Кука тотчас же сказал:
— Я тоже женюсь в 19 лет и тоже уеду в Англию.
Они пишут мне письма, дарят подарки, сегодня принесли Коле краски. Коленька даже побледнел от радости. Когда мне Марья Борисовна крикнула, чтобы я закрывал двери, Кука шепнул мне:
— А вы ее не любите. Зачем она на вас кричит? Вы ей говорите, будто любите, а на самом деле не любите.
Весна — шумят деревья, тучи округлились, укоротились.
Перечел Гаршина, составил гороскоп, есть интересные мысли, но писать не хочется. <...>
30 апреля. Ночь. Вернулся из города. У Мережковских: читал свою статью о Гаршине2: слезы. До чего я изнервничался. К Гессену: 100 р. С Гумилевым к Яблочкову; — с Яблочковым обедать, к Вольфу и в кинематограф. Был у Фидлера.— Кука считает слово черт неприличным.
— К. И., кого вы больше любите, Лермонтова или же бы Пушкина?
— Пушкина.
— Я тоже: у Лермонтова есть про чертей.
Весны все еще нет.
7 мая. Читаю впервые «Идиота» Достоевского. И для меня ясно, что Мышкин — Христос. Эпизод с Мари — есть рассказ о Марии Магдалине. Любит детей. Проповедует. Князь из захудалого, но древнего рода. Придерживается равенства (с швейцаром). Говорит о казнях: не убий.
8 мая. Сегодня шел снег, у меня на вышке (на новой даче) было изрядно холодно. Тем не менее я доволен. Вчера и сегодня я целые дни — с 7 час. утра до 11 ч. вечера работаю,— и как это чудно, что у меня есть вышка. Теперь я понял причину своей нерадивости у Анненкова. Там я был на одном уровне с Машей, детьми, прислугой, и вечно мелькали люди,— и я первый ассимилируюсь с окружающим. Здесь же меня осеняет такое «счастье работы», какого я не знал уже года три. Я все переделываю Гаршина — свою о нем статью — и с радостью жду завтрашнего дня, чтобы снова приняться за работу. Сейчас лягу спать — и на ночь буду читать «Идиота». Есть ли кто счастливее меня. Слава Тебе, Боже мой! Слава Тебе!
|
|
9 мая. Тоже весь день работал. Ходил с Коленькой на море. Заблудился немного. <...>
2 июня. Были с Машей третьего дня у Андреева. Интересно, как женился Андреев. Я познакомил его с Толей Денисевич. Он сделал ей предложение. Она отказала. Тогда он сделал предложение ее сестре. Перед этим он предлагал Вере Евгеньевне Копельман бросить мужа. Вообще: у него раньше была дача, а потом для дачи он достал себе жену. Эту его новую жену никто терпеть не может, все бойкотируют. Прислуга сменяется феноменально часто.
Андреев говорил обо мне: — Вы нужны потому, что вы показываете у всякого стула его донышко. Мы и не подозревали, что у стула бывает дно, а вы показываете. Но с вами часто случается то, что случилось с одним героем у Эдг. По: он снимал человека с прыщиком, а вышел прыщик с человеком. Читаю «Яму» Куприна3 и Дарвина. <...>
Январь 11. Чувствую себя хорошо. Вчера была луна — у Ильи Ефимовича затевают Народный Дом — урра! — пили — я предложил вечер сатириконцев — урра! <...>
И. Е. говорил со мною о стихах К. Р.— прелесть, о Г. Г. Мясоедове — «дрянь», о Бодаревском, об Эберлинге: его ученик, пан-поляк, однажды искры, и т. д., и т. д. Сейчас буду править корректуру Сологуба1.
23 января. Вас. Ив. Немирович-Данченко был у меня сегодня и рассказывал между прочим про Чехова; он встретился с Чеховым в Ницце: Чехов отвечал на все письма, какие только он получал.— Почему? — спросил Вас. Ив.— А видите ли, был у нас учитель, в Таганроге, которого я очень любил, и однажды я протянул ему руку, а он (не заметил) и не ответил на рукопожатье. И мне так больно было.
|
|
Вечером у Репиных. И. Е. говорил, что гений часто не понимает сам себя.
8 февраля. Ночь. Вчера болтался в городе: читал в Новом Театре о Чехове без успеха и без аппетита. Был у Розанова: меня зовут в «Новое Время». Не хочется даже думать об этом. С Розановым на прощание расцеловался. Говорили: о Шперке, о том, что в книге Розанова 27 мест выбрасывается цензором, о Михайловском (оказывается, Роз. не знает, что Мих. написал «Что такое прогресс?», «Борьба за индивидуальность» и т. д.) <...>
Утром вчера у Немиров.-Данченко: говорил, как Чехов боялся смерти и вечно твердил: когда я помру, вы... и т. д. Много водок, много книг, много японских картин, в ванной штук сорок бутылок от одеколону — множественность и пустопорожняя пышность — черта Немировича-Данченко. Даже фамилья у него двойная. Странный темперамент: умножать все вокруг себя. От Немировича в театр: там какие-то люди, котор. хотели меня видеть, и в том числе Розенфельд: нужно предисловие к книге его жены. Оттуда в «Мир», оттуда к Альбову. Взял Альбова в ресторан «Москва» — он задыхается. Очарование чистоты и литературного благородства... Он терзается уж который год, что не может написать ни строки. «Что так-то небо коптить?» Замыслил теперь вещь — деньги на исходе — больной старик скоро останется без копейки. Спрашивает, не могу ли я свести его с «Шиповником». Это патетично. У меня даже «слезы были на глазах», когда он говорил об этом. Он не ноет, не скулит, он не кокетничает тоскою, но выходит оттого ужаснее. Вспоминал: как студентом, уже автором «Дня итога» в день казни Кибальчича («я все их рожи близко видел») зашел к бляди и как она спрашивала, за что их казнили, и сочувствовала революционерам. Мне бы лет 20 назад написать «Яму», а теперь, после Куприна, его уже не тянет. Вспоминал о монастыре Валаам, куда ездил с отцом лет 11-ти, о молчальнике, с к-рым накануне молчания приехала поговорить в последний раз семья, о кающемся купце, к-рый для подвига — вымостил один дорогу от монастыря к морю и т. д. Отец.его — дьякон. Здесь Чехов познакомился с Ив. Щегловым — сказал он, уходя из ресторана. Кстати, мне понравилось: Андреев меня называет Иуда из Териок — Иуда Истериок.
|
|
От Альбова опять в «Мир» — застал мать издателя старуху Богушевскую. Она мне сию же минуту с бацу рассказала, что ее сын издает журнал, т. к. его жена умерла, а ребенок родился идиотом, «вы не хотите ли денег, возьмите, пожалуйста, вы такой милый, сын мне доверил кассу, я и даю, кто ни попросит». Я отказался — но все мне казалось, как из романа какого-нб. <...>
10 февраля. Сейчас был у меня в гостях Григорий Петров. Приехал из Выборга. В кацавейке и синих каких-то жандармских штанах. Позавтракали вместе. Голова седая стала, как у Станиславского. Пошли к Репину. Там постылая Яворская, Майская, Семенов... <...> Я дурацки делал фокусы на лыжах. Вдруг приносят известие, что Комиссаржевская умерла. Толстый профессор Каль читает из «Биржевых». Я почему-то разревелся. Илья Еф. не заметил, что я реву,— и говорит:
— Не мудрено и умереть. Вот если так, как Чуковский сегодня на лыжах...
Потом заметил, сконфузился и вышел из комнаты.
Сейчас читаю «Ключи Счастья», Вербицкой. Жду, не придет ли от Репина Петров. <...>
20 апреля. Репин в 3 сеанса написал мой портрет. Он рассказывал мне много интересного. Напр., как Александр II посетил мастерскую Антокольского, где был «Иоанн Грозный». Пришел, взглянул на минуту, спросил:
— Какого вероисповедания?
— Еврей.
— Откуда?
— Из Вильны, Ваше Величество.
— По месту и кличка.
И вышел из комнаты. Больше ни звука.
Рассказывал о Мусоргском. Стасов хлопотал, чтобы Мусоргского поместили в Военном Госпитале. Но ведь Мусоргский — не военный. Назовите его денщиком. И когда И. Е. пришел в госпиталь писать портрет композитора — над ним была табличка: Денщик.
Вчера И. Е. был у нас. Какая у него стала память. Забывает, что было вчера. Гессен ему очевидно не понравился. И. Е. показывал нам свою картину «18 окт.», где он хочет представить апофеоз революции, а Гессен посмотрел на картину и сказал: «Вот почему не удалась рус. революция» — ведь это же карикатура на рус. революцию.
24 апр. Весна ранняя — необыкновенно хороша. Уже береза вся в листьях, я третий день — босиком, детки вчера тоже щеголяли без обуви. На душе — хорошо, ни о чем не думаю. Вчера изнуряли меня: Лидия Николаевна, Анненкова, Иванова, Пуни,— отняли полдня. Нужно от них отгородиться. Решено: на почту не хожу, и вставши — сейчас за стол.
Кука рассказывает: Коля сказал: папа, купи мне зай... потом шлеп по колено в воду — и докончил:
— ца!
Ах, да. Когда И. Е. меня писал, он рассказал мне забавный анекдот об Аполлинарии Васнецове: тот, вятчанин, никогда не видал апельсинов. И вот в СПб. (или в Москве?), увидавши, как другие едят, он купил десяток с лотка; очистил один — видит, красный, подумал, что порченый, и выбросил прочь, другой — тоже, и в конце концов выбросил все. Потом обнаружилось, что то были «мандаринки». <...>
29 апреля. Коля лежит у меня в комнате и вдруг:
— Папа, я думаю, что из обезьян делается человек. Обезьяна страшно похожа на человека, только бороды у нее нету.
Коля сегодня за ужином с Егоркой об чем-то разговаривал. Егорка безбожно лгал. Я сказал: смотри, Егорка, не ври, Бог накажет.
Коля: — Но ведь же сам так и сделал, что человек врет... Сам делает и сам наказывает...
Детерминизм и свобода воли... Если б я сам не слыхал, не поверил бы. Егоркин папа — повар. Он с важностью говорит: 20 р в месяц получает.
Конец апреля. Лида: — Сколько на свете есть Петербургов? — Один.— А Москвов? — Тоже одна.— Каждой станции по одной.
19 мая. Был у Репина: среда. Он зол, как черт. Бенуашка, Филосошка! За столом так и говорит: «Но ведь он бездарен, эта дрянъ Филосошка!» Это по поводу письма Философова, где выражается сочувствие Бенуа (в «Речи»). Я возражал, он махал рукою. Художник Булатов играл на гитаре и гнусно пел. Дождь, туман. У меня ящерица и уж: привез к Колиным именинам. Работы гибель — и работа радостная. Писать о Уитмене и исправлять старые статьи. Продал книгу в «Шиповник». Маша не сегодня — завтра родит. Настроение бодрое: покончил с Ремизовым, возьмусь за Андреева. После Андреева Горький: по поводу «Городка Окурова» хочу статью подробную писать. После Горького — Ценский — и тогда за Уитмена и за Шевченка — в июле. Шевченко войдет в критическую книгу, а Уитмен отдельно2. Весь июль буду писать длинные статьи, а июнь писать фельетоны. 10 же дней мая, о, переделывать, подчищать — превосходно. И потом в литературном о-ве лекцию о Шевченко. Идеально! Сегодня читал псалтырь.
Июнь который-то. Должно быть, 20-й. Оля Ямпольская — таланты приживалки. Унылая скульпторша. Полипсковский вчера приехал с женою. Жена — демонстративно-прозаична. Все женщины прозаичны, но они это скрывают, а она даже и не знает, что нужно скрывать. Груба, громка, стара... <...> Я познакомился с Короленкой: очарование. Говорил об Александре III. Тот, оказывается, прощаясь с киевским губернатором, громко сказал:
— Смотри мне, очисти Киев от жидов.
По поводу «Бытового Явления». Издает его книжкой, показывал корректуру — вспомнил тут же легенду [ 11 ], что Христос в Белоруссии посетил одного мужика, хотел переночевать, крыша текла, печь не топлена, лечь было негде:
— Почему ты крыши не починишь? Почему у тебя негде лечь?
— Господи! я сегодня умру! Мне это ни к чему. (В то время люди еще знали наперед день своей смерти.) Христос тогда это отменил.
Земские начальники, отрубные участки, Баранов, финляндский законопроект, Бурцев и все это чуждое мне, конкретное — не сходит у него с языка. О Горьком он говорил: с запасом сведений, с умением изображать народную речь, он хочет построить либо тот, либо другой силлогизм. Теперь много таких писателей,— например, Дмитриева.
Я предложил ему дать несколько строк о смертной казни, у меня зародился план — напечатать в «Речи» мнение о смертной казни Репина, Леонида Андреева, Короленки, Горького, Льва Толстого!3
Пошел с Татьяной Александровной меня провожать — пройтись. Осторожный, умеренный, благожелательный, глуховатый. Увидел, что я босиком, предложил мне свои ботинки. Штаны широкие обвисают.
Фельетон об Андрееве у меня застопорился. Сижу за столом по 7, по 8 часов и слова грамотно не могу написать.
Татьяна Александровна тревожно, покраснев, следила за нашим разговором. Как будто я держал пред Короленкою экзамен — и если выдерживал, она кивала головою, как мать.
Конфеты были Жоржа Бормана, а море — очень бурное. Белые зайцы. У меня теперь азарт — полоть морковь.
20 июня. Анатолий Каменский и его товарищ у нас. Ехал в трамвае с господином, у которого ноги попахивали. Он вынул карточку и написал: «Вам необходимо вымыть ноги и переменить чулки. Анат. Каменский». Дурак! Вечером у Короленка — Редько — пошли-проводили на станцию. Говорили о спиритизме. Короленко на точке зрения Бюхнера — Молешотта. Рассказывал о проф. Тимирязеве — весельчак: проделывал тончайшие работы, напевая из оперетки. И его враг, другой профессор, живший в нижнем этаже,— всегда возмущался: как серьезный ученый может напевать. Идиллия! Склад ума у Короленка идиллический. Вчера он рассказывал о своих дочерях: как где в славянских землях их встретили тамошние крестьянки, разговорились и дали дочерям яиц и ягод:
— За то, что вы умеете по-нашему (по-хорватски?) говорить.
Идиллия!
24 июня. Маша уехала в город. Тайком пробралась. У меня в то время сидели Татьяна Александровна и Короленко. Короленке я чаю не дал, он говорил о Гаршине: «был похож в бобровой шапке на армянского священника». Рассказывал о Нотовиче. (Оказывается, Короленко начал в «Новостях»; был корректором, и там описал репортерски драку в Апраксином переулке.) Один корреспондент (Слово-Глаголь) прислал Нотовичу письмо: кровопийца, богатеете, денег не платите и т. д. Нотович озаглавил «Положение провинциальных работников печати» и ругательное письмо тиснул в «Новостях» как статью.— Потом я пошел с ним к Татьяне Александровне. По дороге о Луговом, после о Бальмонте, о Врубеле, о передвижниках и т. д., о Мачтете и Гольцеве.
Репин об Андрееве: это жеребец — чистокровный.
О Розанове: это баба-сплетница.
7 июля. С Короленкою к Репину. Тюлина он так и назвал настоящей фамилией: «Тюлин» — тому потом прочитали рассказ, и он выразился так:
«А я ему дал-таки самую гнусную лодку! Только он врет: баба меня в другой раз била, не в этот». Тюлин жив, а вот «бедный Макар» скончался: его звали Захар, и он потом так и рекомендовался: «Я — сон Макара», за что ему давали пятиалтынный.
«Таким образом, если я сделал карьеру на нем, то и он сделал карьеру на мне».
У Репиных на летней террасе: m-me Федорова и Гржебин. Короленко был в ударе. Рассказал, как по Невскому его везли в ссылку четыре жандарма в карете, и люди, глядя на карету, крестились, а потом передавали его от сотского к десятскому, к заседателю и в конце концов — к бабе Оприсъке. У И. Е. в мастерской картина «Пушкин и Державин» сильно подвинулась вперед. Общий тон мягче: генерал (Барклай де Толли) заменен отцом, рядом с Паганини еще воспитатели, вольница заменена рыдающими запорожцами, в «Крестном Ходе» — переделки.
Неделю назад у меня родился сын.
10 июля. Бессонница. Лед к голове, ноги в горячую воду. Ходил на море. И все же не заснул ни на минуту. В отчаянии исковеркал статью об Андрееве — и, чтобы как-нб. ее закончить, прибег утром к кофеину. Что это за мерзость — писание «под» стакан кофею, под стакан крепкого чаю, и т. д. Свез в город — без галстуха — так торопился, в поезде дописывал карандашом. Гессен говорит: растянуто4. В редакции Клячко с неприличными анекдотами доминирует над всеми. О. Л. Д'Ор просил отвезти О. Л. Д'Орше деньги. Я взял извозчика, приехал — она у Поляковых. Там Аверченко, вялый и самодовольный. <...> Я с ним облобызался — и, под предлогом, удрал к Татьяне Александровне.
Короленко встретил меня радостно. О Репине. О Мультановском деле: как страшно ему хотелось спать, тут дочь у него при смерти — тут это дело — и бессонница. Пять дней не сомкнул глаз5.
«В 80-х гг. безвременья — я увидел, что «общей идеи» у меня нет, и решил сделаться партизаном, всюду, где человек обижен, вступаться и т. д.— сделался корреспондентом — удовлетворил своей потребности служения».
15 июля. Катался с Короленкою в лодке. Татьяна Александровна, Оля (Полякова), Ася и я. О Лескове: «Я был корректором в «Новостях» у Нотовича, как вдруг прошел слух, что в эту бесцензурную газету приглашен будет цензор. Я насторожился. У нас шли «Мелочи Архиерейской Жизни». Вдруг входит господин чиновничьего виду.
— Позвольте мне просмотреть Лескова «Мелочи».
— Нет, не дам.
— Но как же вы это сделаете?
— Очень просто. Скажу наборщикам: не выдавать вам оттиска.
— Но почему же?
— Потому что газета у нас бесцензурная, и цензор...
— Но ведь я не цензор, я Лесков!
Потом я встретился с ним в редакции «Рус. Мысли». Свел нас Гольцев. (Я тогда был как-то заодно с Мачтетом.) Я подошел к Лескову с искренней симпатией и начал:
— Я, правда, не согласен с вашими мнениями, но считаю Ваших «Соборян»...
Он не дослушал и сразу заершился: Фу! фу! Теперь... в такое время... Нельзя же так... Ничего не понимают...
Никакого разговору не вышло.
На перемену его взглядов в сторону радикализма имела влияние какая-то евреечка-курсистка. Я видел ее в «Новостях» — приносила статьи: самодовольная».
Татьяна Александровна еще раз подтвердила, что она не боится доверять мне детей, и Короленко:
— Только не усмотрите здесь аллюзии: нас, малышей, мама совершенно спокойно отпускала купаться с сумасшедшим. Сумасшедший сидел в Желтом доме, иногда его отпускали, и тогда он водил нас купаться.
20 июля. Был Андреев у Короленка: приехал часов около семи. Никакого исторического события не вышло. Нудный Елпатьевский был со своим сыном и племянником, Кулаков,— Андреев долгожданный с женою и с Никол. Никол, на террасе. Все смотрели на Андреева, хотели слушать Андреева, а Короленко стал рассказывать один свой рассказ за другим: о комете, о том, как он был в Сербии, и т. д. Андреев ни слова, но, очевидно, хмурый: он не любит рассказов о второстепенностях, он хотел говорить о «главном», хотел побыть с Короленкою наедине, но ничего не вышло. Рассказал Андреев анекдот, как он, подделавши голос, звонил к Ник. Дм. Телешову, якобы Боборыкин.
— Кто говорит?
— Боборыкин.
(А Телешов — он такой почтительный.)
— Что угодно, Петр Дмитриевич?
— Хочу жениться, не пойдете ли ко мне в шафера?
Потом Короленко проводил меня с Татьяной Александровной домой. Говорил о том, что ему очень понравился последний мой фельетон об Андрееве, но главная ли здесь черта Андреева,— он не знает.
Сегодня я был с Колей и Лидой в кинематографе; потом на Асиной лодке катался с Володей, Шурой, Асей, Олей, Соней и Таней 6. К берегу выбросило утопленника.
5 октября. Был вчера у Розанова. Жену его 3 дня назад хватил удар. «Она женщина простая, мы с нею теперь были за границей, и она обо многом впервые дошла своим умом — как же это Бог? — и вот приехала в СПб, ее хватил удар, и она с первого же слова:
— Это оттого, что я жила умом, а не сердцем». <...>
Январь. Пишу о Шевченко. Т. е. не пишу, а примериваюсь. Сегодня приедет ко мне Гр. Петров. Он был очень мил с нами, когда мы с Машей 3 дня назад отправились в Выборг. Мы покупали мебель, он — по всем мебельным магазинам, даже в тюрьму, где изделия арестантов, к немому финну — за телятиной, нес телятину за нами и т. д. Он немного пресен, банален, но он по-настоящему, совсем не банально добр,— без малейшей ляпидарности,— и к тому же без позы. Он мне предложил, малознакомому, 200 р., я взял у него 100 — и никаких изъявлений благодарности.
28 янв. Сейчас раздавал Мане и Нюне пряники, которые прислала им Нордман. Она всегда, когда гости (более близкие) уходят, говорит с милой и деловитой улыбкой «подождите» и выносит штук 25 пряников и раздает для передачи всем членам семейства и «сестрицам» (прислуге.) Точно так же после всякого обеда она говорит: — Надеюсь, что вы достаточно голодны. — Был теперь бас-Державин, Ермаков, какой-то господин, котор. читал свою драму о пауке, о Пытливости и Времени. И. Е. слушал-слушал и сбежал, я сбежал раньше, сидел внизу, читал Разговор о Шаляпине — «Утро России» назвало Шаляпина хамом — Браво, браво! — сказал И. Е. (Это его любимое слово: горловым голосом.)
30 янв. Сижу и жду И. Е. и Нат. Борисовну. Приедут ли они? Шкаф, наконец, привезли, и я не знаю, радоваться или печалиться. Вообще все мутно в моей жизни, и я не знаю, как к чему относиться. Резких, определительных линий нет в моих чувствах. Я сейчас занят Шевченкою, но, изучив его до конца — не знаю, как мне к нему отнестись. Я чувствую его до осязательности, голос его слышу, походку вижу и сегодня даже не спал, до того ясно чувствовал, как он в 30-х г.г. ходит по Невскому, волочится за девочками и т. д. Удастся ли мне все это написать? Куоккала для меня гибель. Сейчас здесь ровная на всем пелена снегу — и я чувствую, как она на мне. Я человек конкретных идей, мне нужны образы — в уединении хорошо жить человеку логическому — а вместо образов снег. Общества у меня нет, я Репина жду, как манны небесной, но ведь Репину на все наплевать, он не гибок мыслями, и как бы он ни говорил своим горловым голосом: браво! Браво! — это не помешает ему в половине 9-го сказать: — Ну, мне пора.
Получил я от Розанова письмо с требованием вернуть ему его книги. Значит, полный разрыв 1.
1 апреля. Только что с Татьяной Александровной приехал ко мне Короленко дачу искать. Борода рыжеватая от лекарства против экземы. Слышит он будто туже. Об Алекс. Н. Толстом, с которым я его давеча познакомил: — Представлял его себе худощавым и клок волос торчком торчит. Думал, что похож на Алексея Константиновича. — Но где же у Ал. Конст-ча клок? — В молодости. — Про Петрова портрет: а вот и Чириков. — Детям дал апельсины. Сломались сани, наткнувшись на столбик. Он их умело чинил. Рассказал чудесный анекдот: было это в 1889 г. Он только что обвенчал студента и девицу. Студент поехал на облучке, а он с его женой рядом. Навстречу шла ватага студентов. Когда сошли у монастыря, стали молодожены целоваться. А Короленко ищет камушков. Один студент с насмешкою: профессор, какой породы этот камушек? Короленко:
— Во-первых, я не профессор, а во-2-х, это не моя жена.
5 мая. На новой даче. <...>
Пишу заметку о воздухоплавании2. Сейчас сяду переводить Dogland3. Маша в Худ. Театр поехала вчера и не вернулась. Мой нынешний пафос — уехать куда-нб.
10 мая. Опять Walt Whitman. Вспомнил, как Короленко говорил о выражении Брюсова: «миги»: —Очень хорошо — напоминает фиги. <...>
16 июня, четв. Репин в воскресение рассказывал много интересного. Был у нас Философов (привез пирог, синий костюм, галстух заколотый), Редько, О. Л. Д'Ор и др. Репин говорил про Малороссию. С 15-летним Серовым он ездил там «на этюды». «Хохлы так изолгались, что и другим не верят. Я всегда являлся к попу, к духовенству, чтобы не было никаких сомнений. И никто не верил, что я на этюды, думали, что я ищу клад. Один священник слушал меня, слушал, а потом и говорит:
— Скажите, это у вас «щуп»?
Щуп для клада — про зонтик, который втыкается в землю.
На Волге не так:
— А и трудная же у вас должность! Все по горам — все по горам — (Жигули) бедные вы, бедные — и много ли вы получаете?
Про Мусоргского — как Стасов вез его портрет из госпиталя, где Мусоргский умер — и, чтобы не размазать, держал его над головою, и был даже рад, что все смотрят.
Я указал — как многие, кого напишет Репин, тотчас же умирают: Мусоргский, Писемский и т. д. О. Л. Д'Ор сострил: а вот Столыпину не помогло. И. Е. (как будто оправдываясь): «Зато — Плеве, Игнатьев, Победоносцев — множество». <...>
24 июня. Пишу программу детского журнала. Дело идет очень вяло. Хочется махнуть рукой!4
Среда 13 июля. Все еще пишу программу детского журнала. Ужас. Был у Репина. Там некто Печаткин прочитал неостроумный рассказ, где все слова начинались на з. «Знакомый закупил землю. Знакомого запоздравили». И. Е. говорил:
— Браво, браво!
Потом он же рассказал армянский и еврейский анекдот, как арм. и евр. рассказывали басню о «лисеночке и m-me вороне». Потом одна седая, с короткими ногами, декламировала о каком-то кинжале. И. Е. говорил:
— Браво, браво.
Потом фотограф Глыбовский позорно прочитал о какой-то вакханке. Репин:
— Браво, браво!
Ужасное, однако, общество у Репина. Эстетика телеграфистов и юнкеров.
Май 15 ое . Я уже давно совсем больной. 3-й день лежу в постели. 12-го Марг. Ф. уехала на голод. Я ее провожал. Виделся с Короленко. Он замучен: Пешехонов и Мякотин в тюрьме, Анненский за границей — больной,— он один читает рукописи, держит корректуры и т. д.— «А все же вот средство против бессонницы: поезжайте на велосипеде. Мне помогло. Я сломал себе ногу — меня уложили в кровать, и бессонницы прекратились». Ужасно весь захлопоченный. Телефон.— Что такое? — В. Г., у одной рабочей увечье; она затеяла процесс; выиграла; 600 р.; адвокат себе берет гонорару 400 — помогите! — Короленко, не допивши чаю, начинает звонить ко всем адвокатам,— хлопочет, суетится — и так каждый день! — Рассказывал, как он одного спас от повешения: бегал по судьям и в конце концов 31-го декабря обратился к Гучкову — тот сделал все возможное.— Состряпал с Татьяной Александровной Голодный номер, прилож. при «Совр. Слове» — и даже карту сам нарисовал. Когда Анненский был болен, он спал на полу — возле: —«Кто ни придет, наступит».
Был у Розанова. Впечатление гадкое. <...>
Жаловался, что жиды заедают в гимназии его детей. И главное чем: симпатичностью! Дети спрашивают: — Розенблюм — еврей? — Да! — Ах, какой милый.— А Набоков? — Набоков —русский.— Сволочь!—Вот чем евреи ужасны. <...> Библиотеку основывает в Костроме. Показывал домик, где родился: изба. На прощание целовал, благодарил — и в тот же день поехал ко мне — через час. <...>
Кстати, чтобы не забыть. Еду я на извозчике, а навстречу Короленко на велосипеде. Он мне сказал: я езжу всегда потихоньку, никогда не гоняюсь; в Полтаве еще некоторые поехали, поспешили, из последних сил, а я потихоньку, а я потихоньку,— и что же, приехал не позже других... Я подумал: то же и в литературе. Андреев и Горький надрывались, а Короленко потихоньку, потихоньку...
Познакомился с женой его. Ровный голос, без психологических интонаций. Душа большая, но грубая.
И. Е. Репин был у нас уже раз пять. Я у него — раз. Он пишет теперь портрет фон Битнера, Леонида Андреева и «Перед Закатом» — стилизованного Толстого. Толстой, осиянный заходящим солнцем, духовная экзальтация, таяние тела, одна душа. Но боюсь безвкусицы: ветка яблони — тенденциозна, сияние аляповато. Это как стихотворение в прозе — кажется легко, а доступно лишь немногим. И. Е. ждет, когда зацветет у него яблоня, чтобы с натуры написать. В воскресение он позвал меня развлекать Битнера: У того очень уж неподвижное лицо.
3 июня. С М. Б., И. Е-чем и Н. Б. ходили на станцию провожать кн. Гидройца. Илья Ефимович рассказывал, как он познакомился с Л. Н. Толстым. В 70-х гг. жил он на Плющихе, а Толстые в Денежном переулке. Как-то вечером докладывают ему, что пришел кто-то. Он выходит: Лев Н-ч. Борода серая. «Я считал по портрету Крамского, что он высокий, а он приземистый: немного выше меня». Пришел познакомиться. И сейчас же заговорил, о — своем, он тогда очень мучился. Что говорил, не помню,— очень глубокое, замечательно (я только уши развесил!). Но помню, что выпил целый графин воды.
Стали мы считать, сколько портретов Толстого написал И. Е. Оказывается, десять.— Неужели я 10 портретов написал! — удивляется И. Е.1.
Очень смешной эпизод вышел с И. Е. недавно: в трамвае он встретился с инспектором Царскосельского лицея. И. Е. сказал, что едет на собрание Толстовского Комитета.
— А вы были знакомы с самим «стариком»?— спрашивает невежда инспектор.
— Да, немного,— скромно отвечает И. Е.
И. Е. ходит купаться. Пошел в бурю и в грозу. Ветер купальную будку поднял на воздух, когда в ней находился И. Е., и разбил в щепки, а И. Е. цел и невредим оказался на коленях.— Совсем Борки2,— говорит Н. Б.
— И за что мне слава такая? — говорит И. Е.— Вот уж скоро на том свете с меня за это много спросят.
4 июня. У Бобочки уже месяца три завелось ругательное слово: дяба (должно быть: дьявол, а м. б. бяка), и вот первая связная фраза, к-рую он недавно сказал:
— Боба — пай, няня — дяба.
Короленко о Верещагине: когда умер Михайловский, Короленко ехал на погребение в СПб. В одном поезде с ним — В. В. Верещагин.— Осиротело «Русское Богатство»,— сказал Короленко.— Михайловский скончался.
— Дело поправимое!— сказал Верещагин.— Возьмите моего брата.
5 июня. Вчера опять был И. Е.— у Маши на именинах. Подарил ей свой старый фотографический портрет. Говорили о литературе. И. Е., оказывается, очень обожает Чернышевского, о «Что делать» говорит, сверкая глазами. Тургеневские Стихотворения в прозе ненавидит.