Глава 2
КАЗНЬ
Великий Синедрион, высший государственный совет и главный судебный орган Иерусалима, столицы Иудеи, одной из провинций Палестины, порешил назначить разбирательство по делу еретика, посмевшего проповедовать на площадях при большом скоплении народа.
В три часа тридцать минут в пятницу семьдесят один член Синедриона занял свои места в Храме.
- Приведите смутьяна! - повелел первосвященник Каиафа.
Два крепких иудея, с трудом пробиваясь сквозь плотную
толпу, заполонившую Храм, ввели высокого молодого человека и поставили перед Синедрионом. Это был совсем юнец.
- Вот тот, кто святотатствовал!
Первосвященник Каиафа спросил юношу:
- Правда ли, что ты говорил хульные слова на Моисея и на Бога?
- Нет! - громко ответил еретик. - Я говорил об исполнении предсказания Моисея.
Храм загудел. Первосвященник поднял руку, и все замолчали.
- Поясни свои слова.
Юноша повернулся к людям, теснящимся в Храме, и, возвысив голос до звенящих нот, возвестил:
- Мужи! Братия и отцы, послушайте! Бог славы явился отцу нашему Аврааму в Месопотамии, прежде переселения его в Харран, и сказал ему: выйди из земли твоей, и из родства твоего, и из дома отца твоего и пойди в землю, которую покажу тебе...
Обвиняемый говорил долго. Храм, поначалу молчавший, скоро вновь загудел от недоуменных голосов. Зачем этот мальчишка учит мудрых мужей очевидному? Зачем пересказывает известную с детства каждому еврею историю избранного Богом народа?
Недоумевали и члены Синедриона - самые уважаемые, образованные и мудрые жители Иерусалима. Неужели их кто-то решил одурачить? Им сказали, что состоится суд над еретиком, посягнувшим на святыни, а тут какой-то дерзкий недоросль, чей удел молчание и послушание, произносит пламенные речи, в которых нет ничего нового, необычного, а тем более хульного.
Гул становился все громче. Назревал скандал.
И вдруг!..
- Пришел Мессия, объявленный Моисеем, а вы не приняли его! Вы его распяли, как презренного раба! - прокричал юноша.
И Храм замер в молчаливом гневе.
Что сказал этот выскочка!? Да как он посмел! Бросить Синедриону обвинение в убийстве Мессии, предсказанного пророками!
И взорвалась тяжелая тишина яростными криками. Люди готовы были растерзать еретика тут же, не выходя из Храма. И только великое почтение к Синедриону и первосвященнику помогло успокоить неистовую бурю.
Каиафа вновь поднял руку. И волна гнева, шипя, улеглась у ног главного священника Иерусалима.
- Пусть говорит. Решение будем принимать после того, как этот еретик завершит свою речь. Продолжай, несчастный.
Обвиняемый воздел руки вверх и снова крикнул своим звенящим голосом:
- Посмотрите на этот Храм!
Все невольно подняли головы и посмотрели на могучие своды Храма.
- Он построен во славу Господа! - продолжал юноша.
Евреи не возражали, ожидая, что еретик скажет еще. А дальше последовало ужасное.
- Но разве Господь повелел вам это делать? - крикнул звенящим голосом дерзкий юнец. - Ему не нужны рукотворные храмы! Небо - престол Мой, а земля - подножие ног Моих; где же построите вы дом для Меня? Так говорил он!
И опять толпа взорвалась гневными криками. Этот сопляк посмел посягнуть на святая святых - Храм Господень. Это гордость всей Палестины и всех евреев, разбросанных по чужим землям. Именно Храм - символ избранности иудеев. Вознести хулу на него - это бросить вызов всему народу. Сжатые кулаки взлетали над головами, перекошенные рты изрыгали проклятья, которым не место в святом Храме. Первые ряды качнулась в сторону смутьяна, и через мгновение он оказался зажатым среди десятков потных разгоряченных тел. На нем рвали одежды, его сдавливали могучие руки, его оглушали рычащие голоса.
Но вновь первосвященник остановил самосуд.
- Стойте, правоверные! Только Синедрион имеет право судить еретика!
И снова отступили иудеи.
Вновь зазвенел пронзительный, проникающий не только в уши, но и в сердца голос пламенного юноши:
- Жестоковыйные люди с необрезанным сердцем и ушами! Вы всегда противитесь Духу Святому, как отцы ваши, так и вы. Кого из пророков не гнали отцы ваши? Они убили предвозвестивших пришествие праведника, которого предателями и убийцами сделались ныне вы, - вы, которые приняли закон при служении Ангелов и не сохранили.
Это был вызов, ответом на который могла быть только смерть.
- Смерть! - прозвучало под сводами Храма.
Но возвысился над гулом последний крик дерзкого еретика, запрокинувшего вверх вдохновенное лицо и воздевшего руки:
- Вот я вижу небеса отверстые и Сына Человеческого, стоящего одесную Бога!
И поглотила юного проповедника темная, плотная, жилистая толпа, и выкатился живой копошащийся ком ее на площадь. И напрасно кричал охрипший первосвященник, призывая к порядку правоверных иудеев, вдруг потерявших рассудок. И напрасно члены Синедриона, уважаемые и степенные мужи, пытались утихомирить разгневанных сограждан. Ничто не могло спасти дерзкого юношу от расправы.
В той беснующейся толпе плыло по течению и тщедушное тело Савла. Он тоже, поддавшийся всеобщему безумию, тянулся руками к голове отступника, пытаясь вырвать клок его волос. Он тоже кричал хульные слова. Он тоже жаждал смерти еретика.
Савл не любил казни.
Еще в детстве он случайно попал на публичную казнь преступника. За что тот был осужден, Савл не знал. Играя со сверстниками в каменной паутине узких улочек Тарса, он вдруг выбежал на площадь и увидел плотную толпу. Что было там, в центре, мальчик разглядеть не мог: пред ним возвышалась стена из спин взрослых мужчин. Как горох, высыпали на площадь и друзья Савла. С ходу, почти не останавливаясь, они нырнули под ноги взрослых и, словно ящерицы, зарывающиеся в песок, быстро исчезли среди пестрых одежд. Нырнул за ними и Савл. На четвереньках он легко протиснулся между ног зевак к центру площади. Когда Савл оказался в передних рядах и поднялся с колен, он увидел прямо перед собой деревянный помост с возвышающимся посередине столбом. К столбу был привязан человек спиной к Савлу. Рядом стоял могучего телосложения палач и ритмично хлестал плетью преступника.
- Э-эхх! - шумно выдыхал палач.
После каждого удара на коже тут же вздувался новый багровый рубец. Преступник дергался и кричал.
- И-э-хх!
И снова рубец.
- И-э-хх!
Кожа лопнула, и брызнула алая кровь.
Савл застыл, пораженный картиной. Он в первый раз видел, как бьют живого человек до крови. В доме Савла не было насилия, его самого никогда не били, не наказывали физически сестер и не пороли даже невольников. Среди сверстников тоже не было жестоких драк. Легкие потасовки в счет не шли. Но тут все было всерьез.
- И-эхх!
Взмах, удар - и новая струя крови брызнула из раны.
- А-а-а! - кричал преступник, крупный могучий мужчина с рельефными красивыми мышцами. Эти мышцы после каждого удара раздувались, слово мужчина специально демонстрировал их великолепие.
У Савла не возникал вопрос: «За что?» Он с ужасом думал: «Как можно? Он же человек. Разве они, бьющие, не знают, как это больно? Почему никто не остановит злого верзилу с кнутом? Почему все окружающие с видимым удовольствием смотрят на чужие страдания?»
Савл, как завороженный, смотрел на истерзанное тело человека, истекающего кровью. Вскоре бедняга уже не кричал, а только стонал, мышцы его перестали наливаться силой, тело обмякло. Палач подошел к столбу и перерезал веревки, которыми был привязан преступник.
«Сейчас они отпустят его», - подумалось с облегчением Савлу.
Но он ошибся. Палач уложил тело преступника на горизонтально укрепленное бревно, взял в руки огромный топор, примерился к шее стонущего человека и размахнулся.
Савл очнулся от столбняка и ужом скользнул в ноги толпе. Всю дорогу до дома он бежал. А потом плакал на груди матери, сбивчиво пытаясь рассказать ей об ужасном событии, свидетелем которого он стал. Долгое время после этого маленький Савл не выходил на улицу к друзьям и проводил время в молитвах и беседах с отцом, который, как мог, утешал сына, пытаясь примирить его детское сознание с реалиями жизни.
Картины публичного насилия Савлу приходилось видеть и в последующие годы. Однажды, когда Савл уже подрос, он с приятелями попал в цирк. Римские игрища были в чести у тар- сян. Сверстники давно зазывали Савла посетить одно из самых завлекательных массовых зрелищ. Но тот долго отговаривался под разными предлогами. И только когда его заподозрили в трусости, он скрепя сердце согласился.
Как он и опасался, сцены битвы гладиаторов его не развлекли, а, наоборот, ввергли в уныние. Ему было жалко и тех и других, он никому не желал победы, он не радовался и не кричал восторженно, когда один из более слабых противников падал и ему на горло становилась нога победителя. Он не понимал, зачем это надо, почему один человек убивает другого, какой в этом высокий смыл? Разве Господь создал этих людей только для того, чтобы они убили друг друга? Разве это нужно Господу? А если не нужно, то почему люди делают то, что Богу не угодно? Разве они не боятся Божьего гнева?
Но самое сильное потрясение Савл-подросток испытал, когда на арену выбежали хищные звери. Лев и два леопарда остановились посредине арены, пристально глядя на толпы людей, находящиеся на возвышении вне пределов их досягаемости. Каменные стены арены были слишком высоки, чтобы преодолеть их. Чувствуя свою безнаказанность, люди на скамьях бесновались, выплескивая эмоции в нечленораздельных криках, нечеловеческом реве и оглушительном свисте. Они сами превратились в зверей и, как звери, жаждали крови. И она пролилась. Вот один из леопардов заметил движение внутри арены. От стены отделился одинокий человек, загораживающийся небольшим круглым щитом. Ярость, бурлящая на трибунах, влилась в зверя, и он принял ее в себя, задергал нервно хвостом, оскалил страшные зубы и вдруг бросился на человека, осмелившегося спуститься вниз на его, зверя, территорию. Слабая попытка человека отбиться щитом от стремительно напавшего зверя не увенчалась успехом. Гладиатор упал на спину, попытался взмахнуть мечом, чтобы поразить хищника. Но тот был настолько быстр, что горло человека хрустнуло и фонтан крови ударил в морду зверя прежде, чем рука воина успела поднять меч. Леопард рвал безжизненное тело жертвы, упиваясь кровью. Два других зверя медленно двинулись к поверженному человеку. Леопард, победивший воина, огрызнулся, не подпуская соперников к добыче, но тяжелый прыжок льва и удар могучей лапы быстро усмирил его агрессию. Он отскочил в сторону, с вожделением и завистью глядя на то, как лев пожирает кровавые останки.
А на трибунах кричали, обезумев от восторга, люди, которые совсем недавно вели себя как благоразумные и богопослушные личности, рассуждавшие о добре и зле, становившиеся на колени, молившиеся Богу, просившие Его милости и помощи. Они еще вчера осуждали своих соседей или знакомых, если те, по их мнению, были недостаточно праведны или добры. И вдруг - такое преображение. Это они сейчас рвали живую плоть и лизали теплую человеческую кровь, урча и повизгивая от удовольствия. Это они сейчас поразили более слабого противника и теперь наслаждались долгожданной победой. Это они сейчас завидовали льву, как два леопарда, оставшиеся без добычи.
И они кричали:
- Вон, вон еще два человека! Возьмите их, убейте их, сожрите их!
И леопарды, словно поняв их крик, направились к противоположной стороне арены, где стояли, как вкопанные, еще два легко вооруженных воина. Быстрая смерть товарища так подействовала на гладиаторов, что они не могли сделать и шага в сторону зверей.
- Трусы! - орала толпа. - Идите вперед! Деритесь!
Люди были разочарованы, их обманывали в ожиданиях.
Нужна была настоящая битва, а не скорый сытный ужин трех хищников. И воины, наконец, побороли смятение и двинулись в разные стороны арены, чтобы развести двух зверей. Леопарды послушно потянулись за ними.
Савл досидел до самого конца представления. Он выдержал всё - и смерть одного из леопардов, неосторожно подставившегося под меч гладиатора, и неизбежную страшную гибель обоих воинов от острых когтей и клыков зверей, и всеобщее оглушительное озверение благочестивых людей. Он не плакал дома, не спрашивал, почему так жестоко устроен мир, не вскакивал с криком ужаса по ночам, как это было в детстве. Он учился принимать мир таким, каков он есть. Хотя и о людях он теперь составил совсем другое мнение.
Катился по улицам Иерусалима клубок человеческой ярости, в центре которого брел, спотыкаясь и вздрагивая под ударами, юнец, осмелившийся перечить Синедриону, нарушитель незыблемого Божьего Закона, бунтарь, дерзнувший учить других. На шум из домов выходили все новые и новые люди, узнав, что ведут на казнь осквернителя Храма, присоединялись, и их гневные голоса вливались в общую какофонию толпы. Толпа быстро увеличивалась, ей уже не хватало ширины улиц, по которым следовала гневная процессия. Люди кричали хульные слова, требуя смерти человеку, которого они видели в первый раз. Они выплескивали раздражение, недовольство и ярость, живущие в каждом человеке из-за несовершенства мира, огромного количества проблем, порою не решаемых, из-за бытовых неурядиц и бессилия изменить в жизни что-либо. Обычно вся агрессия прячется в человеке за ширмой благочестивости, цивилизованности и порядочности. Для того чтобы эта агрессия выплеснулась наружу, нужны условия. Именно сейчас они и были созданы блюстителями чистоты веры, жаждущими смерти для еретика. Сейчас у людей выпала возможность криком выразить свою боль, которая не имела никакого отношения к событию, всколыхнувшему улицы древнего и святого Иерусалима.
Савл был в первых рядах гонителей еретика и мог даже взглянуть в его глаза, когда тот оглядывался, получив сильный удар в спину.
Странно, но в глазах безусого юнца не было страха, который должен был парализовать его волю, заставить падать на колени и молить о пощаде. Еретик стойко переносил тычки, не плакал, не кричал от боли, словно удары наносились не по его живому телу, а по каменным стенам домов.
Савл иначе представлял себе ожидание смерти. А то, что бунтарь знал о своей скорой печальной участи, Савл не сомневался.
Когда-то, на заре своей учебы у Гамалиила, Тарсянин узнал о суровом законе римских легионов. Если отряд римских воинов не выполнял приказ или трусливо бежал с поля брани, то наступало неизбежное возмездие. Казнили каждого десятого легионера.
Савл, будучи очень впечатлительным юношей, живо представил себе эту страшную картину.
Более ста римских воинов застыли в одной шеренге без вооружения и амуниции. Их мечи и доспехи лежали позади строя. Сзади обреченных на казнь стояли вооруженные воины Рима, готовые убить любого, кто осмелится помешать исполнению закона. После того как командир легиона зачитал приказ о наказании трусов, к шеренге подошли три крепких воина.
- Первый, второй, третий, четвертый, пятый... - считал один из воинов, проходя вдоль строя. И чем дальше он шел, тем сильнее стучали сердца обезоруженных легионеров, забывших на поле боя о чести и мужестве. Потели ладони, по спинам текли струи липкого пота, мелко тряслись ноги. А взоры были устремлены прямо - за горизонт, в лазурную бездну неба, только оттуда могло прийти спасение от многочисленных римских богов. Но к кому-то они сегодня не придут.
- Десятый! - звучало в звенящей тишине поля, и двое легионеров, идущих за воином, ведущим счет, выхватывали из толпы обреченного солдата, бегом отводили его шагов на десять вперед, ударом по ногам ставили жертву на колени. К ним подходил облаченный в доспехи гигант, он со зверским выражением лица заносил над обреченным меч и с шумным выдохом отсекал голову трусу. Тело падало на каменистую почву, кое-где покрытую клочьями рыжей травы. Кровь быстро впитывалась в трещины земли. То, что совсем недавно было человеком, полным мыслей, надежд, чувств и планов, превращалось в недвижимую куклу, вызывающую странное чувство жалости, страха и омерзения. Голову казненного палач поднимал вверх и издавал воинственный клич, будто убил не собственного собрата, а заклятого врага.
А первый воин уже снова продолжал счет:
- Первый, второй, третий, четвертый.
У осужденных легионеров к горлу подкатывала удушающая волна страха, белели пальцы, сжатые в кулаки, скрипели и крошились от напряжения зубы, болезненно напрягались все мышцы, словно солдатам предстоял сейчас самый важный в их жизни бой. Но это был не бой. Умереть в битве - это доблесть!
Когда ты бежишь навстречу врагу, опьяненный своей силой, ловкостью и жаждой чужой крови, это совсем не то, что стоять приготовленным к закланию ягненком у жертвенника. Ожидание неизбежной и бессмысленной смерти превращает даже самого храброго воина в трясущуюся развалину, не способную на сопротивление или даже малейшее проявление протеста. И зря сзади шеренги обреченных стоят вооруженные легионеры - бунта не будет, как его не бывает у камня, где приносят ритуальные жертвы. И даже два легионера, выхватывающие из шеренги каждого десятого, явно лишние. Казалось, что при слове «десятый», обреченный шагнет сам и, опустившись на колени, покорно подставит беззащитную шею под острый меч палача. Это был заведенный, отлаженный ритуал, где ни один участник не мог нарушить ни одного элемента. И только по плескавшемуся в зрачках ужасу безоружных легионеров было видно, что в этом ритуале участвуют не бесстрастные и бесчувственные фигуры, а живые люди, боящиеся больше всего на свете смерти. И неважно, что священники предсказывают им загробную жизнь, в которой их души будут жить в тех же телах, в тех же чувствах и тех же ощущениях. Земная жизнь - это великое наслаждение, даже если она полна испытаний, трудностей и лишений! Ни один человек не променяет ее добровольно на эфемерные рассказы о будущих жизнях в подземном царстве. Зачем туда торопиться, если здесь, на земле, так вольно, сладко и прекрасно?
Воины, стоящие в начале шеренги и миновавшие страшное слово «десятый», приходят в себя, еле сдерживая слезы, чуть держась на ватных, вмиг ослабевших ногах. Им не жалко упавшего под мечом товарища, хотя с ним они недавно делили и палатку, и нехитрую солдатскую еду, вместе смеялись над шутками, гуляли в кабаках, ласкали доступных женщин. Солдатам не до жалости. Самое главное - их миновала смерть! Все остальное не имело никакого значения. Дружба, любовь, привязанность, милосердие - ничего этого не существовало на краю небытия. Вся шелуха цивилизованности, морали и прочей чепухи, вроде мужества, стойкости, храбрости слетела от одного дуновения случайной смерти.
А те, кто стоят дальше, еще ждут страшного счета, напрягая слух, который становится невероятно чувствительным, косят глазами вправо, пытаясь определить далеко ли до зловещей тройки, следующей вдоль шеренги. Один из воинов, не выдержав дикого напряжения, падает в обморок. Но это ни на секунду не прерывает заведенного действа. Не шелохнулись даже рядом стоящие, не дернулись охранники, не удостоили презрительным взглядом командиры, наблюдающие за казнью.
- Седьмой, восьмой, девятый, - страшная тройка равнодушно перешагивает через бесчувственное тело воина, упавшего в обморок, - десятый!
Рывок, пробежка, удар по ногам, взмах меча и снова - первый, второй, третий.
Савл ставил себя на место обреченных воинов, и дрожь страха волной охватывала тело, и рос в душе восторг, что он не стоит сейчас в той шеренге, а живет и радуется жизни, солнцу, свету, зелени садов и умным, заботливым людям, которые его окружают. И из смеси страха и восторга рождалось понимание ценности человеческой жизни, жестокости человеческих законов и величия каждой минуты отведенной ему Богом на этой грешной земле. Он знал, что если бы он стоял среди тех обреченных, то от ужаса у него бы лопнули глаза, ибо только они способны передать весь ад чувств, бушующий в душе.
Но этого ужаса не было в глазах взбунтовавшегося юнца. В его взоре Савл неожиданно увидел жалость. Обреченный на смерть жалел своих палачей! Как это могло быть? Что такое может поселиться в сердце человека, чтобы он смог перешагнуть через страх смерти? Или этот юный еретик настолько парализован ужасом, что уже ничего не чувствует и ничего не понимает? Может, он уже за гранью разума? Тогда становится понятной его стойкость, с какой он выдерживает удары, хулу, плевки и угрозы. Но нет, Савлу не показалось, вот бедняга повернул к нему лицо, взглянул трезвыми и пронзительными глазами прямо в душу Савлу и что-то прошептал. «Что? Повтори? Я не понял!» - крикнул, а может, тоже прошептал Савл. Но шум толпы был так велик, что тихий голос Савла растворился в нем.
Толпа бушевала. Казалось, что у нее тысячи глоток, которые не умеют уставать, у нее тысячи голосов, которые никогда не хрипнут, у нее тысячи яростных сердец, которые источают жар гнева, сравнимый по накалу с полуденным солнцем.
Каждый элемент этой толпы представлял собой тихого, скромного, боголюбивого, доброго, заботливого, порядочного человека, который никогда в одиночку не осмелился бы сотворить, то, что он творил сейчас в этой обезумевшей толпе. Что происходит с человеком, когда он попадает в толпу? Почему его добродетель, спокойствие и благоразумие сразу же исчезают? Что заставляет его вести себя дико, непристойно, неразумно и жестоко? Куда деваются плоды воспитания, разум, знание правил и законов, привычка не творить зла людям? Все это растворяется в толпе, словно человек под влиянием энергии чужого гнева сбрасывает с себя ненужные, мешающие ему одежды. И оставшись голым, он пляшет и веселится, как напившийся вина и потерявший разум пьяница.
Толпа плодит безумцев. Именно они сейчас окружали Савла, и ему становилось страшно, как будто их звериный гнев был направлен на него, а не на этого глупого мальчишку, посягнувшего на Закон. Широко открытые пасти, из которых вместе с криком вылетала слюна, искаженные до неузнаваемости, перекошенные злобой лица, бешеные, неестественно широко вытаращенные глаза - это была жуткая картина. Как когда-то в цирке родного города Тарса, он ощутил стыд за свой народ, таивший в недрах своего сознания безумного зверя, способного только рвать и терзать беззащитное тело жертвы и пить чужую теплую кровь. Чем человек отличается от зверя, когда он бьет, мучает, убивает себе подобного? Разве он может называться разумным? Разве он человек? Он - зверь. Таким же зверем, страшным, могучим и неукротимым является и толпа. Как зверь выпивает кровь из жертвы, так толпа выпивает из человека разум.
Мозг Савла разрывался от потока, вихря мыслей, который рождался от всеобщего безумства. Разум работал на пределе возможностей, пытаясь вместить увиденное, зафиксировать в памяти навечно, переработать впечатления и оценить бурлящие события. Савл не принимал логики всеобщего озверения и не ощущал радости от участия в самосуде. Первое время он, зараженный энергией безумства, бушевавшего в Храме, тоже пытался дотянуться до жертвы и выместить на ней свое раздражение. Но по мере движения процессии по улицам Иерусалима, он трезвел, возвращаясь к привычной лихорадочной работе мозга, умеющего взвешивать и давать оценку событиям.
Но он не был противником толпы. Масса умеет заражать человека своей агрессией, энергией и яростью. Поэтому в сердце Савла не было жалости к человеку, попытавшемуся осквернить веру. Тот был преступником и потому заслуживал наказания. В глубине души Савла тоже таился вулкан страстей, и землетрясение толпы вызывало в ней выброс лавы. В Савле в этот момент существовало как бы два человека. Один - разумный и рассудительный, цивилизованный и образованный, четко фиксировал и пытался понять, что происходит вокруг, а другой - эмоциональный, безудержный, мятежный, упивался стихией гнева толпы.
Наконец, святой город Иерусалим выплюнул кипящую от злости толпу за свои ворота.
Кольцо из разгоряченных человеческих тел распалось, и еретик от сильного толчка покатился по каменистой, пыльной дороге. Толпа рассыпалась по обочине, подбирая камни. Юноша с трудом поднялся, кое-как пытаясь привести в порядок порванную одежду, словно именно она сейчас была самым главным в его жизни.
- А теперь беги! - сказал один из иудеев, держа в руке увесистый булыжник. Он почему-то не решился кинуть камень в упор. Ему нужно было расстояние до жертвы. В убегающего преступника кинуть легче, чем в человека, похожего на тебя и стоящего вплотную, занимающего то же пространство, что и ты, глядящего на тебя в упор, когда взор его скрещивается с твоим взглядом, вызывая непонятное смущение. В спину убивать проще.
Запыхавшиеся от гнева, толкотни и быстрой ходьбы иудеи, нахватавшие с обочины камней, тоже почему-то медлили.
Юноша в разодранной в клочья одежде, с голыми плечами и руками, с расцарапанным лицом стоял спокойно, не двигаясь, переводя взор своих пронзительных глаз с одного преследователя на другого. Было такое ощущение, что не его судили, а судил он этих обезумевших людей, забывших о своей благочестиво- сти, воспитанности и человечности. И люди, стоящие рядом, на какое-то время опешили от чувства неосознанной вины, что рождалось под этим смелым взором. Они стали оглядываться, словно ища у других поддержки, сознание медленно, рывками стало возвращаться в их больные от крика головы. Растерянность овладела передними рядами. Ситуация становилась нелепой. Один против всех одерживал победу только потому, что он не валялся в ногах и не просил пощады, он не бежал в панике, надеясь скрыться прежде, чем его настигнет град камней. Он не просил их снисхождения, он не ждал от них жалости. Он стоял и жалел их сам.
- Вы не ведаете, что творите, - вдруг сказал юноша спокойно, без надрыва, словно сообщая людям что-то важное и проникновенное.
Он действительно их жалел!
Савл вдруг понял, о чем еретик говорил тогда, на улицах Иерусалима, когда его гнали, словно раненого шакала, били и позорили бранными словами.
Не ведаете, что творите...
Как это понять? Разве каждый из иудеев, стоящий сейчас в толпе, не понимал, что он участвует в убийстве человека? Это понимали все. И никого это не смущало, ибо делалось все во имя великой цели - сохранение чистоты веры. Главное - цель!
Все остальное не имеет значения. Бог сказал - не убий! Но ведь убивал же идумеев и филистимлян великий еврейский царь Саул. Даже пророк Моисей убил египетского надсмотрщика, издевавшегося над рабами-евреями. Значит, Закон можно не исполнять, если на это есть причины. А разве сейчас не подходящая причина для нарушения Закона? Да и нарушение ли это? И вообще, кто должен определять, когда можно, а когда нельзя убивать? Синедрион, масса, отдельный человек? Или Бог? А как узнать Его волю? Наверное, если масса людей пришла исполнить наказание еретика, значит, так решил Бог. Определив это для себя, Савл успокоился.
Замешательство передних рядов вызвало недовольство стоящих сзади.
Они теснили, шумели, прорываясь вперед, не понимая, почему произошла задержка. Если пришли убивать, надо заканчивать дело. Там, в городе, их ждут неотложные заботы, любящие семьи, рассудительные друзья, которым уже скоро можно будет похвалиться участием в казни еретика.
Кряжистый, обросший густым черным волосом иудей в дорогой одежде растолкал замешкавшихся сограждан, выступил вперед, поднял камень над головой и крикнул:
- Что встал? Беги, или я размозжу тебе голову одним ударом. А так еще, может, помучаешься.
Громко захохотав, он обернулся к толпе, чтобы удостовериться, что его слова возымели действие. Хохот толпы смёл минутную растерянность, вернув людей в их первобытное состояние.
Несколько человек схватили обреченного за руки, силой отвели его на десяток шагов вперед и вернулись бегом на исходную позицию. Вот теперь бунтовщик стал удобной мишенью для блюстителей чистоты веры.
Первым метнул камень чернобородый иудей, крикнувший немудреную шутку, так развеселившую толпу. Но широкие рукава дорогого платья помешали ему прицелиться, и камень пролетел мимо цели. Новый взрыв хохота оглушил Савла, стоящего в первом ряду. Богатей разозлился, скинул накидку и бросил ее на руки Савлу.
- Подержи, я сейчас.
Савл машинально взял его одежду.
Бородач размахнулся и швырнул камень в еретика. И снова мимо! Взревев от досады, бородач опять бросился к обочине в поисках очередного снаряда. Стоявшие рядом с Савлом люди последовали его примеру. Они сбрасывали плащи на руки Савлу и швыряли камни в еретика. Юноша поначалу отражал удары руками, оберегая лицо. Камни ударялись в грудную клетку и отскакивали, словно от стены. Савлу казалось, что они совсем не причиняют преступнику боли, потому что он не стонал, не кричал, не показывал, как тяжело ему приходится под градом увесистых снарядов. Савлу хотелось самому швырнуть в голову преступника камень, чтобы выплеснуть собственное накопленное за последний час раздражение. Казалось, он поразит еретика, и в его душе снова наступит привычное равновесие. Но руки были заняты чужими плащами. Чтобы его не зашибли в сутолоке, Савл отошел в сторону и стал с видимым одобрением смотреть на экзекуцию.
Вот один удачно брошенный камень миновал вытянутую вперед ладонь и чиркнул по щеке юноши. Кровь обагрила его лицо.
- А-а! - взревела толпа, и град камней посыпался еще ожесточенней.
- Вы не ведаете, что творите, вы не ведаете, что творите. - шептали разбитые губы еретика. И этот шепот слышал только Савл. Его слух приобрел удивительную чуткость. Казалось, он даже слышал, как хрустят ломаемые кости, как гулко бьется сердце преступника, как вырывается из кровоточащего рта хриплое дыхание.
Камни сыпались градом. Юноша упал, голова его превратилась в кровавое месиво. Он еще двигался, пытаясь зачем-то встать, уже не загораживаясь руками. Но все его попытки подняться тут же пресекались особо меткими попаданиями увесистых камней. Перекошенные яростью лица, безумные глаза, жаркое хриплое дыхание - картина для постороннего и беспристрастного глаза тяжкая и ужасная. Но не было в толпе такого беспристрастного и постороннего. Савл, не принимавший участия в убийстве, с каким-то болезненным любопытством смотрел на агонию человеческого тела, и ни капли сожаления не возникало в его душе.
Здесь вершился праведный суд над человеком, посягнувшим на незыблемость веры.
Глава 3
ЕРЕСЬ
Савл вспоминал эту сцену тысячи раз. Сначала с удовлетворением - сцена наказания еретика грела праведную душу законопослушного иудея.
Только так можно поступать с теми, кто разрушает традиции и Закон. Позволяя отступление от правила в малом, жди большой беды. Ливень начинается с одной капли.
Ни малейшего сомнения не было в душе Савла.
Но со временем в его сердце появилось раздражение, досада. Он вдруг понял, что смалодушничал. Он не участвовал в наказании зла. Он стоял в стороне и смотрел на то, как добро воевало со злом. А он, умный и ученый Савл, ревностно преданный Закону, был всего лишь зрителем. Привыкший быть всегда в первых рядах, примерный фарисей, защитник веры и традиции, он вдруг ушел с острия события, предоставив вершить праведный суд другим, может быть менее умным и подкованным в вопросах веры, но зато более решительным и активным. Что произошло с ним? Вместо того чтобы встать грудью на защиту веры, он сторожил одежды людей, которые не побоялись взять на себя ответственность в этом великом деле искоренения ереси.
Разве он когда-нибудь малодушничал? Разве он был не первым в спорах между фарисеями и саддукеями, которые (подумать только!) учили, что на том свете не будет ни вечного блаженства для праведников, ни вечных мучений для грешников, и отрицали бытие Ангелов и злых духов и будущее воскресение мертвых.
Господь избрал еврейский народ для сохранения чистоты веры. Именно поэтому прежде чем начать в синагоге чтение Торы, свода Божественных правил, Богу возносится молитва: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, избравший нас из всех народов и давший нам Тору».
Мы - избранные! Он, Савл, учился Закону у великого учителя Гамалиила. И в совершенстве овладел искусством полемики и убеждения. Его с одобрением слушали умнейшие мужи Иерусалима, с ним советовались, его высказывания приводились в пример в качестве аргументов в богословских спорах. Значит, он - избранный среди избранных.
Он ненавидел тех, кто прятался в тени, закрывал глаза на опасность, которую несла ересь. Он, истинный мудрец и книжник, был всегда впереди.
И вот - результат.
Когда настал момент истины, он всего лишь охранял одежды настоящих ценителей веры.
Где был его внутренний огонь, куда девалась твердость веры, почему он позволил себе отойти в сторону? А ведь он такой не один.
Сколько их вокруг, людей, которые ничего не делают сами, а всего-навсего стерегут чужие одежды? Именно из-за них, равнодушных и трусливых, Палестину раздирают противоречия. В Иудее, Самарии, Идумее, Галилее и других провинциях живут настолько разные люди, что говорить о едином еврейском народе нельзя. И тем важнее для настоящего иудея беспрекословное и точное следование Закону, обозначенному в Торе.
Стыд за содеянное подхлестнул Савла. Он стал не только произносить праведные речи и ожесточенно спорить с теми, кто хоть в малой мере допускал отклонение от догмата веры, но даже испросил у Синедриона полномочий в искоренении ереси. И такие полномочия он получил. Теперь по его слову отряд римских воинов врывался в дома последователей казненного смутьяна Иисуса Назорея и отправлял еретиков в темницу.
Узнать, кто из иудеев являлся тайным сторонником Назорея, было нетрудно. Савл добывал себе деньги на пропитание промыслом, которому обучил его трудолюбивый и благочестивый отец в Тарсе, - изготовлением и продажей палаток. В торговых рядах у него особое место - в тени высокой каменной стены. Над головой натянут полотняный полог: когда солнце поднимается высоко, спасительная тень укрывает торговца от зноя.
Иудеи ходят на базар не только за товаром. Где еще узнаешь иерусалимские новости? Где можно обсудить события сегодняшние и минувшие? Где можно высказать свою точку зрения на порядки, царящие в Иудее? Где можно позлословить о еврейских отступниках веры из Самарии? Только на базаре. Ходят евреи от палатки к палатке, прицениваются, разглядывают товар, ведут разговоры. Иногда покупатель задерживается у прилавка на несколько часов, так его увлекает беседа. Бывают и споры, вспыхивают иногда и ссоры - разные люди ходят по знойным улицам Иерусалима, все по-разному смотрят на жизнь, на мир, на веру. Вот раскричались саддукей с фарисеем, никак не докажут друг другу свою правоту. А как они могут это сделать, если у каждого из них работают только уста, а уши - словно залиты воском? Нет, так никогда не найти истины.
- Вот хорошая просторная палатка для дальнего путешествия! - нахваливает Савл товар толстому покупателю, который пыхтит и отдувается на жаре, вытирая тряпицей пот, струящийся по лубу и шее.
- У тебя ткань слабая, - сердито бурчит покупатель. - Палатка не проживет и месяца.
- Как слабая!? - возмущается Савл. - Да моя ткань прочнее железа!
- Эк хватнул! - смеется покупатель. - Не люблю хвастунов. И брехунов. Много сейчас их развелось.
- Кого ты имеешь в виду? - смиряя гнев, с любопытством спрашивает Савл.
- Да этих сектантов, у которых Бог в плотника вселился.
Покупатель громко хохочет собственной шутке.
- А что, ты знаешь кого-то из них? - как бы между прочим интересуется Савл.
- Да неподалеку от меня живет горшечник Кифа, к нему в дом все время шастают эти умалишенные. Этот брехун и мне пытался петь свои враки про воскресшего плотника.
- А где живет этот чудак? - интересуется Савл.
И покупатель охотно рассказывает торговцу, как пройти к крамольному дому.
У Савла хорошая память - теперь он легко найдет гнездо ереси. Он доброжелательно прощается с покупателем и продолжает торговать дальше.
- Подходите, подходите, здесь вы увидите самый лучший товар во всей Иудее!
И снова завод<