Повесть о капитане Копейкине

(Первоначальная редакция)

Впервые напечатано: Соч. Н. В. Гоголя / Под ред. Н. С. Тихо­нравова. 10-е изд. Т. 3. М., 1889.

Первоначальная редакция Повести закончена Гоголем в Риме летом 1841 г. П. В. Анненков, переписывавший ее под диктовку самого автора, вспоминал: «Когда, по окончании повести, я отдался неудержимому порыву веселости, Гоголь смеялся вместе со мною и несколько раз спрашивал: “Какова повесть о капитане Копейки­не?” “Но увидит ли она печать когда-нибудь?” — заметил я. “Пе­чать — пустяки, — отвечал Гоголь с самоуверенностью. — Все будет в печати”» (Гоголь в воспоминаниях современников. С. 271).

Как уже не раз отмечалось исследователями, гоголевский образ капитана Копейкина восходит к фольклорному источнику — народным разбойничьим песням о воре Копейкине (см.: Смирнова- Чикина Е. С. Поэма Н. В. Гоголя «Мертвые души»: Комментарий. С. 169—170; Степанов Н. Л. Гоголевская «Повесть о капитане

Копейкине» и ее источники // Известия АН СССР. ОЛЯ. Т. XVIII. Вып. 1. М, 1959. С. 40—44).

Интерес и любовь Гоголя к народному песнетворчеству обще­известны. В «Петербургских записках 1836 года», призывая к соз­данию русского национального театра, изображению характеров в их «национально вылившейся форме», Гоголь высказал суждение о творческом использовании народных традиций в опере и бале­те. «Руководствуясь тонкою разборчивостью, творец балета может брать из них (народных, национальных танцев. — И. В., В. В.) сколько хочет для определения характеров пляшущих своих геро­ев. Само собою разумеется, что, схвативши в них первую стихию, он может развить ее и улететь несравненно выше своего оригинала, как музыкальный гений из простой, услышанной на улице песни создает целую поэму». «Повесть о капитане Копейкине», в букваль­ном смысле слова вырастающая из песни, и явилась воплощением этой гоголевской мысли. Угадав в песне «стихию характера», писа­тель, говоря его же словами, «развивает ее и улетает несравненно выше своего оригинала». Приведем одну из песен цикла о разбой­нике Копейкине:

Собирается вор Копейкин На славном на устье Карастане.

Он со вечера, вор Копейкин, спать ложился,

Ко полуночи вор Копейкин подымался,

Он утренней росой умывался,

Тафтяным платком утирался,

На восточну сторонушку Богу молился.

«Вставайте, братцы полюбовны!

Нехорош-то мне, братцы, сон приснился:

Будто я, добрый молодец, хожу по край морю,

Я правою ногою оступился,

За кропкое деревце ухватился,

За кропкое дерево, за крушину.

Не ты ли меня, крушинушка, сокрушила:

Сушит да крушит добра молодца печаль-горе!

Вы кидайтеся-бросайтеся, братцы, в легки лодки,

Гребите, ребятушки, не робейте,

Под те ли же под горы, под Змеины!»

Не лютая тут змеюшка прошипела,

Свинцовая тут пулюшка пролетела.

(Собрание народных песен П. В. Киреевского. Записи Языко­вых в Симбирской и Оренбургской губерниях. Памятники русско­го фольклора. Л., 1977. Т. 1. С. 226; Песни, собранные П. В. Кире­евским / Изданы Обществом любителей российской словесности под редакцией и с дополнениями П. Бессонова. Наш век в русских исторических песнях. М., 1874. Вып. 10. С. 108.) Крепкий— ломкий, хрупкий.

Сюжет разбойничьей песни о Копейкине записан в несколь­ких вариантах. Как это обычно и бывает в народном творчестве, все известные образцы помогают уяснить общий характер произведе­ния. Центральный мотив этого песенного цикла — вещий сон ата­мана Копейкина. Вот еще один из вариантов этого сна, предвещаю­щего гибель герою.

...Будто я ходил по конец синего моря;

Как синё море все всколыхалося,

Со желтым песком все сомешалося;

Я левой ноженькой оступился,

За крепкое деревце рукой ухватился,

За крепкое деревце, за крушину,

За самую за вершину:

У крушинушки вершинушка отломилась,

Будто буйная моя головушка в море свалилась.

Атаман разбойников Копейкин, каким он изображен в народ­ной песенной традиции, «ногою оступился, рукою за кропкое дерев­це ухватился». Эта окрашенная в трагические тона символическая подробность и является главной отличительной чертой данного фольклорного образа.

Поэтическую символику песни Гоголь использует в описании внешнего облика своего героя: «ему оторвало руку и ногу». Созда­вая портрет капитана Копейкина, писатель приводит только эту подробность, связывающую персонажа поэмы с его фольклорным прототипом. Следует также подчеркнуть, что в народном творче­стве оторвать кому-нибудь руку и ногу почитается за «шутку» или «баловство». Гоголевский Копейкин вовсе не вызывает к себе жало­стливого отношения. Это лицо отнюдь не страдательное, не пассив­ное. Капитан Копейкин — прежде всего удалой разбойник. В 1834 г. в статье «Взгляд на составление Малороссии» Гоголь писал об отча­янных запорожских казаках, «которым нечего было терять, которым жизнь — копейка, которых буйная воля не могла терпеть законов и власти... Это общество сохраняло все те черты, которыми рисуют шайку разбойников...»

Созданная по законам сказовой поэтики (ориентация наживой разговорный язык, прямое обращение к слушателям, использование простонародных выражений и повествовательных приемов), гоголев­ская Повесть требует и соответствующего прочтения. Ее сказовая форма отчетливо проявляется и в слиянии народно-поэтического, фольклорного начала с реально-событийным, конкретно-историче­ским. Народная молва о разбойнике Копейкине, уходящая в глубь народной поэзии, не менее важна для понимания эстетической при­роды Повести, чем хронологическая закрепленность образа за опре­деленной эпохой— кампанией 1812 г. В изложении почтмейстера история капитана Копейкина менее всего есть пересказ реального происшествия. Действительность здесь преломлена через сознание

героя-рассказчика, воплощающего, по Гоголю, особенности народ­ного, национального мышления. Исторические события, имеющие государственное, общенациональное значение, всегда порождали в народе всевозможные устные рассказы и предания. При этом осо­бенно активно творчески переосмыслялись и приспосабливались к новым историческим условиям традиционные эпические образы.

Художественное своеобразие «Повести о капитане Копейки­не», этой, по словам почтмейстера, «в некотором роде целой поэмы», помогает уяснить и эстетическую природу «Мертвых душ». Созда­вая свое произведение — поэму подлинно народную и глубоко национальную, — Гоголь опирался на традиции народно-поэтичес­кой культуры.

Образ капитана Копейкина, ставший, подобно другим гоголев­ским образам, нарицательным, прочно вошел в русскую литературу и публицистику. В характере его осмысления сложились две тради­ции: одна в творчестве М. Е. Салтыкова-Щедрина и Ф. М. Достоев­ского, другая — в либеральной печати. В щедринском цикле «Куль­турные люди» (1876) Копейкин предстает ограниченным помещиком из Залупска: «Недаром мой друг, капитан Копейкин, пишет: “Не езди в Залупск! у нас, брат, столько теперь поджарых да прожженных раз­велось — весь наш культурный клуб испакостили!”» {Салтыков-Щед­рин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. Т. 12. М., 1971. С. 297).

В резко отрицательном духе интерпретирует гоголевский образ и Ф. М. Достоевский. В «Дневнике писателя» за 1881 год Копейкин предстает как прообраз современных «карманных промышленни­ков». «...Страшно развелось много капитанов Копейкиных, в бес­численных видоизменениях... И все-то на казну и на общественное достояние зубы точат» {Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч.: В 30 т. Т. 27. Л., 1984. С. 12).

С другой стороны, в либеральной печати существовала иная традиция — «сочувственного отношения к гоголевскому герою как к человеку, борющемуся за свое благополучие с равнодушной к его нуждам косной бюрократией» (Там же. С. 308). Примечательно, что столь непохожие по своей идеологической ориентации писатели, как Салтыков-Щедрин и Достоевский, придерживавшиеся к тому же различной художественной манеры, в одном и том же негатив­ном ключе интерпретируют образ гоголевского капитана Копейки­на. Было бы неверным объяснять позицию писателей тем, что их художественное истолкование основывалось на смягченном по цен­зурным условиям варианте Повести, что Щедрину и Достоевскому была неизвестна ее первоначальная редакция, отличающаяся, по общему мнению исследователей, наибольшей социальной остротой. Еще в 1857 году Н. Г. Чернышевский в рецензии на посмертное Соб­рание сочинений и писем Гоголя, изданное П. А. Кулишом, полно­стью перепечатал впервые опубликованное тогда окончание Повес­ти, заключив его следующими словами: «Да, как бы то ни было, а великого ума и высокой натуры был тот, кто первый представил

нас нам в настоящем нашем виде...» Чернышевский Н. Г. Поли. собр. соч.: В 16 т. Т. 4. С. 665).

Дело, по всей видимости, в другом. Щедрин и Достоевский почувствовали в гоголевском Копейкине те нюансы и особенно­сти его характера, которые ускользали от других, и, как это не раз бывало в их творчестве, «выпрямили» образ, заострили его черты. Возможность подобной интерпретации капитана Копейкина заклю­чается, несомненно, в нем самом.

<3аметки> к 1-й части

Впервые напечатано П. А. Кулишом в кн.: Соч. и письма Н. В. Го­голя. Т. 4. СПб., 1857. Текст печатается по автографу.

Эти черновые заметки к первому тому «Мертвых душ», по еди­нодушному мнению исследователей, имеют исключительно важ­ное значение для понимания замысла произведения и его художе­ственной структуры в целом. Гоголевские заметки не датированы. В основном они касаются второй, городской части первого тома, однако в конце их намечается переход ко второму тому. («Противу­положное ему преобразование во II <части?>, занятой разорванным бездельем».) По всей видимости, заметки следует датировать 1841 го­дом — временем завершающей стадии работы над первым томом (см.: Воропаев В. Л. О датировке гоголевских заметок «К 1-й части» «Мертвых душ» // Русская литература. 1987. № 1).

Ключевая идея заметок — мысль о «городском безделье», про­образующем, то есть символизирующем, «бездельность жизни всего человечества в массе». «Безделье» — это не просто пребывание без дела, в праздности: в мире Гоголя можно быть очень деятельным и в то же время не заниматься делом. Иными словами, это деятель­ность, лишенная внутреннего содержания. В этом смысле вся жизнь неутомимо деятельного Чичикова есть лишь иллюзия деятельно­сти. Так или иначе печатью «безделья» отмечены и другие герои «Мертвых душ». Приведем лишь один пример. «Ноздрев был занят важным делом; целые четыре дня уже не выходил он из комнаты, не впускал никого и получал обед в окошко, — словом, даже исхудал и позеленел. Дело требовало большой внимательности: оно состоя­ло в подбирании из нескольких десятков дюжин карт одной талии, но самой меткой, на которую можно было бы понадеяться, как на вернейшего друга. Работы оставалось еще, по крайней мере, на две недели...»

Понятие «безделья» наполнено у Гоголя глубоким философ­ским содержанием, несет в себе огромный заряд смысла и обоб­щения. «Бездельность жизни» — отличительная черта не только отдельных героев поэмы, но и всего города в массе. Сколько толков и мнений чиновников о «мужике» Чичикова: гадали, «как искоре­нить буйный дух, обуревавший крестьян Чичикова», и т. д. и т. п.

Если не знать, что является предметом обсуждения, может пока­заться, что чиновники о деле спорят. Но «мужика»-то и нет. «Ведь предмет просто: фу-фу», как говорит сам Чичиков. Город взбудора­жен, живет деятельной, насыщенной жизнью, но внутри всего это­го — страшная пустота (аналогичная ситуация в «Ревизоре»).

«Идея города», выраженная в наброске в понятийной форме и воплощенная в поэме в художественных образах, не осталась вне поля зрения современной Гоголю критики. С. П. Шевырев в рецен­зии на «Мертвые души» останавливается как раз на тех моментах, которые были особенно важны для Гоголя и которые есть в замет­ках. Касаясь, в частности, городских сплетен и слухов о Чичикове, он пишет: «Как будто сам демон путаницы и глупости носится над всем городом и всех сливает в одно: здесь, говоря словами Жан- Поля, не один какой-нибудь дурак, не одна какая-нибудь отдельная глупость, но целый мир бессмыслицы, воплощенный в полную городскую массу» (Москвитянин. 1842. № 8. С. 351).

В рецензии С. П. Шевырева можно найти и другие совпадения (иногда дословные) с гоголевскими заметками. Так, например, он пишет о «пустоте жизни» людей типа Манилова (Там же. № 7. С. 211), «пустой бессмыслице в действиях города № (Там же. С. 227). В дру­гом месте рецензент замечает: «...мы видим, как пустая и праздная жизнь может низвести человеческую натуру до скотской» (Там же. С. 220) и т. д. Трудно сказать наверное, проявилось ли в данном слу­чае эстетическое чутье критика или он был посвящен в замыслы Гого­ля. Как бы то ни было, нельзя не признать, что «идея города» передана им достаточно верно и в выражениях, близких гоголевским.

кстр. 501 ...какого рода бабичи и юпки образуются.— Бабич— «любя­

щий разговориться и водиться с бабами» (из записной книжки Гоголя 1841—1844 гг.).

Жизнь бунтующая... — Т. е. бестолковая, беспорядочная, кстр.502 ...любила читать всякие описания балов. Описание Венского

конгресса ее очень занимает. — С сентября 1814 по июнь 1815 г. в Вене после крушения наполеоновской Франции заседал конгресс предста­вителей европейских держав, на котором была выработана система новых государственных границ. Он сопровождался непрерывными балами, приемами и празднествами, за что получил название «тан­цующего конгресса». Описанием балов увлекаются у Гоголя и другие герои. Ср. в «Записках сумасшедшего»: «...читал очень приятное изо­бражение бала, описанное курским помещиком». И в «Ревизоре»: «Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игри­вом... очень, очень хорошо: “Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет...” — с большим, с большим чувством описал».

Весь город со всем вихрем сплетней — преобразование бездель- ности жизни всего человечества в массе. — Преобразование— здесь: прообразование.

< Окончание девятой главы
в переделанном виде>

Впервые напечатано: Русский Вестник. 1856. Кн. 1.

Отрывок представляет собой фрагмент позднейшей переделки

Гоголем первого тома «Мертвых душ» (см. коммент, к с. 9 — К чи­тателю от сочинителя). Фамилия упоминаемого здесь купца — Коло­тыркин — образована Гоголем от слова, встречающегося в его запис­ной книжке 1841—1845 гг.: «Колотыркий, колотырка— промыш­ляющий подлостью, низостью, смут<ами>, сплетнями». Ср. также в гоголевском «объяснительном словаре» русского языка: «Коло- тырник, -ница, скупой; колотырничать, колотырить, продавать по мелочам»; «Колотырство, сплетня». Слова прокурора о том, что он «выставлял “чел” на всяком листке... когда иной раз следовало бы подать доносом», восходят к записям Гоголя его бесед с графом А. П. Толстым в мае— июне 1844 г., содержащимся в записной книжке 1841—1844 гг. Ср.: «Его обязанность давать протесты на все то, что делается незаконно... Никакое производство дела не имеет исполнения без его пометки: “читал”». В то же время пове­ствование об употреблении героями водок разных цветов и насто­ев в заключении отрывка перекликается с заметками Гоголя, сде­ланными весной 1849 г. при чтении «Домостроя»: «...наливки всех сортов и водка всяких таких настоев»; «Водки точно разноцветные хрустали».

...разобрать камералъно... собравшись всем, как в англий- кст_Р.5Ю ском парламенте... — Разобрать камералъно — обдумать сообща. Возможно, подразумевается игра слов: «камера» — палата англий­ского парламента (ср. в комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума»:

«О камерах, присяжных...») и «камерно» — в своем кругу, без особой публичности.

<Размышления о героях
«Мертвых душ»>

Впервые напечатано: Соч. Н. В. Гоголя / Под ред. Н. С. Тихонра­вова и В. И. Шенрока. Т. 7. СПб., 1896. Отрывок представляют собой, по-видимому, позднейший набросок к заключительной главе первого тома поэмы. Текст печатается по автографу.

...не читавшая и книг никаких, кроме Часослова...— Часо- кстр.512 слов— богослужебная книга, в которой содержится последование часов и некоторых других церковных служб (вечерни, повечерия, по- лунощницы и утрени). Часы — краткие церковные службы, состоя­щие из трех псалмов, нескольких стихов и молитв.

кстр. 513 ...страшного Плюшкина... последнее усилие утопающего челове­

ка. — Ср. в письме к Н. М. Языкову «Предметы для лирического по­эта в нынешнее время» (1844): «Воззови, в виде лирического сильного воззванья, к прекрасному, но дремлющему человеку. Брось ему с бе­рега доску и закричи во весь голос, чтобы спасал свою бедную душу... О, если бы ты мог сказать ему то, что должен сказать мой Плюшкин, если доберусь до третьего тома...»