Разбирая эту поэму, можно представить Маяковского, вышагивающего по берегу бухты и чеканящего на песчаном пляже в Куоккале строки "Облака в штанах" под ритм своих могучих шагов. На сыром песке остаются следы немалых сапог, в сознании поэта рождаются бессмертные стихи. Скоро Маяковский прочитает свою "программную вещь" Горькому, и внешне суровый автор пьесы "На дне" будет лить слезы, как маленький ребенок, познав потрясение от интересной поэмы. Это будет в 1915 году.
"Облако в штанах" не такая уж крупная по объему поэма. Но она действительно высится над всем творчеством Маяковского, и над современной ему поэзией 1913-1915 годов. В ней такой масштаб, такой исполинский размах, такой взлет в поднебесье, что слово "громада" становится оправданным.
В поэме изображается "громада-любовь и громада-ненависть". Есть здесь и немало приземленных эпизодов, низменных поступков, сниженных образов. Само "облако" опускается вниз до уровня человеческих "штанов", и слово переосмысляется поэтом. Но все равно я постоянно ощущаю возвышенное начало в поэме. Это именно громада, равная самому поэту. В нее вошли в сжатом, концентрированном виде многие мотивы ранней лирики Маяковского.
Для поэмы специфично противопоставление поэта толпе, идеальный образ лирического героя ("иду красивый, двадцатидвухлетний"). Здесь и мир низменных вещей и явлений, и жертвы города, и музыкальные образы, и гротескная фигура вывернутого человека с "одними сплошными губами".
Маяковский сознательно подчеркивает преемственность с ранним творчеством, замечая в своих резких и афористически емких строках:
Мною опять славословятся
|
|
мужчины, залеженные, как больница,
и женщины, истрепанные, как пословица.
Компоненты даны крупно, с превышением привычных размеров. Дождинки "гримасу громадят", напоминая Везувий, Нотр-Дам. Но и лирический герой огромен: "жилистая громадина", "глыба", "громадный". Я вижу борьбу великанов. Кто же победит? Герой "стонет, корчится", "скоро криком издернется рот". Глаголы передают страдание и отчаяние его. А тут еще расширились, расшатались, разыгрались нервы. Маяковский переводит этот известный фразеологизм в метафору ("спрыгнул нерв"), которая порождает уже целую цепочку развернутых метафор. И вот нервы влюбленного мечутся, танцуют, скачут, так что и у них уже подкашиваются ноги.
Изумительно передано томительное ожидание свидания. И вот, наконец, Мария приходит и сообщает, что выходит замуж. Резкость и оглушительность известия поэт сравнивает с собственным стихотворением "Нате". Кражу любимой — с похищением из Лувра "Джоконды" Леонардо да Винчи. А самого себя — с погибшей Помпеей.
Во второй части тетраптиха тема любви получает новое решение: речь идет о любовной лирике, преобладающей в современной Маяковскому поэзии. Поэзия эта озабочена тем, чтобы воспевать "и барышню, и любовь, и цветочек по росам". Темы эти мелки, а поэты, которые размокли "в плаче и всхлипе", мелки вдвойне. Они "выкипячивают, рифмами пиликая, из любви и соловьев какое-то варево".
Здесь поэт обращается к теме искусства. Оно, по мнению Маяковского, в буржуазном обществе антинародно и античеловечно. Оно существует само для себя и не озабочено страданиями людей. Оно не хочет видеть, как "улица корчится безъязыкая — ей нечем кричать и разговаривать". Более того, поэты сознательно бросаются от улицы, "ероша космы". Поэт вновь населяет ее персонажами своей ранней лирики. "Крик толчком" стоит "из глотки". Придавленные пролетками и такси, бедняки заполняют площадь. Улица присела и заорала "Идемте жрать!" Но есть нечего.
|
|
Поэты боятся уличной толпы, ее "проказы". Между тем люди города "чище венецианского лазорья, морями и солнцем омытого сразу!" Лирический герой тоже оказывается поэтом и — в противовес буржуазным златоустам и поварам "варева" — присоединяется к жертвам города, заявляя
Я знаю —
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи
Поэт противопоставляет нежизнеспособному искусству подлинное, пиликающим "поэтикам" — самого себя: "Я — где боль, везде". Обращаясь к простым людям, поэт заявляет: "Вы мне всего дороже и ближе". Он гордится людьми, считая, что они держат в своей пятерне "миров приводные ремни!" и "сами творцы в горящем гимне". Для них он и создает свои строки.
Вновь происходит схватка великанов. Город "дорогу мраком запер", выставил громадные "вавилонские башни" Круппов, Голгофы, "тысячу тысяч Бастилий", своих "великих" (Заратустру, Гете). В противовес всем им выступает Поэт, предтеча "шестнадцатого года", — по его мнению, года революций. Он, словно Данко, готов вытащить душу, растоптать ее — и окровавленную дать, "как знамя". А за ним видится идеальный образ "идущего через горы времени, которого не видит никто". За этими двумя "спасителями" — будущее. Вместе с ними пришло время иного искусства, иных гимнов и ораторий. Поэтому герой объявляет мир криком: долой ваше искусство, искусство пошлости и камерной замкнутости!
|
|
Нам, здоровенным,
с шагом саженным,
надо не слушать, а рвать их —
их, присосавшихся бесплатным приложением
к каждой двуспальной кровати!
Но взаимопонимания нет, согласие не дано, близости не наступает. Мария — это не хрупкая Тамара. Она не гибнет, но душу ее забирает какой-то современный "ангел". А на долю Поэта-Демона достается его кровавое сердце, которое несет он, "как собачка… несет перееханную поездом лапу".
Завершение поэмы — картина безграничных пространств, недостигаемых высот и масштабов. Сияют зловещие звезды, высится враждебное небо. "Вселенная спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо". Она не слышит, как идет горестно, но гордо Поэт, волоча через жизнь "миллионы огромных чистых Любовей и миллион миллионов маленьких грязных любят".