Ангелы на небе
Звезды зажигают.
Кланяются звери,
Никнут к рукавичке
Белочки-шалуньи,
Рыжие лисички.
Заяц косоглазый,
Мишка неуклюжий —
Все лесные звери
Ей покорно служат.
Только клонит дрема,
И приказов нету,
Будто снова дома,
На печи согретой.
Будто мать, лучина,
Запах вкусный, сдобный…
Белая овчина —
Пуховик сугробный.
Воет ветер где-то,
Нежат чьи-то ласки…
Нет страшнее этой
Стародавней сказки!
СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В ПРИЖИЗНЕННЫЕ СБОРНИКИ [145]
«Померкла туманная линия…» [146]
Померкла туманная линия
Далекого берега… Мгла,
Такая немая и синяя,
На озеро с неба сошла.
И волны на камни прибрежные
Взбегали, шурша в камыше,
Их лепеты, сонные, нежные,
Так ласковы были душе.
Скрипели у лодки уключины,
Бежала, звенела вода,
И снилось, что мы не разлучены,
А счастливы были всегда.
ТАМ («Где гремели пушки…») [147]
Где гремели пушки
И рвались шрапнели —
Оставались дети.
…Прятались в подушки,
Забивались в щели….
Маленького Яна —
Голубые глазки —
Не забыла рота.
Раз от «чемодана»
Загорелась хата…
Звонко крикнул кто-то…
Нам не жаль солдата:
Павший с крошкой рядом,
Не глядел он в небо
Удивленным взглядом —
Знал, что жизнь — копейка!..
Худенькая шейка,
Яростная рана…
Маленького Яна —
Голубые глазки —
Навсегда не стало…
НАД ПОЛЕМ («Тихий ветер шепчет над полями…») [148]
Тихий ветер шепчет над полями…
Он унес, развеял звуки боя…
Звезды светят синими огнями,
Ночь полна нездешнего покоя…
Позабыв тревоги боевые,
Позабыв о грустном и опасном,
Спят солдаты… Только часовые
Сонно бродят в сумраке безгласном.
Ночь пойдет неслышно… Незаметно
Улетит с мечтами и покоем,
И рассвет сырой и неприветный
Над полями грянет новым боем…
Но теперь так ласково и нежно
Веет ветер, веет полусонный…
— Спите, братья, спите безмятежно,
Отдыхайте сердцем истомленным!..
Сзади вас, в покинутых селеньях,
Ваши сестры, матери и жены
Видят вас в молитвах и виденьях,
Чутким сердцем слышат ваши стоны…
АВСТРИЕЦ(«У него почернело лицо…») [149]
У него почернело лицо.
Он в телеге лежит недвижимо,
Наша часть, проходившая мимо,
Вкруг бедняги столпилась в кольцо.
Мой товарищ, безусый юнец,
Предлагает ему папиросы…
И по-польски на наши вопросы
Шепчет раненый: «Близок конец…»
И на робкие наши слова,
Улыбаясь бессильно и бледно,
Шепчет медленно он: «Вшистко едно…»
И ползет возле губ синева.
Каждый знает, что рана в живот —
Это смерть… «Я умру через сутки…»
Лейтенант утешеньям и шутке
Не поверит уже, не поймет…
Слышен выстрелов дальний раскат…
Наши лица угрюмы и строги…
Мы проходим по грязной дороге,
Не надеясь вернуться назад.
Новая Александрия
«Скоро утро. Над люнетом…» [150]
Скоро утро. Над люнетом
Неподвижный часовой,
Он печальным силуэтом
Онемел, как неживой.
И, неверно озаренный
Светом робкого костра,
Весь окоп уединенный
Чутко дремлет до утра.
Офицер в землянке темной
Над письмом склонил лицо,—
На руке мерцает скромно
Обручальное кольцо…
Утомленно спят солдаты,
Ружья в козлах — точно сноп,
И, глубоким сном объятый,
Недвижим и тих окоп.
Близко утро. Грянул где-то
Первый выстрел, близок бой…
Шевельнулся у люнета
Неподвижный часовой…
В ПОХОДЕ(«Эх! тяжела солдатская винтовка…») [151]
Эх! тяжела солдатская винтовка
И режет плечи ранец и мешок…
Дорога грязна и идти неловко,
Ведь к ней нужна привычка и сноровка,
И за аршин считай ее вершок…
Неважно, брат, коль нет с собою трубки,
А с ней — пустяк: запалишь — всё пройдет…
Нам из Москвы прислали полукрупки,
Да вот спасибо им за полушубки,
А то земля в окопах — чистый лед.
Идем давно… костры блестят из мрака,
И слышен говор тысячи людей…
Недалеко, должно быть, до бивака…
Вот в темноте залаяла собака
И где-то близко — ржанье лошадей.
Обед давно готов в походной кухне,
И кашевар нескупо делит щи…
«Ей, землячок, смотри, брат, не распухни!..»
А утром — бой. Угрюмо пушка ухнет,
И смерть откроет черные клещи…
ВИНТОВКА № 572967 («Две пули след оставили на ложе…») [152]
Две пули след оставили на ложе,
Но крепок твой березовый приклад.
…Лишь выстрел твой звучал как будто строже,
Лишь ты была милее для солдат!
В руках бойца, не думая о смене,
Гремела ты и накаляла ствол
У Осовца, у Львова, у Тюмени,
И вот теперь ты стережешь Тобол.
Мой старый друг, ты помнишь бой у Горок,
Ялуторовск, Шмаково и Ирбит?
Везде, везде наш враг, наш злобный ворог
Был мощно смят, отброшен и разбит!
А там, в лесу? Царапнув по прикладу,
Шрапнелька в грудь ужалила меня…
Как тяжело пришлось тогда отряду!
Другой солдат владел тобой два дня…
Он был убит. Какой-то новый воин
Нашел тебя и заряжал в бою,
Но был ли он хранить тебя достоин,
И понял ли разительность твою?
Иль, может быть, визгливая граната
Разбила твой стальной горячий ствол…
…И вот нашел тебя в руках солдата,
Так случай нам увидеться привел!
Прощай опять. Блуждая в грозном круге,
Я встречи жду у новых берегов,
И знаю я, тебе, моей подруге,
Не быть в плену, не быть в руках врагов!
НОВОБРАНЕЦ («Широк мундир английского солдата…») [153]
Широк мундир английского солдата,
Коробят грудь нескладные ремни…
Старик-отец, крестьянин бородатый,
Сказал, крестясь: «Господь тебя храни!»
Мальчишка хлиб, а пули жалят больно
(Сам воевал и знает в этом толк).
— Прощайся, мать, наплакалась… Довольно.
И шапку снял, нахмурился и смолк.
Ушли. Один. Когда-то ночь настанет,
Когда-то смолкнут звуки голосов,
И сладкий сон усталого заманит
В родную глушь, в родимый гул лесов.
Неделя-две тоски, борьбы и ломки,
А там, глядишь, коль все идет на лад,
И грудь вперед, и шаг, и голос громкий,
И этот смелый и спокойный взгляд.
Любовь и труд! В подростке — спрятан воин,
В тебе ж — его ваятель, командир!
Уж мальчуган оружия достоин,
И как к нему идет теперь мундир!
Оторванный от жизни полусонной,
Он стал нервней, душа его — как воск…
Характер ли создать определенный,
Иль навести один ненужный лоск, —
Ты можешь все. Твори стране солдата,
Единой верою скрепляя все сердца, —
И будь для них, чем был уже когда-то:
Начальником, вмещающим отца.
РОДИНЕ («Россия! Из грозного бреда…») [154]
Россия! Из грозного бреда
Двухлетней борьбы роковой
Тебя золотая победа
Возводит на трон золотой…
Под знаком великой удачи
Проходят последние дни,
И снова былые задачи
Свои засветили огни.
Степей снеговые пространства,
Лесов голубая черта…
Намечен девиз Всеславянства
На звонком металле щита…
Россия! Десятки наречий
Восславят твое бытие.
Герои подъяли на плечи
Великое горе твое.
Но сила врагов — на закате,
Но мчатся, Святая Земля,
Твои лучезарные рати
К высоким твердыням Кремля!
ОДИН ИЗ МНОГИХ («Помнишь: вихрь событий…») [155]
Помнишь: вихрь событий
И блестящий крах…
Много было прыти
У тебя в ногах.
Но по воле рока
С помощью Читы
До Владивостока
Докатился ты.
Позади теплушка,
Позади — вокзал.
В штатском — прямо душка
Грозный генерал.
Томной «бедной Лизой»
Постучался к «ним»:
«Мне важна лишь виза,
Остальное — дым!..»
А затем свобода,
Радостная дрожь…
«Странно, с парохода
Город так хорош!
Что же хмурит, братцы,
Светлых мыслей нить?» —
«Цена… 320…
Раньше бы купить!..»
БЕЖЕНКИ («В теплушке у жаркой печки…») [156]
В теплушке у жаркой печки
Офицерши варят обед.
Жарко и гадко. Свечи
Скупой колыхают свет.
Едут всё дальше-дальше:
Гонит мужей большевик.
У генеральши
Нервы и нервный тик.
Сердится важная дама:
«Плебейки! Проклятый чад!..»
Врагини молчат упрямо:
У каждой по пять галчат.
Но в сердце любой — иголки,
Назревает переворот:
«Стащить ее с верхней полки
И мокрой тряпкой — в рот!»
ЛЮБОВНИЦА («Ах, я устала от этой скромной…») [157]
Ах, я устала от этой скромной,
Тихой и бедной жизни вдвоем!
Тихо иду я Плющихой темной,
Белый песец на плече моем.
Что мне лукавить! Ведь знает сердце:
Грешным желаньям потерян счет.
Кто-нибудь стукнет в заветной дверце,
Станет желанным и увлечет.
Дома же книги и он над ними…
Жалкие книги о счастье всех!
Словно подвижник в жестокой схиме, —
Даже обидеть такого грех.
Я целовала твой каждый пальчик,
Слезы и муку в душе тая…
Я ухожу навсегда, мой мальчик,
Ты ведь поймешь и простишь меня.
СПУТНИК («Ржаная краюха сытна…») [158]
Ржаная краюха сытна,
И чавкают крупные зубы.
Желтеет кайма полоша…
«Товарищ, ухлопать козу бы!»
Козу ли? Охотничий нож
Я все-таки двигаю ближе.
Мурлычет, смеется, подлец!
И губы шершавые лижет.
И дальше, друзья и враги,
По шпалам шагаем упруго,
Пугаясь тигровой тайги
И также — не меньше — друг друга.
ПРИКОСНОВЕНИЯ («Мои сады окружены пустыней…») [159]
Мои сады окружены пустыней,
Ее рука над ними, надо мной,
И полночью, когда земля остынет,
Я чувствую ее песчаный зной,
Я чувствую дыхание пустыни.
И ведаю, приблизится конец.
Свернут листы и почернеют клены,
И дом замрет, как высохший мертвец.
Погибнет сад цветущий и зеленый,
Когда ему и мне придет конец.
Но я сажаю новые цветы,
Но я ращу любимейшие злаки,
И на огне, на белые листы,
Карандашом бросаю эти знаки…
К чему мне дом, сады, мои цветы?
Но смертный слаб. И надо мне любить,
Чтобы забыть идущие минуты,
Когда пески придут меня убить,
Когда придет неведомый и лютый…
И счастлив я, умеющий любить.
Но полночью, когда прохладен мрак,
Я чувствую пустыню и в тревоге
На этот лист кладу за знаком знак.
Бессилен я, бессилен рок убогий:
Мои сады, мой дом — объемлет мрак.
ПОЮЩИЙ СНЕГ(«Падает белый снежок…») [160]
Падает белый снежок
Здесь — в тишине заокошечной.
…Я о тебе, мой дружок,
Я о тебе, моей крошечной.
Вот всепокорность моя —
Ласковость песенки простенькой.
Снег застилает поля
Голубоватою простынькой.
Конь мой бежит над рекой,
Рвут валуны из оглобль его.
В сердце снежинок покой,
Сердце снежинок незлобливо.
Трудные будут пути,
Но до конца их изведаю.
Радостно к милой прийти
Гордым и с гордой победою.
Где-то у белых Онег
Ты — опечаленной Ладою.
Может быть, это не снег,
Может быть, я это падаю?
БЕЗБОЛЬ («Зачерпнуло солнце медным диском…») [161]
Зачерпнуло солнце медным диском
Задымившей ленты Иртыша.
Ветер машет опахалом близким,
Сенокосом берега дыша.
Под кормой расплавленная бронза
Вспенилась, янтарно закипев.
Мужичок, переодетый бонза,
Затянул заплаканный напев.
И, посыпав розовою пудрой
Облаков плавучие холмы,
Умер вечер — чужестранец мудрый, —
Не снимая голубой чалмы.
И, считая маленькие звезды,
Думаю, внимая комару:
— Сумрачный и тосковавший прежде,
Все-таки я хорошо умру.
СОБАКОГЛАВЫЙ («Старинная керамика — амфора…») [162]
Старинная керамика — амфора
С изображением святого Христофора:
В шерсти, с когтьми и с головою пса —
Угодника избрали небеса.
Сказал Господь: возьму себе урода.
Пусть жалкая послужит мне природа,
Пусть знают все — и зверь, и раб, и тать,
Что Бог везде умеет расцветать.
Я злак души взращу, как огородник,
И будет в сумрачном страшилище — угодник.
Но плакался, приявший приговор,
Собакоглавый инок Христофор.
Слезу отер и шел путем Господним,
И был посмешищем в упрямом дне сегоднем,
Чтоб за тоски глаза изъевший дым
Не тлеть в веках и нам сиять — святым.
В СЕБЕ(«Проповедую строгую школу…») [163]
Николаю Асееву
Проповедую строгую школу
На отроге угрюмо-гористом,
И дикарь, отрыгая юколу,
Называет меня футуристом.
Прибежит гимназист и похвалит,
На зрачки опуская ресницы,
Но со мной не скучает едва ли,
Посидит и спешит извиниться.
Быть бы женщиной, плакать сугубо,
Но какая же я Ниобея?
И кусаешь язвящие губы;
Словно вещь, замурован в себе я,
И кажусь дискоболовым диском,
И не знаю, не чую, не чаю,
И о вас, удивительно близком,
С декабря утомленно скучаю.
ДЕВКА(«Изогнутая, выпячив бедро…») [164]
Изогнутая, выпячив бедро
И шлепая подошвами босыми,
Тяжелое помойное ведро
Несет легко ступеньками косыми.
Подоткнутою юбкой обнажив
Изгибы икр, достойных строгой лепки,
Сошла во двор. Меж шлюх и сторожих
Уже звенит задорно голос крепкий.
И встречному швырнет она успех,
Со спелых губ скользнувший, как гостинец
Велев сравнить с закутанными в мех
В фойэ, в садах и номерах гостиниц.
И думаю, читая тридцать строк,
Накривленных измотанной эстеткой,
Что мужики, толкая в потный бок,
Зовут ее, веселую, — конфеткой.
МОРСКИЕ (1–6) [165]
Чтоб не сливались небо и вода —
Зеленый мыс легко повис меж ними,
И облаков сквозные невода
Ловили солнце всё неутомимей.
Но солнце жгло их розовую ткань
(Крутясь, горело дыма волоконце),
И вот уже над всем простерло длань
Жестоко торжествующее солнце.
Как женщина, отдав себя, земля
Спала, несясь на дымной гриве зноя,
А в голубом, холсты не шевеля,
Чернел корабль и был — ковчегом Ноя.
На небо намазана зелень,
И свежий сочится мазок…
Идущей с востока грозе — лень
Тащить громыхнувший возок.
А небо густое, как краска,
Как море, которое — там!
Над далью лиловая ряска
Ушедших к Господним местам.
Склоняется солнце на запад,
Могущество зноя излив,
И лодка — с утеса — как лапоть,
Заброшенный в синий залив.
Прямая серая доска —
Как неуклюж шаланды парус!..
Пусть, набежав издалека,
Его взъерошит ветра ярость.
Угрюмо-серый тихоход
Плывет в коммерческую пристань.
Разрушь тоскливый обиход:
Гори в грозе и в ветре выстань!
И холст, упавший как доска,
Пусть напряжется крутогрудо.
Пусть будет гибель, смерть пускай,
Но пусть и в смерти грянет чудо.
Метлой волны хрустящий берег вымыт.
Простор воды лукаво бирюзов.
Здесь чуждый мне и беспокойный климат,
Здесь в стон гагар вплетен томящий зов.
А горизонт — он выгоренно-дымчат —
Как ветхих ряс тепло шуршащий шелк…
Мой взгляд грустнел, в нем растворялось «нынче»,
К далекому парящий дух ушел.
Я ковш мечты. Из глубины зачерпнут
Моей томящей творческой тоской, —
И смерть моя, безглазо-желтый череп,
И ты, мой сон, мой самоцвет морской.
Даль дымчата, а облаков каемка
Оправлена по краю в серебро.
Морская ширь звенит под зноем емко,
Раскалено гранитное ребро.
А ты со мной. Ты белая, ты рядом,
Но я лица к тебе не обращу:
Ты заскользишь по зазвеневшим грядам,
Ты ускользнешь по синему хрящу.
Но ты моя. И дуновенье бриза,
И плач волны, разбитой на мысу, —
Всё это так, всё это только риза,
В которой я, любя, тебя несу.
Голубые и синие полосы
Нынче море запутали в сеть,
Протянулись ветровые волосы
И до вечера будут висеть.
И на парусе, косо поставленном,
На ладье, потерявшей весло, —
Не меня ли к безумцам прославленным
С горизонта в лазурь унесло.
ОСВИСТАННЫЙ ПОЭТ («Грехи отцов и прадедов грехи…») [166]
Грехи отцов и прадедов грехи —
Вот груз тоски на точках нервных клеток.
И этот груз, кладя и так, и этак,
Я на плечах тащу через стихи.
И думаю, взглянувши на верхи
Иных вершин, где горный воздух редок:
Не лучше ли возить в санях соседок,
Укрывши их в медвежий мех дохи.
Мне говорят: «Как хорошо у вас!»
Киваю в такт и думаю покуда:
Отец любил с аи сухарный квас
И выжимал легко четыре пуда.
А я угрюм, тосклив и нездоров,
Я — малокровный выжиматель строф.
НА БЛЮДЦЕ («Облезлый бес, поджав копытца…») [167]
Облезлый бес, поджав копытца,
Опять острит зловещий смех:
— На блюдце дна не уместится
Ни взор, ни радость, ни успех.
В ступе толпы под хрип и топот
В песок былое истолки.
Не скучно ль, сидя рядом, штопать
Надежд протертые чулки?
И понимаешь, бытом сужен
Любой восторг в больной изъян,
А человек тебе не нужен,
Ты — путник в стане обезьян.
Глядишь на цепкие гримасы
Улыбок, жестов, слов и дел,
И тонет в океане массы
Судьбой подчеркнутый удел.
Живешь, слова цепляя в ритмы,
Точа немую зоркость глаз.
Как иступляющую бритву,
Которая на грудь легла.
А голос всё звончей и льдинче,
И повторишь который раз
В ночной пробег пропетый нынче
Свой крошечный Экклезиаст.
СЛУЧАЙ («Вас одевает Ворт или Пакэн?..») [168]
Вас одевает Ворт или Пакэн?
(Я ничего не понимаю в этом.)
И в сумрачном кафе-америкэн
Для стильности встречались вы с поэтом.
Жонглируя, как опытный артист,
Покорно дрессированным талантом,
Он свой весьма дешевый аметист
Показывал сверкальным бриллиантом.
Но, умная, вы видели насквозь
И скрытое под шелком полумаски,
Ленивое славянское «авось»,
Кололи колко острые гримаски.
И вдруг в гостиных заворчало «вор!»
Над узелком испытанной развязки,
И щупальцы склонявший осьминог
Был ранен жестом смелой буржуазки.
ДОСТОЕВСКИЙ («В углах души шуршит немало змей…») [169]
В углах души шуршит немало змей,
От тонких жал в какую щель забиться?
Но Бог сказал: «Страдай, ищи… сумей
Найти меж них орла и голубицу».
Вот — Идиот. Не мудр ли он, когда,
Подняв свой страх, стоит, тоской пылая?
Но обрекла на страшные года
Свой бледный бред мятежная Аглая.
Вот «пьяненький»… И он в луче небес,
В щетине щек свою слезу размазав,
Но яростен, когда терзает бес,
Логически-безумный Карамазов.
Все близкие… Идут, идут, идут
По русской окровавленной дороге.
И между них, как злой и мертвый Дух, —
Опустошенный сумрачный Ставрогин.
И умер ты, и прожил жизнь, ища,
И видел мрак и свет невыносимый:
То нигилист глядел из-под плаща,
То в истину поверивший Зосима.
Люблю тебя, измученный пророк,
Ты то горел, то гас, то сердце застил,
И всё ж ты пел (хотя бы между строк)
О нежности, о жалости, о счастье.
ЕВРЕЙКА («В вас — вечное. Вы знали Вавилон…») [170]
А.К.
В вас — вечное. Вы знали Вавилон
И рек его певучие печали,
Вам Ханаан вознес цветущий склон,
За вами львы сирийские рычали.
И образ ваш в былом неопалим:
Для вас Давид играл на вечной арфе,
Вы защищали с ним Иерусалим,
Христос — для вас — зашел к мещанке Марфе.
Не вами ли сраженный Олоферн,
Скользнув в крови, упал на плащ парчовый?
В вас быстрота антиливанских серн,
Влюбляетесь и мстите горячо вы.
Единая под тысячью личин
(Ревекки, Лии, Сарры и Юдифи),
Ведь это вы, одушевив мужчин,
Бросали их гореть в бессмертном мифе!
И тайна глаз горящих глубока,
Черней, чем плод и кожура маслины.
Не вы ли в Рим послали рыбака,
Сверкнув пред ним в хитоне Магдалины?
В вас женственности творческий экстаз
И пламенность могучей вашей расы,
Для вас и Дант, и восхищенный Тасс
Бросали стих — как сталь — о медь кирасы.
И в пальцах ваших, вырвавших из нот
Величие томящего Шопена,
Текут века, и в ночь не ускользнет
Былых племен омлеченная пена.
«Я живу в обветшалом доме…» [171]
Я живу в обветшалом доме
У залива. Залив замерз.
А за ним, в голубой истоме,
Снеговой лиловатый торс.
Та вершина уже в Китае,
До нее восемнадцать миль.
Золотящаяся, золотая
Рассыпающаяся пыль!
Я у проруби, в полушубке,
На уступах ледяных глыб —
Вынимаю из темной глуби
Узкомордых крыластых рыб.
А под вечер, когда иголки
В щеки вкалываются остро,
Я уйду: у меня на полке,
Как Евангелие — «Костер».
Вечер длится, и рдеет книга.
Я — старательная пчела.
И огромная капля мига
Металлически тяжела.
А наутро, когда мне надо
Разметать занесенный двор,
На востоке горы громада —
Разгорающийся костер.
Я гляжу: золотая глыба,
Великанова голова.
И редеет, и плещет рыбой
Розовеющая синева.
И опять я иду на льдины,
И разметываю в лесу,
И гляжу на огни вершины,
На нетлеющую красу…
Если сердце тоска затянет
Под ленивый наважий клев —
Словно оклик вершины грянет
Грозным именем: Гумилев!
КЛАДБИЩЕ НА УЛИССЕ («Подует ветер из проклятых нор…») [172]
Подует ветер из проклятых нор
Пустынной вулканической Камчатки,
Натянет он туман на зубья гор,
Как замшевые серые перчатки.
Сирена зарыдает на мысу,
Взывая к пароходов каравану;
На кладбище, затерянном в лесу,
Невмоготу покойникам… Восстанут.
Монахиня увидит: поднялись
Могучие защитники «Варяга»,
Завихрились, туманом завились
И носятся белесою ватагой.
И прочитает «Да воскреснет Бог»,
И вновь туман плывет текучей глиной,
Он на кресте пошевелит венок,
Где выцветает имя — Флорентина.
Встает, бледна, светла и холодна,
В светящемся невестином наряде…
Двенадцать лет она уже одна,
Двенадцать лет под мрамором, в ограде.
О, если б оторваться от креста,
Лететь, лететь, как листья те летели,
Стремительным кружением листа,
В уют жилья, в тепло большой постели!
И розоветь, как пар в лучах зари,
И оживать, и наливаться телом,
Но дальние заныли звонари
За сопками, в тумане мутно-белом.
И прячется в истлевшие гроба
Летучая свистящая ватага…
Трубит в трубу — тайфун его труба —
Огромный боцман у креста «Варяга».
Бухта Улисс, 1923 год
«Ветки качались с усталым шумом…» [173]
Ветки качались с усталым шумом,
Веяла сырость из темных чащ…
Вы Вашу лошадь оставили с грумом,
Мальчик дремал, завернувшись в плащ…
Следом за Вами я крался… Орешник
Скрыл меня плотно в свежей глуши.
Здесь подсмотрел я, бродяга-грешник,
Темное горе Вашей души…
Плечи в беззвучном дрожали плаче,
Но оставалась глухой тропа…
Был обезумлен Ваш взор незрячий,
Ваша походка была слепа…
Близким мне сделалось робкое горе,
Но подойти к Вам я не посмел, —
Да и ушли Вы, поплакав, вскоре,
Снова Ваш взор стал презрительно смел…
Стэком коснулись спящего грума,
Выйдя из леса… Ваш лик был строг…
Черное платье вилось угрюмо
И шелестело у Ваших ног…
Вы на меня посмотрели скучно…
И кто бы сказал, что, гордая, Вы
Плакали так безысходно, беззвучно
В тихих шептаньях лесной листвы?
ЛЕГЕНДА О ДРАКОНЕ («Уже утрачено…») [174]