https://ficbook.net/readfic/6721212
Zmeal
https://ficbook.net/authors/121313
В пространстве между сном и явью у Курьера всегда полыхают руки.
Кто б знал, что достаточно всего один раз подержать свечу — не простую, конечно, это же была свеча тётушки Хельги, а у неё будто бывает что-то простое, — всего один раз побыть проводником в мире снов — и вот, пожалуйста, пальцы теперь всегда объяты пламенем, когда выходишь к туманной железной дороге.
К туманной железной дороге Волку выходить легче всего; говорит, словно зовут эти холодные полосы чёрных рельсов и тонкие стволы деревьев, ветками сплетающихся в паутину. После больницы он суётся туда не сразу; посмеивается:
— Шагну — а меня как разорвёт на части, ровнёхонько по шву.
А когда наконец решается — Курьер, конечно, тут как тут, одного ни за что не отпустит.
И едва они оказываются у железной дороги — руки вспыхивают как сухие деревяшки; и боль их прошивает, наверное, точно такая же.
Строго говоря, сухие деревяшки ничего не чувствуют. Но когда огонь пляшет на пальцах — а во рту пляшут-стучат зубы, лишь бы не орать во всю глотку, лишь бы сдержаться, — в голову лезет только такое сравнение: «Я сухое дерево и я сейчас превращусь в угольки».
Волк за шкирку вытаскивает обратно; трясёт за плечи, повторяет прямо в ухо:
— Твои руки в порядке, никакого огня здесь нет, сам посмотри, всё хорошо.
Но Курьеру сквозь слёзы чудится, что пальцы всё ещё объяты алым — точно кровь — пламенем, что оно пожирает ладони и запястья, скоро перекинется на предплечья. И лишь когда Волк пихает под струю холодной воды — становится легче; а когда он суёт в руки не менее холодный стакан, даже дыхание выравнивается.
Конечно, с таким сюрпризом только к тётушке Хельге и мчаться: она всё-таки специалист по всему непонятному. Они и прыгают в первый же попутный троллейбус — не переодеваясь, только куртки накинув; и Курьер по пути вспоминает, как после той ночи в больнице, когда он держал загадочную свечу, руки обгорели не только в мире снов, но и наяву, пришлось мазаться и бинтоваться, учиться справляться кончиками нетронутых пальцев и зубами, пока не зажило. И то — в самых нежных местах до сих пор заметны шрамы.
Неужели руки горят из-за этой дурацкой свечи? Неужели они теперь будут гореть всю оставшуюся жизнь? Это что же, Волку при надобности в одиночку бегать по железной дороге? А если с ним что-нибудь случится — да Курьер же ни в жизни себе не простит! Лучше пусть руки прогорают до костей...
Тётушка Хельга, к счастью, оказывается дома — но после её объяснений всё только больше запутывается.
Да, всё из-за той ночи, когда Курьер держал свечу; не столько из-за самой по себе свечи, сколько из-за неё и мира снов, из-за желания помочь, из-за разлитой в воздухе магии... Всё наложилось друг на друга — и в пространстве между сном и явью руки теперь всегда будут вспыхивать огнём; и от этого никак не избавиться, хоть плачь, хоть вой, хоть проклинай мироздание.
Тётушка Хельга зовёт этот побочный эффект удачным. Курьер не видит в этом ничего удачного — но, сжав зубы, старается ей поверить.
Зато теперь огонь в реальности не тронет, можно руку прямо в костёр совать — или класть на горелку, никакой разницы. Правда, непонятно, как это в быту пригодится; разве что плиту можно безбоязненно зажигать и спокойно поправлять неровно стоящие кастрюли. Или тепло от нагретого металла по-прежнему способно обжечь?
«А ещё, — говорит тётушка Хельга, — эта способность понадобится тебе в будущем, поэтому развивай её, не пускай всё на самотёк и не думай, что это игрушки».
Курьер вертит в голове эти слова, когда они едут домой. Легко сказать — развивай, не пускай на самотёк... Кто бы ещё объяснил, как развивать; тут самоучители в Сети не найдёшь, у профессионала совета не спросишь — потому что поди сыщи человека, у которого руки где-то не-в-реальности загораются огнём и он с этим давно живёт и научился легко справляться...
— Мы что-нибудь придумаем, — негромко обещает Волк, точно по глазам поняв, о чём беспокоится Курьер, или просто желая как-нибудь утешить.
А что тут придумаешь? Только брать себя в руки — в горящие-полыхающие, ноющие, будто раскалённым железом по ним лупят, — и учиться контролировать этот огонь.
Но как же не хочется теперь идти вслед за Волком к этой чёрной железной дороге — и снова кричать от страха, когда в ладони проклёвывается чужеродное тепло...
***
Другого варианта ожидать было глупо. Волк придумал ровно то, чего Курьер боялся, — и каждый свободный вечер, когда оба не валились с ног от усталости, таскал в пространство между сном и явью.
И каждый свободный вечер руки у Курьера окутывало пламя, пробегало от ладоней до кончиков пальцев, покалывало жаром — непривычным, но довольно приятным. «Почти домашним», — хочется сказать Курьеру, и он знает, что будет не так уж неправ: теперь огонь совсем родной и нестрашный.
Правда, в первые разы всё было совсем не так. В первые разы Курьер начинал стучать зубами, как только в центре ладони возникало тепло. А стоило ему разбежаться по пальцам, выступить на коже мелкими искрами, которые с каждой секундой разгорались всё ярче и ярче, — Курьер, подвывая от ледяного ужаса, вешался Волку на шею и умолял вернуть обратно в человеческий мир, где руки ни с того ни с сего не горят.
Волк не совсем зверь; Волк возвращал, отводил в ванную, затем поил соком из холодильника и утешал до поздней ночи. Иногда осторожно предлагал перетерпеть этот ужас, прожить его, дать ему захватить сознание и отступить. Курьер крутил пальцем у виска: сам иди и проживай, раз такой умный.
Курьер до сих пор не знает, это тётушка Хельга подсказала Волку решение или он сам до такого додумался — и ладно бы додумался, додуматься каждый может, но осуществить... Курьер до сих пор украдкой дуется — хотя, конечно, где бы он сейчас был, если бы не Волк.
Однажды Волк, как обычно, закинул к железной дороге — а сам испарился. Будто устроил дурацкий розыгрыш, ни капельки не смешной, а очень даже страшный. Конечно, Курьер понимал, что никуда он не денется, не уйдёт по-настоящему, не оставит в одиночестве... Курьер понимал и звал — сначала вполголоса, потом во всю глотку орал, обещал придушить подушкой и выпотрошить, клялся вечно холить и лелеять, был согласен на что угодно — только бы Волк вернулся и забрал отсюда.
Огонь плясал на руках, и руки, судя по ощущениям, прогорали до самых костей.
Когда Курьер устал звать и плакать, а от Волка не было ни слуху ни духу, — жжение в пальцах постепенно утихло, жар свернулся клубком в ладонях; осталось только спокойное алое пламя. Одного взгляда хватило, чтобы и пламя угасло, а руки стали просто руками. И Курьер бы ни в жизни по доброй воле не окунулся опять в эти жуткие ощущения — но что ещё оставалось делать? Да и тётушка Хельга говорила... Поэтому он заставил руки ещё раз медленно разгореться и затем — угаснуть; оставил огонь лишь на кончиках пальцев, спустил тепло до самого запястья, пробежал искрой от ладони до сгиба локтя и обратно... К концу упражнений футболку можно было выжимать, а правое веко угрожающе подёргивалось. Зато, кажется, огонь в руках теперь подчинялся не своему желанию, а его.
У Курьера не было сил злиться — но, когда Волк наконец появился, он всё же залепил ему огненную пощёчину. Дома сам возился с ожогом: видимо, огонь берёг только его руки, к чужим частям тела был беспощаден. Волк сидел и вздыхал — то ли виноватым себя чувствовал, то ли прикосновения получались чересчур болезненными.
До самой ночи они не разговаривали. В постели Курьер притянул его к себе, молча ткнулся лбом в плечо. «Я больше никогда тебя не брошу!» — с облегчением пообещал Волк. И с тех пор не бросал, каждый вечер сидел рядом, пока Курьер учился зажигать и гасить руки по своему желанию и не вздрагивать от тепла в ладонях или языков пламени на пальцах.
И вот, спустя две недели, Курьер вполне может заявить, что ничего на самотёк не пустил, так старательно развивает новые способности, что теперь и в реальности не составит труда, прищёлкнув пальцами, высечь искру и прикурить — то есть не составило бы, если бы Курьер курил.
— Прям хоть начинай — ради такого эффектного жеста, — шутит он Волку.
Волк посмеивается, но на всякий случай демонстрирует крепкий кулак. Курьер не хочет лишиться зубов — поэтому сигареты в его карманах и сумке не водятся.
За две недели усердных занятий не только руки — весь Курьер пропитывается огнём. Даже кожа из белой превращается в смуглую, будто хорошенько поджарили на солнце, или, как сосиску, передержали на углях, или, словно картошку, в золе запекли, — каких только сравнений ни придумает одна дурная фантазия на двоих...
По венам бегает непривычно пылающая кровь — а Волк клянётся, что и сам Курьер стал куда горячее, что надо бы на ночь ставить у дивана пару стаканов воды, а то вдруг придётся пожар тушить. Обиженный Курьер — кому бы понравилось, если бы его собрались водой поливать! — вызывает его на подушечную дуэль; неизменно проигрывает, оказывается погребён под двумя подушками и до самой полуночи исполняет все желания Волка — обычно это «Не шебуршись и не лезь своими горячими руками, дай мне уснуть», но иногда ещё и «Иди сюда, я успел ужасно по тебе соскучиться».
Конечно, это только первые шаги, впереди длинный-длинный путь — как и во всяком обучении.
Но Курьеру почти не страшно двигаться дальше — особенно с Волком, который, как и обещал, идёт рядом и всегда подставляет плечо.
***
Следующий важный шаг — научиться не просто контролировать огонь на руках, но и не сжигать этим огнём любую вещь, к которой прикоснёшься. Не хотелось бы оставить на коже у Волка ещё один ожог, особенно по случайности: и прошлый-то не до конца зажил...
И Курьер начинает тренироваться на деревьях, их у железной дороги вон сколько, трогай не хочу!
Поначалу все деревья весело трещат и полыхают. Потом Волк начинает таскать в рюкзаке бутылки с водой — и деревья не успевают разгореться: только вспыхивают, как их немедленно тушат.
Курьер раздражается одинаково что с горящими деревьями, что с мокрыми: руки-то не слушаются, поджигают всё подряд. Даже перекусить не выходит: стоит расслабиться — и все бутерброды превращаются сначала в тосты, а потом в горелое нечто, а с фруктами вообще беда выходит.
Прыгать ради еды домой и обратно — слишком утомительно. Поэтому Волк, то посмеиваясь, то просто широко улыбаясь, усаживается Курьеру на колени и кормит его из своих рук. А Курьер, отчаянно смущаясь, вспоминает, как в больнице кормил Волка с ложечки, когда у того от слабости еле получалось нормально сидеть.
Безумно хочется обнять Волка в благодарность — но Курьер сейчас может касаться либо земли, либо самого себя: ни то, ни другое не вспыхнет. Для остального он пока слишком опасен.
Сложно разобраться в ощущениях, сложно понять: руки должны быть менее горящими или менее горячими? Курьер отламывает сухие веточки, пытается поджечь руки так, чтобы дерево осталось целым, даже не нагрелось — или пускай нагревается, лишь бы не вспыхнуло.
Все веточки он тушит в бутылке с водой — и жалуется Волку:
— Я ходячее бедствие.
Волк тонко улавливает настроение — и либо шутит, придумывая всякую ерунду про горящие руки и опасность для окружающих, либо обнимает, перебирает волосы и заверяет, что всё обязательно получится.
Занятия длятся часами: время здесь всё равно течёт несколько иначе. Волк иногда даже подрёмывает, прислонившись к дереву; но Курьер не в обиде, Курьер бы и сам чокнулся ждать, пока какой-то придурок с горящими руками натренируется не сжигать деревья.
То ли количество и правда переходит в качество, то ли звёзды складываются по-особому — однажды одна из веточек остаётся целой. Курьер зачарованно наблюдает, как она спокойно лежит на полыхающей ладони; стараясь сохранить в себе то же блаженное состояние, касается ближайшего дерева — и дерево остаётся таким же прохладным и шершавым.
Едва дыша от счастья, Курьер опускается на корточки возле дремлющего Волка — и сжимает его руку.
Волк чуть не подпрыгивает, хлопает сонными глазами.
— Больно? — виновато морщится Курьер: не рассчитал, больше самоконтроля...
— Не, — трясёт головой Волк, — просто неожиданно. А ты... — он опускает глаза на пылающие ладони, осторожно касается их пальцами и тихонько выдыхает: — Ух ты...
— Я, кажется, научился, — кивает Курьер; и, не выдержав, широко зевает. — Пойдём сегодня домой? А завтра ещё потренируюсь.
В следующие дни выходит всё лучше и лучше, Курьер почти не задумывается о силе пламени и его жаре, просто касается деревьев и других предметов — и ничего не горит.
Получается даже самостоятельно перекусить; а потом наконец-то растаять в объятиях Волка, выдохнуть, не держать себя под постоянным контролем. Судя по тому, что Волк не пищит и не приплясывает в попытках остудить обожжённую спину, этот этап обучения можно тоже считать успешно пройденным.
Правда, Курьеру уж очень интересно проверить ещё один момент: как получится в самой расслабленной ситуации, когда голова будет забита совсем не огнём и самоконтролем? Сейчас-то он до сих пор машинально отслеживает, как сильно разогреты руки и какое пламя на них пляшет. А когда будет не до этого?..
Пару вечеров спустя Курьер наконец решается — и предлагает Волку устроить эту самую расслабленную ситуацию. Не то чтобы он сомневался в ответе — но когда Волк после короткого раздумия кивает, в груди теплеет: ему доверяют, его не боятся.
В пространстве между сном и явью, где нет никаких домов, только железная дорога и чёрные стволы деревьев, заниматься этим не то чтобы удобно. Они притаскивают одеяло, выбирают полянку помягче — не на рельсах же, в самом деле! — но всё равно то и дело хихикают и признаются друг другу, что чувствуют себя настоящими экстремалами и что даже в туалетной кабинке, пожалуй, было бы удобнее.
Никто не сгорает — по крайней мере, от того огня, что в руках у Курьера. Огонь тих и послушен, не пытается вспыхнуть искрой на кончике пальца или проскользнуть тонким пламенем между ладонью и чужой тёплой кожей.
Волк, впрочем, всё равно ворчит, что Курьер слишком жгуч и нетерпелив. Но дело тут, кажется, вовсе не в огне.
Когда они задрёмывают на одеяле — закутавшись в простыню, сцепившись пальцами, уткнувшись носами в тёплую кожу друг друга, — Курьер расслабленно думает, что и эта ступенька осталась позади.
Надо будет заглянуть к тётушке Хельге: похвастаться успехами — и заодно спросить, чем же заниматься теперь, когда, кажется, он освоил всё, что можно.
***
В пространстве между сном и явью у Курьера всегда полыхают руки.
И когда огонь становится послушнее домашнего питомца, когда не составляет труда и в реальности высечь из пальцев искру, когда любое пламя кажется скорее старинным приятелем, чем врагом...
Тётушка Хельга говорит, он молодец, он достаточно выучился и может пока что бездельничать; только бы новые умения не забылись. А что будет дальше — она скажет потом, когда придёт время.
Курьер и бездельничает — то есть просто живёт как раньше: доставляет заказы, читает книги и смотрит фильмы, дурачится с Волком...
И с нетерпением ждёт, когда же станет ясно, для чего на самом деле ему нужны полыхающие руки.