К читателю от сочинителя 39 глава

На «европейскую» суть характера Чичикова указывал еще в 1903 году Д. С. Мережковский, поясняя, в чем состоит сама оболь­стительная сила богатства. «Так называемый “комфорт”, — писал он, — то есть высший культурный цвет современного промышлен­но-капиталистического и буржуазного строя, комфорт, которому служат все покоренные наукою силы природы — звук, свет, пар, электричество, все изобретения, все искусства, — вот последний венец земного рая Чичикова... Несмотря на весь свой глубокий консерватизм, Чичиков — отчасти и западник. Подобно Хлестако­ву, он чувствует себя в русском провинциальном захолустье пред­ставителем европейского просвещения и прогресса: тут — глубо­кая связь Чичикова с “петербургским периодом” русской истории, с Петровскими преобразованиями. Чичикова тянет на Запад: он как будто предчувствует, что там его сила— его грядущее “царство”» (Мережковский Д. С. Судьба Гоголя // Новый путь. 1903. № 1. С. 58, 60—61).

«Приобретение — вина всего» — так определяет Гоголь глав­ную страсть Чичикова в заключительной главе первого тома поэмы. «Еще ребенком он... из данной отцом полтины не издержал ни копейки, напротив — в тот же год уже сделал к ней приращения, показав оборотливость почти необыкновенную... Вышед из учи­лища, он не захотел даже отдохнуть...» Слова эти перекликаются у Гоголя с характеристикой немца-ремесленника Шиллера из повес­ти «Невский проспект»: «Еще с двадцатилетнего возраста, с того счастливого времени, в которое русской живет на фуфу, уже Шил­лер размерил всю жизнь свою... Он положил себе в течение 10 лет составить капитал... и уже это было так верно и неотразимо, как судьба...»

С необыкновенной ловкостью и свободой — вполне «комиль­фо» — ведет себя «миллионщик» Чичиков на балу у губернатора, где, как отмечалось, на всем словно было «написано», что «это не губерния», а «сам Париж».

В «Мертвых душах» Гоголь продолжает критику западной цивилизации, развитую им в других произведениях (более всего в повестях, включенных им в 3-й том Сочинений 1842—1843 годов; см. об этом в сопроводит, статье к т. 3 наст. изд.). Развенчание евро­пейского культа денег, которым, как неким «эквивалентом», оцени­ваются даже душевные движения человека — и самая душа, опреде­ляет и то, как рассматривает Гоголь крепостное право. В отношении помещиков к крестьянам как к источнику своего личного обогаще­ния и наживы видит Гоголь новое преломление все того же европей­ского культа «цены» и материального достатка.

Примечательно, как эта новоевропейская мораль сказалась на цензурной истории первого тома «Мертвых душ». Сообщая в письме к П. А. Плетневу от 7 января 1842 года неблагоприятные отзывы о поэме в московской цензуре, Гоголь, вслед за мнениями о ней «цензоров-азиатцев, то есть людей старых, выслужившихся и сидящих дома», передавал, в частности, толки «цензоров-европей­цев» (получивших образование за границей) — «людей молодых»: «Что вы ни говорите, а цена, которую дает Чичиков (сказал один из таких цензоров, именно Крылов), цена два с полтиною, которую он дает за душу, возмущает душу... Этого ни во Франции, ни в Англии и нигде нельзя допустить». (С. Т. Аксаков в письме к сыну Ивану от 1 февраля 1842 года замечал также о московских цензорах: «Моло­дые профессора, образовавшиеся в чужих краях, хуже стариков, не выезжавших из Москвы...» — Лит. наследство. Т. 58. С. 612.)

В «Тарасе Бульбе» происхождение крепостного права Гоголь прямо объяснял иноземным влиянием — распространением торго­вых отношений и оскудением любви. «...Перенимают... бусурман- ские обычаи... свой своего продает, как продают бездушную тварь на торговом рынке», — замечает Тарас в своей знаменитой речи о товариществе. В этом смысле гоголевские помещики, торгующие душами своих крепостных, оказываются прямыми приверженца­ми европейских («бусурманских») идеалов наживы и обогащения. Этим, кстати, объясняется, согласно авторскому замыслу, и почти европейская развитость ремесла в крепостном имении одного из героев-помещиков, Собакевича. «Совершенно практическое уст­ремление жизни производит множество изобретений, относящихся к жизни практической», — писал Гоголь в заметке 1830-х годов по истории Древнего мира «Финикияне».

При всем этом необходимо подчеркнуть, что, осмысляя кре­постное право как прямое следствие петровских преобразований, внесших в Россию европейский культ «цены», обогащения и еще более порабощающего промышленного развития (служения мамо­не), Гоголь отделяет это «право» от тех патриархальных отношений между помещиками и крестьянами, которые служат взаимному спасению их душ. Как указывал в 1909 году К. С. Хоцянов, Гоголь «санкционировал лишь то, что составляло священную обязанность помещиков по отношению к крестьянам, лишь то, что должно было сделать помещиков слугами крестьян» {Хоцянов К. Речь о Н. В. Гого­ле по случаю столетия со дня его рождения (произнесенная 20 марта в Псковском Кадетском корпусе). Псков, 1910. С. 21). С этой мыслью Гоголь писал в 1847 году В. Г. Белинскому по поводу крепостного права: «...следует <тепе>рь подумать заблаговременно... чтобы... осво<божд>енье не было хуже рабства». В свое время Ф. М. Досто­евский, отвечая либеральному публицисту А. Д. Градовскому, под­вергнувшему критике речь Достоевского на Пушкинском празднике 8 июня 1880 года, писал: «...если б только Коробочка стала и могла стать настоящей^ совершенной уже христианкой, то крепостного пра­ва в ее поместье уже не существовало бы вовсе, так что и хлопотать бы не о чем было, несмотря на то, что все крепостные акты и купчие оставались бы у ней по-прежнему в сундуке... И какое дело тогда Коробочке, совершенной уже христианке, крепостные или некрепо­стные ее крестьяне? Она им “мать”, настоящая уже мать, и “мать” тотчас же бы упразднила прежнюю “барыню”. Это само собою бы случилось. Прежняя барыня и прежний раб исчезли бы как туман от солнца, и явились бы совсем новые люди, совсем в новых между собою отношениях, прежде неслыханных... крестьяне Коробочки сами бы тогда не пошли от нее, по той простой причине, что всяк ищет, где ему лучше. В учреждениях, что ли, ваших было бы ему лучше, чем у любящей их, родной уже матери помещицы?.. В хрис­тианстве, в настоящем христианстве, есть и будут господа и слуги, но раба невозможно и помыслить» {Достоевский Ф. М. Дневник писателя на 1880 год. Глава третья // Поли. собр. соч.: В 30 т. Т. 26. С. 162—163).

Заметим, что и сама афера Чичикова является, по Гоголю, пря­мым следствием «дела Петра» — введения в России европейского буржуазного права. Именно с ревизии, установленной Петром I, крестьяне были отданы в полную зависимость помещикам, причем бюрократизация жизни, отсюда последовавшая, и стала основой чичиковского мошенничества. «Народ наш не глуп, — писал Гоголь в статье «Русской помещик» (1846), — что бежит... от всякой пись­менной бумаги. Знает, что там притык всей человеческой путани­цы, крючкотворства и каверзничеств». «Бумажное производство» и породило сюжет «Мертвых душ»: «“Да ведь они по ревизской сказ­ке числятся?” — сказал секретарь. “Числятся”, — отвечал Чичи­ков. “Ну, так чего же вы оробели?”». Примечательно в связи с этим свидетельство путешествовавшего в 1840-х годах по России немец­кого барона А. Ф. Гакстгаузена, передававшего, в частности, слова одного из раскольников: «Разве не написано в книгах, что антихрист будет требовать податей с мертвых, и разве Петр I не сделал это­го введением ревизии?» (Гакстгаузен Л. Исследование внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений в России. М., 1870. Т. 1. С. 233). Сходные толки об антихристе среди раскольников содержатся в заключительной главе второго тома «Мертвых душ». Профессор Н. Я. Аристов в 1882 году писал: «Глу­бокая идея о мертвых душах основывалась на ложной податной системе, введенной Петром Великим... История и показала, что плата за умерших, пока ревизия не исключала их из списков... про­извела множество недоразумений и злоупотреблений. Во второй половине XVIII столетия появилось между раскольниками сати­рическое сочинение “Об антихристе, еже есть Петр I”, где отверга­ются все нововведения, пущенные под влиянием иноземных идей, отрицается ревизия душ, сословия и подушная раскладка подати. То же... отрицание не раз повторяли раскольники и в XIX столе­тии...» {Аристов Н. Я. Историческое значение сочинений Гоголя // Аристов Н. Я. Сочинения Н. В. Гоголя со стороны отечественной науки. СПб., 1887. С. 26). «В раскольничьей литературе... —отме­чал также И. С. Некрасов, — мы читаем жалобы на Петра I, что он “учини описание народное, исчисляя вся мужеска пола и женска... и... с мертвых дани востребова...” Вот то давнее недовольство, вот тот столетний ропот, которым воспользовался Павел Ив. Чичи­ков. Поэма захватывает, так сказать, всю основу механизма жизни послепетровской» {Некрасов И. С. Значение Гоголя в истории рус­ской литературы // Некрасов И. С. О значении Лермонтова и Гоголя в истории русской литературы. Одесса, 1887. С. 35—36).

Выступая против формализации и бюрократизации жизни, Гоголь замечал в статье «О сословиях в государстве»: «Никто лучше мира не умеет, как разложить в сколько на кого, потому что они знают и свои состоянья и свои силы. Поэтому кто, не сообразив, и наложит на каждого заплатить по рублю, будет несправедлив, но, сложивши сумму, какая должна выйти, если положить рубль на человека, — потребовать эту сумму со всего мира. Это можно применить ко многому и в других сословиях». В резких, почти гро­тескных чертах тема европейского бумажного делопроизводства получает завершение у Гоголя в образе полковника Кошкарева во втором томе поэмы.

Появление авантюристов, ставших прототипами для гого­левского Чичикова, связано также, по замечанию С. Я. Борового, с развитием в России банковского дела. В частности, мошенники; стремившиеся получать ссуды под «мертвые», несуществующие души, появились в России с первых дней образования Дворянско­го банка, учрежденного в 1754 году {Боровой С. Я. Кредит и банки в России. (Середина XVII—1861 г.). М., 1958. С. 49). В этом отно­шении чичиковская афера была вполне понятна современникам Гоголя. Как отметил 24 октября (н. ст.) 1838 года в своем дневнике А. И. Тургенев, которому Гоголь читал в Париже отрывки из «Мертвых душ», Чичиков «покупает мертвых — для обмана ими правительства, для залога несуществующих крестьян в ломбард» {Гиллелъсон М. Н. В. Гоголь в дневниках А. И. Тургенева // Русская литература. 1963. № 2. С. 138).

Насколько современным и распространенным оказался тип, выведенный Гоголем в главном герое поэмы, можно судить из самых разнообразных свидетельств. Еще В. Г. Белинский в 1842 году заме­чал по поводу «Мертвых душ»: «Неужели в иностранных романах и повестях вы встречаете все героев добродетели и мудрости? Ниче­го не бывало! Те же Чичиковы, только в другом платье: во Фран­ции и в Англии они не скупают мертвых душ, а подкупают живые души на свободных парламентских выборах! Вся разница в циви­лизации, а не в сущности. Парламентский мерзавец образованнее какого-нибудь мерзавца нижнего земского суда; но в сущности оба они не лучше друг друга» {Белинский В. Г. Литературный разговор, подслушанный в книжной лавке // Собр. соч.: В 9 т. Т. 5. С. 133). Позднее, в 1911 году, американский профессор В. Фелпс замечал о Чичикове: «Это верный портрет американского прожектера или преуспевающего американского коммивояжера» {Григорьев Л. Л. Русская литература в зарубежном литературоведении. Л., 1977. С. 146). «Бессмертным международным типом» называл Чичикова П. А. Кропоткин в курсе лекций, прочитанных в США в 1901 году {Кропоткин П. Идеалы и действительность в русской литературе // Соч. СПб., 1907. Т. 5. С. 88).

Эти «всемирность» и «бессмертность» гоголевского типа оказа­лись поистине «непреходящими»: «...не надо протирать глаза, чтобы заметить в мчащемся по Тверской лимузине мутное лицо благона­меренного господина. Сто пятьдесят лет не тронули коллежского советника П. И. Чичикова. Да, он тоже отбывал срока, лишался порой последнего имущества, страдал, но — жив, жив» {Шеваров Д. Реабилитация Чичикова. 2 том «Мертвых душ» — это мы сами // Комсомольская правда. 1992. 17 июня. N° 108. С. 4; см. также: Кры­лов В. Сон и явь Николая Гоголя // Советская Россия. 1997. 22 фев­раля. С. 4).

* * *

О Гоголе можно сказать то же, что сам он сказал об «Одиссее» Гомера: «И как искусно сокрыт весь труд многолетних обдумываний под простотой самого простодушнейшего повествования! Кажет­ся... ведет он добродушный рассказ свой и только заботится о том, чтобы... не запугать неуместной длиннотой поученья...» Бросив взгляд на «европейские» черты гоголевских героев, нетрудно заме­тить, что сущность их этим вовсе не исчерпывается.

Действительно, если, скажем, по поводу героев «Горя от ума» Грибоедова — этого «скопища уродов общества, из которых каж­дый окарикатурил какое-нибудь мненье, правило, мысль...» — можно сказать, вслед за Гоголем, что «зритель остается в недоуме­нье... чем должен быть русский человек», то в отличие от них герои Гоголя обладают на этот счет гораздо большей «узнаваемостью», то есть несут в себе явный отпечаток того идеального типа, от кото­рого они отступили. Под их грубой «корой» ощутимо для читателя присутствует тот «самоцветный камень», тот талант, который они в себе не раскрыли. «...В уроде вы почувствуете идеал того, чего карикатурой стал урод», — писал Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями» о людях, имеющих, подобно его героям, «отталкивающую наружность». «Чем более я обдумывал мое сочине­ние, тем более видел, что не случайно следует мне взять характеры, какие попадутся, но избрать одни те, на которых заметней и глуб­же отпечатлелись истинно русские, коренные свойства наши. Мне хотелось в сочинении моем выставить преимущественно те высшие свойства русской природы, которые еще не всеми ценятся справед­ливо, и преимущественно те низкие, которые еще недостаточно все­ми осмеяны и поражены». «Герои мои вовсе не злодеи, — добавлял он в одном из «Четырех писем к разным лицам по поводу “Мертвых душ”», — прибавь я только одну добрую черту любому из них, чита­тель помирился бы с ними всеми».

Эту загадку гоголевской поэмы также во многом проясняет история ее создания. По определению Гоголя в письме к С. Т. Акса­кову от 28 декабря (н. ст.) 1840 года, сюжет «Мертвых душ» есть, собственно, сюжет «незначащий». Главное в нем — «психологичес­кое значение», то есть возможность вывести различные художест­венные типы. По словам писателя в «Авторской исповеди», Пушкин находил, что сюжет «Мертвых душ» был хорош тем, что давал «пол­ную свободу изъездить с героем всю Россию и вывести множество самых разнообразных характеров». «Как с этой способностью угады­вать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью не приняться за большое сочине­ние!» — говорил Пушкин, отдавая Гоголю сюжет.

В 1836 году в статье «Петербургская сцена в 1835—36 г.» Гоголь восклицал: «Русского мы просим! Своего давайте нам! Что нам французы и весь заморский люд, разве мало у нас наше­го народа? Русских характеров, своих характеров!.. Бросьте долгий взгляд во всю длину и ширину животрепещущего населения нашей раздольной <Руси>, сколько есть у нас добрых людей, но сколько есть и плевел...» Из многочисленных высказываний Гоголя мож­но судить вполне определенно, чьи характеры — подразумевая и вполне конкретные лица — он считал средоточием «истинно рус­ских коренных свойств наших». «...Поэт... чистейшее отражение... народа...» — замечал он в статье «В чем же наконец существо рус­ской поэзии и в чем ее особенность». Советуя в 1848 году графине А. М. Виельгорской знакомиться с русскими литераторами, Гоголь писал: «Эти люди более русские, нежели люди других сословий, а потому вы необходимо узнаете многое такое, что объяснит вам еще удовлетворительнее русского человека» (письмо от 29 октября 1848 года).

Поскольку размышления Гоголя о том, какие характеры сле­дует избрать для изображения в «Мертвых душах», хронологиче­ски должны быть приурочены к концу 1835 — началу 1836 года, то неудивительно, что в одной из работ Гоголя этого периода — в статье «О движении журнальной литературы, в 1834 и 1835 году» (написанной в феврале — марте 1836-го) — и обнаруживается на­стоящий «ключ» к пониманию этой стороны замысла поэмы. Имен­но в этой статье встречается мысль о том, что русские поэты явля­ются наиболее полным отражением черт народного характера.

Забегая вперед, отметим, что подобное понимание поэта как представителя всего народа прямо перекликалось с воззрениями на литературу тогдашнего министра народного просвещения С. С. Ува­рова, провозгласившего в своей деятельности следование началам Православия, Самодержавия и Народности. С Уваровым Гоголь, а также его ближайшие друзья П. А. Плетнев, В. А. Жуковский, М. П. Погодин, М. А. Максимович, С. П. Шевырев, однокашник К. М. Базили вступили в 1834 году в тесное сотрудничество. При­нятый новым министром курс оказался вполне созвучен их собст­венным взглядам.

Наибольшие переклички с гоголевскими размышлениями обнаруживают две статьи, опубликованные в 1834 году в первом номере основанного Уваровым «Журнала Министерства Народно­го Просвещения» (именно этот номер Гоголь, по его свидетельству в письме к К. С. Сербиновичу от 11 февраля 1834 года, прочел весьма внимательно). Это статья П. А. Плетнева «О народности в литерату­ре» и обзорная статья о деятельности Петербургского университета профессора Н. И. Бутырского. Оба автора выражали, по сути, не только собственные воззрения на литературу, но и взгляды минист­ра Уварова. «...Словесность, — писал Плетнев, — представила нам первый и прекрасный образец народности» (О народности в лите­ратуре. Рассуждение, читанное в торжественном собрании Импе­раторского С.-Петербургского университета профессором оного П. А. Плетневым, 31 августа 1833 года // Журнал Министерства Народного Просвещения. 1834. N° 1. Отд. 2. С. 5). Н. И. Бутырский в свою очередь указывал, что из всех сфер образования и культуры к народности прямое отношение имеет прежде всего словесность: «Все прочее можно заимствовать от чужестранцев, но Русскую Сло­весность должны мы создать сами: в противном случае останемся только подражателями...» (Краткое обозрение действий и состоя­ния Императорского С.-Петербургского университета с его окру­гом, по учебной части, за прошедший 1832—1833 академический год, читанное 31 августа 1833 года в торжественном собрании уни­верситета ординарным профессором оного Бутырским Н Журнал Министерства Народного Просвещения. 1834. N° 1. С. 56, 58).

Не остался в стороне от правительственного курса и Гоголь. В частности, это прямо относится к его статье «Несколько слов о Пушкине» (1835). Хрестоматийной стала фраза из этой статьи о том, что «истинная национальность состоит не в описании сара­фана, но в самом духе народа», что «поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии». Определение это не отличалось ни новизной, ни оригинальностью. До Гоголя эту мысль почти в тех же выражениях высказывали в статьях о Пушкине Д. В. Веневитинов, Н. И. Надеждин, Кс. А. Полевой, М. А. Макси­мович. Важность гоголевской формулировки заключалась именно в ее актуальности — в отношении с пониманием народности, пред­ложенным в те годы Уваровым.

Таким образом, можно догадываться, с кого «списывал» Гоголь своих героев. В статье «О движении журнальной литературы, в 1834 и 1835 году» он замечал: «Писатели наши отлились совершенно в особенную форму и, несмотря на общую черту нашей литературы, черту подражания, они заключают в себе чисто русские элементы...» (курсив наш. — И. В.). Без преувеличения можно сказать, что в этих строках изложена сама «концепция» образов «Мертвых душ» — как воплощения искаженных подражанием «русских элементов». По словам Плетнева в упомянутой статье «О народности в лите­ратуре», «народность не может совершенно исчезнуть... при самых уклонениях умственной деятельности от первого пути»: «Много было происшествий, которые... противодействовали направлению первобытной нашей словесности... Ни характер народа, ни его обык­новенный быт, ни язык самый не остались без изменения и чуждого влияния. Но посреди сих разрушительных явлений... прожила еще несколько столетий своеобразная Русская дума, которой воззрения на жизнь и природу... высказывались то в назидательном поучении, то в простодушной летописи, то в любопытном описании путеше­ствия, то в аллегорической сказке, то в народных песнях, дышащих тою истиною, которая составляет верх совершенства в произведени­ях человека» (О народности в литературе. Рассуждение, читанное... П. А. Плетневым... С. 21).

По-видимому, это выступление Плетнева на торжественном заседании Петербургского университета послужило Гоголю осно­вой для намеченной позднее в статье «О движении журнальной литературы, в 1834 и 1835 году» концепции образов «Мертвых душ». Сходное с гоголевским представление о русских писателях и поэтах как главных выразителях народности — несмотря на «чуждое влия- ние» и «уклонения» «первобытной нашей словесности» — является основополагающим для статьи Плетнева. Такими выразителями народности Плетнев называет Ломоносова, Державина, Фонвизина, Карамзина, Крылова. Таким же представлением о русских поэтах и писателях как «чистейшем отражении... народа»— «несмотря на общую черту нашей литературы, черту подражания» — руко­водствовался и Гоголь, предполагая «избрать» их «характеры» для воплощения в «Мертвых душах».

К содержанию статьи Плетнева «О народности в литературе», по-видимому, восходят и слова Гоголя в «Переписке с друзьями» о русских поэтах как собирателях и хранителях национальных духовных «сокровищ наших» — «орудий» и «материалов» для буду­щего построения «нашей русской России». «Ежели в это время, — писал Плетнев об эпохе Екатерины И, — еще мало было писателей, блиставших свежими национальными красками, по крайней мере тогда началось приготовление необходимых для них материалов» (Там же. С. 26). «Где изучил певец Фелицы свое искусство? — заме­чал Плетнев о Державине. — Откуда он извлек этот неслыханный, но понятный всем язык?.. В нем все так могущественно, так стре­мительно, так ново и неуравнено, как сама Россия» (Там же. С. 25). Много лет спустя Гоголь писал: «...заговорит Державин о России — слышишь в себе неестественную силу и как бы сам дышишь вели­чием России».

Все сказанное означает, что к изучению поэмы Гоголя мы име­ем материал самый богатый — многочисленные его высказывания о русских писателях и, в частности, наиболее обширную из всех глав «Выбранных мест из переписки с друзьями» — упомянутую статью «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность». По признанию Гоголя в письме к П. А. Плетневу от 16 октября (н. ст.) 1846 года, эта статья была написана им «в объясненье эле­ментов русского человека». Именно здесь писатель утверждает, что «свойства, обнаруженные нашими поэтами, есть наши народные свойства, в них только видней развившиеся». И сразу обращает на себя внимание главное. Характеристики пяти главных «строителей наших» — русских поэтов — в данной статье отчетливо напоми­нают типы, выведенные в образах пяти героев-помещиков первого тома «Мертвых душ».

Так, мечтательность Манилова отзывается в «отвлеченной иде­альности» В. А. Жуковского, его стремлении к незримому и таинст­венному. Приземленность Коробочки — в погруженности в «очаро­вательную прелесть осязаемой существенности» К. Н. Батюшкова. Буйство Ноздрева напоминает удаль и восторг поэзии Н. М. Языко­ва. Неуклюжее богатырство Собакевича приводит на ум «невозде­ланную громадную скалу» Г. Р. Державина и его стремление «начер­тать образ какого-то крепкого мужа». («...Собакевич... это просто державинский величавый муж!» — <Феодор (Бухарев), архим.> Три письма к Н. В. Гоголю, писанные в 1848 году. С. 88.) Что же касается всеядного, мелочного стяжательства Плюшкина, то соотнести его в гоголевской статье можно ни с чем иным, как только со всеслы- шащим «ухом» и всеотражающим «зеркалом» пушкинской поэзии, характеристика которой здесь доселе составляет непревзойденный образец критического разбора наследия поэта. — Вот те покры­тые «корой» «самоцветные камни», те опутанные «тиной мелочей» непочатые силы, которые скрывают в себе гоголевские герои! «Все можно извратить и всему можно дать дурной смысл, человек же на это способен, — писал Гоголь в статье “О театре, об односторон­нем взгляде на театр и вообще об односторонности”. — Но надобно смотреть на вещь в ее основании и на то, чем она должна быть, а не судить о ней по карикатуре, которую из нее сделали... Много есть таких предметов, которые страждут из-за того, что извратили смысл их...»

Статью о русской поэзии Гоголь начал в 1846 году прямо с того, на чем остановился десять лет назад в статье «О движении журналь­ной литературы...»: «Несмотря на внешние признаки подражания, в нашей поэзии есть очень много своего». Прямым извлечением на свет «самоцветного камня», сокрытого в мечтательности Манилова, звучат здесь строки Гоголя о Жуковском: «...ни в ком из переведен­ных им поэтов не слышно так сильно стремленье уноситься в заоб­лачное, чуждое всего видимого, ни в ком также из них не видится это твердое признание незримых сил, хранящих повсюду челове­ка...» С созерцательностью и «отвлеченностью» поэзии Жуковского Гоголь связывал свойство поэта тонко «разбирать и оценивать» явле­ния природы и искусства. А о маниловском «комильфо» (и не только о маниловском) Гоголь замечал: «...настоящее сотте П Гаш (комиль­фо; фр. — буквально', как надо, как следует; прилично, в соответст­вии с правилами светского приличия), есть то, которое требует от человека Тот Самый, Который создал его, а не тот, который... сочи­няет всякий день меняющиеся этикеты...»

Некоторое недоумение может вызвать соотнесенность образа Коробочки с поэзией Батюшкова, но и оно вполне разрешается, если вспомнить о судьбе Плюшкина (которого Чичиков называет даже «матушкой»), когда со смертью жены «часть ключей, а с ними мелких забот, перешла к нему». «...Жена должна быть помощницей мужа», — писал Гоголь в статье «Чем может быть жена для мужа в простом домашнем быту...», напоминая библейскую заповедь (см. Быт. 2, 18); она служит ему «возбуждающею, стремящею силою» и «возложеньем на себя всех забот домоводства и мелочей жизни» доставляет ему возможность «всего» себя «отдать отчизне» — «его собственное хозяйство не его забота». Прикрепленность «к земле и телу» поэзии Батюшкова служит как бы отражением этого жен­ского призвания. «И передо мною показались в эту минуту блед­ными все женские идеалы, создаваемые поэтами, — писал Гоголь о незаметном жизненном подвиге женщины, — они то же перед этой истиной, что бред воображенья перед полным разумом. Жал­ки мне также показались в эту минуту все те женщины, которые гонятся за блистающей известностью!». Слова эти прямо повторя­ют противопоставление в поэме «хозяйственной» жизни Коробочки и «нехозяйственной» — Маниловой: блестящего существования великосветской дамы, не ведающей о том, «что делается в ее доме и в ее поместьях, запутанных и расстроенных, благодаря незнанью хозяйственного дела», и внешне незавидной участи Коробочки, бла­годаря которой, согласно цитированному уже авторскому толко­ванию, и «порядок, какой он там себе ни был, на деревне уцелел», «и заутрени и обедни правились исправно».

Ноздрев, пожалуй, одна из самых впечатляющих фигур поэмы. И заключенные в нем дарования, с которых Гоголь снимает «кору» при характеристике поэзии Языкова, так же не менее ярки и впе­чатляющи: «Стихи его точно разымчивый возбуждающий, забо- ристый> хмель; но в хмеле слышна сила высшая, заставляющая его подыматься кверху. У него студентские пирушки не из браж­ничества и пьянства, но от радости, что есть мочь в руке и попри­ще впереди...»; «Все, что вызывает в юноше отвагу, — море, волны, буря, пиры и сдвинутые чаши, братский союз на дело, твердая как кремень вера в будущее, готовность ратовать за отчизну, — выра­жается у него с силой неестественной». «Беда только, — заключает Гоголь, — что хмель перешел меру и что сам поэт загулялся черес­чур на радости от своего будущего, как и многие из нас на Руси, и осталось дело только в одном могучем порыве».

Черты «широкого размета души», проявляющиеся у Ноздрева, как и у запорожцев «Тараса Бульбы», в безумной расточительности (скрывающей душевную щедрость, силу и готовность к самопожерт­вованию), в духе товарищества (перехлестывающем у Ноздрева — то ли от избытка, то ли от неупотребления — на самих собак: на «любовь к скотине наместо человека») есть, по Гоголю, проявление «буйствующей» в стихах Языкова «молодой удали и отваги рвануть­ся на дело добра... удали нашего русского народа... свойства, кото­рое дает у нас вдруг молодость и старцу... если только предстанет случай рвануться всем на дело, невозможное ни для какого наро­да, — которое вдруг сливает у нас всю разнородную массу... и вся Россия — один человек».

Интересно отметить, что эту же способность к живому чувст­ву Гоголь наблюдал за границей во время создания «Мертвых душ» в итальянском народе. Замечая в письме к М. П. Балабиной от апре­ля 1838 года о «пылкой природе» этого народа, «на которую холод­ный, расчетливый, меркантильный европейский ум не набросил своей узды», Гоголь восклицал: «Как показались мне гадки немцы после итальянцев, немцы, со всею их мелкою честностью и эгоиз­мом!» По свидетельству П. В. Анненкова, Гоголь даже не сердил­ся «на те обыкновенные итальянские надувательства, которым... подвергался не раз», и когда в очередной раз кто-то заметил, что такого «никогда бы не могло случиться в Германии: там-де никто своего не даст и чужого не возьмет, — то Гоголь отвечал с досадой и презрением: “Да, но это только в картах хорошо!”» {Анненков П. В. Н. В. Гоголь в Риме летом 1841 года // Анненков П. В. Литератур­ные воспоминания. М., 1989. С. 73—74). Тот же Анненков, говоря о «страшной немецкой честности» и «совершенной... неспособ­ности сделать что-нибудь не вседневное» (то есть невозможности совершить нечто героическое, связанное с самопожертвованием), с иронией отмечал: «Клеветники говорят, что в Германии случаются преступления: вы понимаете, как это мнение ложно и неприлично» {Анненков П. В. Письма из-за границы // Анненков П. В. Парижские письма. М., 1983. С. 68). Со своей стороны Гоголь, замечая в повес­ти «Рим», что «европейское просвещение как будто с умыслом не коснулось» итальянского народа и «не водрузило в грудь ему своего холодного усовершенствования», писал, что при всей «пылкости» и «невоздержности» природы итальянца «он весел и переносит все, и только в романах да повестях режет по улицам». По словам Н. М. Языкова, Гоголь почитал «всякого итальянца» чуть не «свя­щенною особою» {Шенрок В. И. Материалы для биографии Гоголя. Т. 4. С. 171). О том, с каким уважением относился Гоголь к просто­му итальянскому народу, свидетельствует такой случай. При первой же встрече с Анненковым в Риме он остановил последнего, когда тот намеревался дать прислужнику в кафе денег более, чем полагалось. «Не делайте этого никогда, — сказал Гоголь. — Здесь есть обычаи, которые дороже вашей щедрости. Вы можете оскорбить человека. Везде вас поблагодарят за прибавку, а здесь посмеются». «Извест­но, что житейской мудрости в нем было почти столько же, сколь­ко и таланта», — прибавлял Анненков {Анненков П. В. Н. В. Гоголь в Риме летом 1841 года. С. 40).