта отнюдь не строится по шкале их близости к витальным (биологическим) потребностям, подобно тому как это представляет себе, на­пример, Маслоу: в основе иерархии лежит необходимость поддерживать физиологиче­ский гомеостазис; выше — мотивы самосох­ранения; далее — уверенность, престиж­ность; наконец, на самой вершине иерархии — мотивы познавательные и эстетические[13]. Главная проблема, которая здесь возникает, заключается не в том, насколько правильна данная (или другая, подобная ей) шкала, а в том, правомерен ли самый принцип такого шкалирования мотивов. Дело в том, что ни степень близости к биологическим потребно­стям, ни степень побудительности и аффектогенности тех или иных мотивов еще не определяют иерархических отношений между ними. Эти отношения определяются склады­вающимися связями деятельности субъекта, их опосредствованиями и поэтому являются релятивными. Это относится и к главному соотношению — к соотношению смыслов образующих мотивов и мотивов-стимулов. В структуре одной деятельности данный мо­тив может выполнять функцию смыслообразования, в другой — функцию дополнитель-

 

ной стимуляции. Однако смыслообразующие мотивы всегда занимают более высокое иерархическое место, даже если они не обла­дают прямой аффектогенность. Являясь ведущими в жизни личности, для самого субъекта они могут оставаться «за занаве­сом» — и со стороны сознания, и со стороны своей непосредственной аффективности.

Факт существования актуально несозна­ваемых мотивов вовсе не выражает собой особого начала, таящегося в глубинах пси­хики. Несознаваемые мотивы имеют ту же детерминацию, что и всякое психическое отражение: реальное бытие, деятельность человека в объективном мире. Несознаваемое и сознаваемое не противостоят друг другу; это лишь разные формы и уровни психиче­ского отражения, находящегося в строгой соотнесенности с тем местом, которое зани­мает отражаемое в структуре деятельности, в движении ее системы. Если цели и отвечающие им действия необходимо сознаются, то иначе обстоит дело с осознанием их мо­тива — того, ради чего ставятся и достига­ются данные цели. Предметное содержание мотивов всегда, конечно, так или иначе вос­принимается, представляется. В этом отношении объект, побуждающий действовать, и объект, выступающий в качестве орудия или преграды, так сказать, равноправны. Другое дело — осознание объекта в качестве мотива. Парадокс состоит в том, что мотивы открываются сознанию только объективно, путем ^: анализа деятельности, ее динамики. Субъек­тивно же они выступают только в своем косвенном выражении — в форме пережива­ния желания, хотения, стремления к цели. Когда передо мною возникает та или иная цель, то я не только сознаю ее, представляю себе ее объективную обусловленность, сред­ства ее достижения и более отдаленные ре­зультаты, к которым она ведет, вместе с тем я хочу достичь ее (или, наоборот, она меня отвращает от себя). Эти непосредственные

 

переживания и выполняют роль внутренних сигналов, с помощью которых регулируются осуществляющиеся процессы. Субъективно выражающийся же в этих внутренних сиг­налах мотив прямо в них не содержится. Это и создает впечатление, что они возникают эндогенно и что именно они являются си­лами, движущими поведением.

Осознание мотивов есть явление вторич­ное, возникающее только на уровне лично­сти и постоянно воспроизводящееся по ходу ее развития. Для совсем маленьких детей этой задачи просто не существует. Даже на этапе перехода к школьному возрасту, когда у ребенка появляется стремление пойти в школу, подлинный мотив, лежащий за этим стремлением, скрыт от него, хотя он и не за­трудняется в мотивировках, обычно вос­производящих з н а е м о е им. Выяснить этот подлинный мотив можно только объективно, «со стороны», изучая, например, игры детей «в ученика», так как в ролевой игре легко обнажается личностный смысл игровых дей­ствий и, соответственно, их мотив[14]. Для осознания действительных мотивов своей деятельности субъект тоже вынужден идти по «обходному пути», с той, однако, разни­цей, что па этом пути его ориентируют сиг­налы-переживания, эмоциональные «метки» событий.

День, наполненный множеством действий, казалось бы, вполне успешных, тем не менее может испортить человеку настроение, оста­вить у него некий неприятный эмоциональ­ный осадок. На фоне забот дня этот осадок ед­ва замечается. Но вот наступает минута, когда человек как бы оглядывается и мысленно

 

перебирает прожитой день, в эту-то минуту, когда в памяти всплывает определенное со­бытие, его настроение приобретает предмет­ную отнесенность: возникает аффективный сигнал, указывающий, что именно это собы­тие и оставило у него эмоциональный осадок. Может статься, например, что это его нега­тивная реакция на чей-то успех, в достиже­нии общей цели, единственно ради которой, как ему думалось, оп действовал; и вот ока­зывается, что это не вполне так и что едва ли не главным для него мотивом было дости­жение успеха для себя. Он стоит перед «за­дачей на личностный смысл», но она не ре­шается сама собой, потому что теперь она стала задачей на соотношение мотивов, ко­торое характеризует его как личность.

Нужна особая внутренняя работа, чтобы решить такую задачу и, может быть, оттор­гнуть от себя то, что обнажилось. Ведь беда, говорил Пирогов, если вовремя этого не подметишь и не остановишься. Об этом пи­сал и Герцен, а вся жизнь Толстого — вели­кий пример такой внутренней работы.

Процесс проникновения в личность вы­ступает здесь со стороны субъекта, феноме­нально. Но даже и в этом феноменальном его проявлении видно, что он заключается в уяснении иерархических связей мотивов. Субъективно они кажутся выражающими психологические «валентности», присущие самим мотивам. Однако научный анализ должен идти дальше, потому что образова­ние этих связей необходимо предполагает трансформирование самих мотивов, про­исходящее в движении всей той системы деятельности субъекта, в которой форми­руется его личность.

 

ФОРМИРОВАНИЕ ЛИЧНОСТИ

Ситуация развития человеческого индивида обнаруживает свои особенности уже на са­мых первых этапах. Главная из них — это

 

опосредствованный характер связей ребенка с окружающим миром. Изначально прямые биологические связи ребенок — мать очень скоро опосредствуются предметами: мать кормит ребенка из чашки, надевает на пего одежду и, занимая его, манипулирует иг­рушкой. Вместе с тем связи ребенка с ве­щами опосредствуются окружающими людь­ми: мать приближает ребенка к привлекаю­щей ого вещи, подносит ее к нему или, может быть, отнимает ее у него. Словом, деятельность ребенка все более выступает как реализующая его связи с человеком че­рез вещи, а связи с вещами — через чело­века.

Эта ситуация развития приводит к тому, что вещи.открываются ребенку пе только в их физических свойствах, но и в том особом качестве, которое они приобретают в челове­ческой деятельности — в своем функцио­нальном значении (чашка — из чего пьют, стул — на чем сидят, часы — то, что носят на руке, и т. д.), а люди — как «повелители» этих вещей, от которых зависят его связи с ними. Предметная деятельность ребенка приобретает орудийную структуру, а обще­ние становится речевым, опосредствованным языком[15].

В этой исходной ситуации развития ре­бенка и содержится зерно тех отношений, дальнейшее развертывание которых состав­ляет цепь событий, ведущих к формированию его как личности. Первоначально отношения к миру вещей и к окружающим людям слиты для ребенка между собой, но дальше происходит их раздвоение, и они образуют разные, хотя и взаимосвязанные, линии развития, переходящие друг в друга.

В онтогенезе эти переходы выражаются в чередующихся сменах фаз: фаз преимуще­ственно развития предметной (практической

[1] В советской литературе достаточно полный об­зор исследований мотивов приводится в книге П. м. Якобсопа «Психологические проблемы мотива­ции поведения человека» (М., 1969). Последняя вышедшая книга, дающая сопоставительный ана­лиз теорий мотивации, принадлежит К. Медсепу (К. В. Madsen. Modern Theories of Motivation. Co­penhagen, 1974).

[2] См. А. Н. Леонтьев. Потребности, мотивы а эмоции. М., 1972.

[3] См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 46, Ч. Т, стр. 26—29.

[4] Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 46, ч. I, стр. 30.

[5] L. Seve. Marxisnie et theorie de la Personnalite. Paris, 1972, p. 49.

[6] См. Л. Ш. Божович. Проблема развития мотива-ционной сферы ребенка, в сб.: «Изучение мотивации доведения детей д подростков», М., 1972, стр. 14—15.

[7] К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 46, ч. I, стр. 28.

[8] См. Э. Гельгорн, Дж. Луфборроу. Эмоции и эмо­циональные расстройства. М., 1966.

[9] Сходное положение высказывается, в частности, П. Фрессом: «...эмоциогеййая ситуация,—пишет он,— не существует как таковая. Она зависит от отношения между мотивацией и возможностями субъекта» (P. Fratsse. Les emotions: «Traite de Psychologie experimentale», vol. V. PUF, 1965).

[10] Это задано ужо принципиальной структурой трудовой деятельности, которая реализует двойное отношение: к результату труда (его продукту) и к человеку (другим людям).

[11] На различие между мотивами и стимулами ука­зывают многие авторы, по по другим основаниям; например, под мотивами разумеют внутренние по-буждепия, а под стимулами -~ тшеттгаио (см. А. Г. Здравомыслов, В. Я. Рожии, В, Я. Ядов. Чело­век и ого работа. М., 1967, стр. 38)

[12] См. Ф. В. Бассин. К развитию проблемы значения и смысла. «Вопросы психологии», 1973, № 6.

[13] A. Mastow. Motivation and Personality. New York, 1954.

 

[14] См. А. Н, Леонтьев. Психологические основы дошкольной игры. «Дошкольное воспитание», 1947, № 9; Л. И. Божович, Н. Г, Морозова, Л, С. Славина. Развитие мотивов учения у советских школьников. «Известия Академии педагогических наук РСФСР», вып. 36. М., 1951.

[15] См. А. Н. Леонтьев. Проблемы развития пси­хики. М„ 1972, стр. 368—378.