Версия 1
(автор - Рауль Смыр, 1995 г.)
Гражданин Главный судья! Граждане присяжные заседатели!
Есть нечто горькое и безутешное в положении человека, для которого не только не существует никакой надежды на оправдание, но и почти нет надежды на снисхождение. Спрашивается, к чему его судить? Зачем представлять слово защите? Не проще ли сейчас же отпустить вас в совещательную комнату? Но я полагаю, что суд поручил мне защиту подсудимого не для того, чтобы я оставался безмолвным; да и сама защита, мне думается, учреждена не напрасно.
От имени общества, от имени всех прокурор возбуждает преследование, он предъявляет свои обвинения подсудимому. Здесь его устами говорят все, кроме одного. Не забудьте: все против одного... в суде! Какой же это был бы суд, если бы за этого одного не поднимался ничей голос, если бы у этого одного не было бы никакого орудия борьбы со всеми?! Это орудие - дарованная законом защита. Наша роль трудна, но необходима. Прежде чем вынести приговор, вы должны задуматься, обязаны взвесить свой шаг и выслушать всё то, что может создать человеческая мысль. Если после всего ваше мнение ничуть не поколеблется, ни от одного вывода вы не откажетесь, ни в одном своем чувстве не смягчитесь, то, что бы мы ни думали о решении, мы назовём его обдуманным, взвешенным.
Вы, вероятно, ожидали встретить холодного, резкого, наглого, ужасного человека со зверским выражением лица: этот бледный, грустный, робкий, даже добродушный человек, смиренно ожидающий своей участи, совсем не годится в «герои» прочитанного сегодня обвинительного акта.
Этого человека обвиняют в терроре. Почему обвинители забывают о том, что Франция боролась не за тиранию одного человека, а за свободу для всех? Почему забывают, что в течение четырех лет её окружали, терзали бесконечные измены? Можно ли вменять человеку в вину то, что он следил за беспрестанными маневрами врага, который действительно составлял заговоры, плёл интриги, подкупал, выпускал фальшивые ассигнации, служил с целью погубить и довести до безумия свободную Францию? Смею утверждать: весь террор сводился к пресечению попыток врагов Революции задушить её.
Этого человека обвиняют в геноциде против нации. Да, было ненормальным, что около 1400 тыс. мужчин находились на границах Республики, что в городах и деревнях остались одни женщины и дети, на плечи которых свалились все тяготы жизни. Граждане! Но чего же вы хотели, начиная дело Революции? Вы хотели одним лишь бесконечным произнесением слов «Свобода! Равенство! Братство!» закрепить всё это за собой?
Этого человека обвиняют в том, что установленные им максимумы обрекали на нищету и голод миллионы людей. Я утверждаю - голода не было! Представлять себе этот бурный и напряженный период, как эпоху нищеты и даже величайших трудностей, значило бы глубоко ошибаться. В сравнении с 1790 г. положение людей заметно улучшилось, так как цены на продукты питания были увеличены только на треть, а заработная плата наполовину.
Этого человека обвиняют в предательстве своих друзей. Однако не кто иной, как Максимилиан Робеспьер, не прибегая к изворотливости, не принимая мер предосторожности, с явным страстным желанием спасти эту крупную социальную силу, решительно связывает себя с Дантоном. Это дает последнему возможность в свой смертный час сказать: «Робеспьер! Ты скоро последуешь за мной!» Не кто иной, как Максимилиан Робеспьер, пытался спасти Камилла Демулена, непонятно от чего хотевшего разоружить Революцию, лишая её силы внутри страны. Именно мой подзащитный заклинает образумиться Демулена и не радовать своих врагов. Но когда призыв не достигает цели, Робеспьер действует в сократовском духе: «Платон мне друг, но истина дороже!»
Граждане судьи! Граждане присяжные заседатели! Кого мы судим? Человека? Нет! Историю? Да! А вправе ли мы так поступать?
СЛОВО ЗАЩИТЫ(ЗАЩИТИТЕЛЬНАЯ РЕЧЬ АДВОКАТА)
Версия 2
(автор – Наталья Гаража, 1998 г.)
Гражданин Главный судья! Граждане присяжные заседатели!
Готовя речь защиты, я вначале отдала предпочтение классическому приему в судебной практике: я определила главное – задачу поиска хороших поступков, идей моего подзащитного. Я собирала свидетельства современников, бывших и союзниками, и противниками Робеспьера в разное время, - их самые лучшие, самые лестные отзывы о нем.
Но, глубже вникнув в суть дела и пообщавшись с моим подзащитным, я поняла, что главным является то, что и привело нас сегодня в этот зал, – желание истины.
Так давайте же сразу определимся: будем ли мы соперничать в проклятиях, изрыгаемых против «тирана» и «деспота», возводить на пьедестал глумящуюся ложь или же приоткроем дверь навстречу скромнице правде. Так пусть же торжествует истина! Сейчас, здесь, в этом зале!
Перед судебным заседанием вы наверняка уже чувствовали сладко-приторный вкус приближающегося торжества, торжества над разоблачённым дьяволом, над ним – сокрушенным, кающимся. Вы вычислили все возможные и невозможные примеры его поведения. Вы хотели видеть его рыдающим, с сумасшедшим невидящим взглядом или же с ухмылкой озлобленно-дикого зверя. Но перед вами предстал совсем иной человек. Человек, который устал, устал от лжи, предательства, устал от лицемерия; человек, который требует правосудия! Слышите? Бьют часы истории! Долой маски!
Ваше обвинение в терроре в связи с деятельностью Робеспьера в КОСе просто смешно. Ведь вам самим прекрасно известно, что террор был начат отнюдь не Робеспьером. Конечно, было бы чертовски лестно стать отцом террора, но Робеспьеру, так сказать, «не повезло» – не успел. Доказательством нашим словам служат следующие неоспоримые факты: в 1787 г. на улице Меле и на Новом мосту по приказу Людовика XVI было убито 8 тыс. чел. Кроме того, 15 тыс. висельников каждый год. 21 октября 1789 г. был утвержден так называемый военный закон (муниципальным властям разрешалось применять силу и даже открывать огонь в случаях незаконных сборищ). Криков этих убиенных вы не слышите?!
1794 г. – самым горьким прозрением Робеспьера в этот период было осознание широкой коррумпированности аппарата революционного правительства. Для многих Революция стала предметом торговли, родина – добычей, когда невозможно было при всем желании сместить Фукье – Тенвиля, когда кругом шнырял вездесущий Бату, как золотой божок манящий патриотов. И все прикрываются именем Робеспьера. (Это ведь ещё со времен жирондистов такая хорошая традиция!).
А вы, так называемые представители народа, соратники, союзники, - вы жаждали крови друг друга! Вам было тесно вместе на авансцене Революции! Вы голосовали, вы рукоплескали! И главное: вам нужно было дать имя террору, и вы дали – Робеспьер. Как просто и ловко!
Вы обвиняете Робеспьера в стремлении к абсолютной власти. Да, он был властителем народных сердец.
Вы обвиняете Робеспьера в нарушении демократических прав и свобод в связи с декретом 22 прериаля. Вы наверняка знаете предысторию этого закона. Но, позвольте, я вам всё же напомню:
1. Весна 1794 г. – покушение на Колло д’Эрбуа и Сесиль Рено на Робеспьера. Барер изобличает в Конвенте Адмира как агента заговора, оплачиваемого Питтом. Это вызвало огромное возбуждение, и Конвент пишет Сен-Жюсту: «Свободе грозят новые опасности!»
2. Положения закона так же уже нашли свое выражение в постановлении об утверждении комиссии Оранжа, принятом месяцем раньше. Нечего предполагать, что Робеспьер навязал этот закон своим коллегам.
3. Наконец, закон был извращён. Не лжет, наверное, роялист Болье, говоря, что заключенные в тюрьмах «подозрительные» возлагали надежды на освобождение на Робеспьера. (Не стоит говорить, что народ тёмен без меры и несведущ). Имена? Пожалуйста, вот одно из многих – Катрин Тео. Вы пишете: «Не предоставление ответчику мер защиты». Вы наверняка забыли пример с арестом Марата 12 апреля 1793 г.
Вы обвиняете Робеспьера в дехристианизации. Эта проблема очень обширна, сложна и не так уж проста, как кажется на первый взгляд. Робеспьер говорит: «Мой Бог – это тот Бог, который защищает свободу и истребляет тиранов; мой культ – это культ справедливости и человечности». Робеспьер верит в личного и сознательного Бога, правящего миром благодаря величию, и в бессмертие человеческой души; он пытается отыскать под христианской оболочкой народных верований эти два догмата естественной религии. И приходит к выводу, что народ и он в этом принципе едины. Мой подзащитный уповал на эволюцию народного сознания. (Какое чуткое и бережное отношение к народу!) И ведь в декрете Конвента не упоминалось об отречении, но говорилось о гордости разума и свободы. Одного Робеспьер не учел – того, что народ привык в течение восемнадцати столетий к форме Бога живой, человечной, нежели к абстрактной идее Верховного Существа.
Гражданин Главный судья! Граждане присяжные заседатели!
Этот человек жил по принципу: секрет счастья – свобода, секрет свободы – мужество. Так неужели за это мы его судим?