Она рано захотела умереть.
Впервые это желание посетило ее возле постели умиравшего отца. “Боже мой, зачем Ты меня не взял к себе, ведь я такой человек, которого «убыль его никому не больна, память о нем никому не нужна»”. Это строка из стихов великого крестьянского поэта Ивана Никитина. Процитируем их полностью:
Вырыта заступом яма глубокая.
Жизнь невеселая, жизнь одинокая,
Жизнь бесприютная, жизнь терпеливая,
Жизнь, как осенняя ночь, молчаливая, —
Горько она, моя бедная, шла
И, как степной огонек, замерла.
Что же? усни, моя доля суровая!
Крепко закроется крышка сосновая,
Плотно сырою землею придавится,
Только одним человеком убавится…
Убыль его никому не больна,
Память о нем никому не нужна!..
Вот она — слышится песнь беззаботная,
Гостья погоста, певунья залетная,
В воздухе синем на воле купается;
Звонкая песнь серебром рассыпается…
Тише!.. О жизни покончен вопрос.
Больше не нужно ни песен, ни слез!
Через год после начала учебы в гимназии стремление к смерти еще больше.
Господи, Боже мой, милый! Хоть бы Ты прибрал меня поскорее! Ну что за жизнь эта, опротивела она до того, что я не знаю, куда деться! Бог законом своим запретил убивать себя; кабы не грех — сейчас бы в воду или под рельсы. Никого, ничего мне не жаль, хоть бы умереть поскорее! Тогда в доме тише станет, нотаций мне мама не будет читать и нервы себе расстраивать, сестры не будут браниться, в доме было бы не житье, а рай. По мне отслужили бы панихиды, мне было бы очень весело[8], я увидела бы папу, Бога бы увидела, ангелов, святых… Папу целовала бы так, как при последних днях его жизни, были бы вместе.
На самом деле это — обычная подростковая суицидомания. Смерть воспринимается не как уход из жизни, а как ее увлекательный эпизод. Что будет, когда я умру?
Понятно, что будет. В доме станет “тише”, потому что все поймут, как же они ее “доставали”!
Лиза пока еще обычная провинциальная девочка. Через две недели после вышеприведенной записи она переживает из-за двух случаев. Пролила чернильницу, Лизу наказали, а чернильницу отняли. И еще царский поезд потерпел аварию[9].
Кто осмелится сказать теперь, что Бога нет? Ужасная опасность, грозившая России, отвращена, и кем же? Скажут: случайностью, но разве этот случай можно так объяснить?! Нет, Бог всегда спасал Россию, спас Он ее и теперь! Господи, какую радость я почувствовала, узнав о том, что царское семейство не пострадало при крушении!
Но не стоит придавать большого значения этому детскому монархизму. Все дети одинаковы. “Ура! Сегодня опять не учились! За здоровье Императора и Императрицы. Ура! «Боже, Царя храни…»”
Освободили от уроков! На улице, несмотря на осень, чудесная погода! И еще гувернантка Лизы Александра Николаевна собралась замуж, а это же так интересно!
Счастье-то какое, свет-то какой, шум, солнце, мороз!.. Ну как тут с ума не сойти?!
Поначалу можно подумать, что мечты о смерти просто связаны с желанием увидеть отца. Он ей снится…
Странное чувство испытываю я, когда вижу его во сне: мне хорошо, весело делается, только как будто жаль кого-то. Говорят, что это он напоминает мне, чтобы я за него молилась. Это правда. Когда я плохо или долго не молюсь за папу, он мне всегда приснится…
Может показаться, что желание смерти — это просто способ пофантазировать о жизни без насилия.
Мне смерть — предмет первой необходимости: меня не станут бранить, не заставят французских правил из Игнатовича[10] учить, не будут из физики и математики спрашивать и тройки ставить; не будет Шкалик[11] выговаривать, не буду я больше бояться — “вот спросят”…
Смерть как “предмет первой необходимости” среди гимназических предметов — это чистой воды каламбур, игра слов 14-летней “писательницы”, которая уже набила себе руку благодаря дневнику. У Лизы начинаются сложности с преподавателем литературы. Он не верит, что она пишет свои сочинения сама, — так они не по-детски хороши и основательны. И опять девочка злится и хочет умереть!
Но как?! А вот хотя бы заразиться чахоткой от другой ученицы — тоже Лизы.
Александра Николаевна сказала, что чахотка заразительна. Я была в восторге! Значит, стоит мне прийти к больной Лизе, поцеловаться с ней несколько раз, подольше посидеть — и заражусь. Я чуть на стуле не подпрыгнула, но Александра Николаевна сказала, что можно заразиться, находясь постоянно с больным, и притом долгое время, а я ведь самое долгое могу просидеть у Лизы — час!
Лиза-вторая была круглой сиротой и умирала в казенных стенах, без родных. Ее хоронили за казенный счет. Лиза-первая на ее похоронах не была, но знала, что “хорошо похоронили наши, много плакали; это немудрено: хорошая, славная была она”.
Смерть тезки заставляет ее впервые задуматься о том, что происходит после смерти с человеческим “я”.
Я себе смерть так объясняю: живет человек, думает, говорит, все его действия мы видим; умер человек, т. е. отлетела от него душа, — и тело не движется, лежит. А душа-то ведь все та же. То, что мы называем “я”, всегда будет живо и никогда не умрет… “Я”, живое, вечное из вечных, живущее частью на земле, а частью в небе — освобожденное от тела, часто приводит меня в ужас: “Я, я, я”, до бесконечности живущее!
Откуда эта убежденность 14-летней девочки в личном бессмертии? Но это не радует ее, а вселяет ужас!
Автор этой книги слышал от одной знакомой объяснение того, почему она стала верующей. “Я была бы счастлива не верить в Бога и бессмертие души, — сказала она, — если бы я точно знала, что после смерти со мной ничего не будет. Но как подумаешь, что и после смерти это не прекратится… Вот почему я хожу в храм”.
В конце концов, каждый сочиняет себе свое личное бессмертие. Так, на всякий случай. Один современный писатель говорит, что после смерти он окажется на околице русской деревни, где среди подсолнухов на скамеечке будут сидеть Николай Угодник и Сергий Радонежский. Они будут лузгать семечки и пригласят его присоединиться к их неторопливой беседе.
Тоже — вариант.
Художник-авангардист Казимир Малевич завещал организовать ему необычные похороны. Его тело поместили в супрематический гроб и везли на открытом грузовике, который медленно ехал по Невскому проспекту. Затем тело перевезли в Москву, кремировали в Донском крематории, урна с прахом была доставлена в село Немчиновка и погребена под любимым дубом художника. Над могилой стоял деревянный кубический монумент с изображенным “Черным квадратом”, самым известным произведением Малевича.
Возможно, Малевич предполагал, что и в загробном мире он будет заниматься экспериментальным искусством.
Михаил Булгаков в “Мастере и Маргарите” сочинил для своего героя и его возлюбленной “вечный дом” с венецианским окном, вьющимся виноградом, поднимающимся до самой крыши. Там горят свечи, и в гости приходят те, кого они любят, кто им интересен.
Тоже — вариант.
Современные бандиты щедро жертвуют на храмы и продолжают убивать. Видимо, уверены в том, что в загробном мире сидит такой крутой Бог, рассуждающий по их понятиям. Потому что “Бог — не прокурор”.
Казалось бы, 14-летняя девочка могла бы сочинить себе что-то в своем вкусе. Но она была куда строже в этом вопросе.
И вот странное чувство возбуждает во мне вид мертвого тела: другие плачут над ним, как будто человек и действительно умер, я же вижу только в теле ту оболочку, в которой “я” жило на земле; а так как “я” сохраняет все свои способности и познания, приобретенные на земле, то его-то и следует признавать собственно человеком, а тело — его оболочкой. Раз “я” живет вечно, то, следовательно, и человек не умер, а только “я” оставило тело. Поэтому-то мне и странно при виде этой оболочки, лежащей в гробу, — видеть слезы об этом человеке; плакать можно только об “я” и просить Бога простить ему его согрешения, вольные и невольные. Вот и Лиза, ведь она живет теперь, но только в другом месте; и я когда-нибудь увижу ее и узнаю, каково ей…
Какие удивительно умные и утешительные слова! Все, на что может рассчитывать Лиза-первая, — это то, что на том свете она встретится с Лизой-второй и подруга расскажет ей интересные вещи.
Как говорил автору этой книги один знакомый священник: “Я думаю, что, когда мы окажемся на том свете, нас многое удивит”.
Но однажды ночью ей снятся два кошмара. Дьяконова называет их “преглупыми” и не понимает, зачем записала их в дневник. На самом деле они не так глупы.
Снилось мне, что лежу я на постели у самой двери моей комнаты; а за дверью стоит кто-то и просит у меня ключа от двери (она заперта), чтобы повеситься на моей стороне двери на продолговатой формы задвижке. Я ключа не даю и держу у себя под одеялом; и знаю, что этот кто-то не может у меня ключа отнять, потому что дверь заперта; а кто-то все просит и умоляет дать ключ. Наконец, кто-то говорит: “А, ты не даешь, — сама достану”… и начинает дергать дверь и даже хочет просунуть пальцы сквозь щели ее, чтобы отодвинуть задвижку. Боже, я испугалась…
И снится мне, будто на море большая буря, я спасаю и собираю какие-то вещи какой-то немки, которую очень люблю; тружусь без устали и вдруг попадаю в дом, где все Дьяконовы. Как только я вошла в дом, мне тотчас дали жену; на ней черное платье и цепочка вокруг шеи от часов. Она меня будто бы любит, но вся эта масса жен и мужей интригует, сплетничает и наговаривает друг на друга; между ними есть какой-то старший, но я чувствую себя очень свободно, он оказывается моим мужем. Когда я иду мимо темноватой комнатки, кто-то из мужчин говорит мне: “У твоего мужа десять любовников: Мен, Лен, Зен, Пен”. Я останавливаюсь, ошеломленная вестью об измене мужа, и проснулась.
Эти сны — заманчивый материал для психоаналитика, особенно учитывая то, что Лизе в пару дают не мужа, а жену, а муж ей изменяет не с любовницами, а с любовниками. Но не будем заходить в эти глухие дебри. Куда важнее соблазн и одновременно ужас, который она испытывает во сне перед самоубийством как запретным решением проблемы жизни, и то, что мысль о смерти причудливо сплетается в ее подсознании с вопросом о замужестве и включении в родовую цепочку Дьяконовых и других купеческих семей. Это то изначальное, предназначенное ей помимо ее воли, что для нее хуже самой смерти!
Лиза не хочет замуж! она боится замуж! ей противна сама мысль о замужестве!
Она покупает пузырек с эфиром “для задушения насекомых” и мечтает испытать его на себе. Но… боится. “А-а, так ты не можешь, у тебя духу не хватает… Так будь же ты проклята трижды, проклятое создание!”
Буквально через день мечтает уйти в монастырь — безгрешный способ избежать замужества.
Прекрасная мысль пришла мне, когда я с мамой провожала Толгскую Божию Матерь: когда окончу курс в гимназии, если мама не согласится на дальнейшее продолжение моего образования, я поступлю в монастырь!
Через два года, когда ей исполнится 18 лет и вопрос о замужестве встанет совсем остро, она будет изобретать в своей голове даже такие варианты избавления от сексуального рабства: “Однажды я подумала, что мне можно выйти замуж за старика, не моложе 67 лет, очень богатого, умного, образованного, тонкого эстета, знатока всего изящного, который бы меня вполне понимал и относился бы скорее как отец, нежели муж. По-моему, с таким человеком можно рассчитывать на 10 лет полного счастья, а потом… пожалуй, мне больше и не надо”.
Бедной девочке и в голову не приходило, что 67-летний мужчина, этот “старик”, может относиться к ней как-то иначе, чем к дочери. Нет, такого ужаса она просто не допускала!
После Лизиной тезки умерла другая гимназистка — Лена Борисова. Лиза на ее похоронах была.
Как она была хороша в гробу! Как невеста, лежала она вся в кисее, с большим венком вокруг головы; красивый и при жизни профиль — у мертвой казался еще изящнее, темные брови и ресницы так нежно выделялись на бледном лице, губы слегка посинели, но еще сохраняли розоватый цвет, что придавало лицу несколько живой оттенок. Впервые пришлось мне “прощаться”, и сердце у меня страшно забилось, когда я подходила к гробу. Увидев красивое, спокойное лицо покойной — я вся задрожала, сразу почувствовав всю ничтожность пред этим мертвым телом, и, пробормотав: “Невеста, невеста”, — расплакалась не хуже малого ребенка. Я вдруг узнала ничтожность моего “я”, мне показалось, что я пигмей перед Борисовой, а она невеста.
Вот только что она “умно” рассуждала о мертвом теле как о пустой оболочке для “я”. И вдруг лицо красивой мертвой подруги в гробу всё развеивает в прах! Лиза ощущает себя “пигмеем” в сравнении с Леной Борисовой. Она и в гробу не будет невестой. А что ее ждет “там”? Это один Бог знает!
Бабушки
Все смешалось в голове Лизы Дьяконовой. Не по годам мудрая, рассуждающая в своем дневнике о Надсоне и Бисмарке, русской империи и французской демократии, но в каких-то областях жизненного опыта наивная до святости, “умственная” по типу своего отношения к жизни и в то же время душевно ранимая и трепетная, Лиза все воспринимала непосредственно, открытой душой, но при этом старалась все осмыслить и сформулировать.
Была ли она религиозна?
Конечно — да! Но почва для этой религиозности была зыбкой. И, зная, что случится с ее мировоззрением дальше, порой думаешь, что лучше бы Лиза была атеисткой.
Да, она выросла в русской купеческой и, следовательно, православной семье. Но тогда почему она свою веру в Бога и церковь понимала как проблему?
1894 год, ей 19 лет.
1 марта. Великий пост. Я не люблю изменять раз установленных привычек по отношению к церкви. У меня их немного, но я держусь их крепко. Воспитанная в семье, где еще сохранились отчасти прежние старые требования относительно говения и поста, — я сохраняю их и нарушение буду считать грехом. По-моему, и то и другое необходимо исполнять.
Все правильно. Возразить нечего. Но для чего она это пишет? И кому? В раннем дневнике Лиза не раз настаивает, что пишет для самой себя и этого никто никогда не прочитает. Но даже если согласиться, что писала она дневник для одной себя, зачем самой себе объяснять и без того понятные истины?
Ответ есть. “Ах, как бы посмеялись над этими строчками все мои знакомые молодые люди!”
Она — в Ярославле. Это — один из самых сильных центров русского православия. Даже на сегодняшний день на территории Ярославской области одних только действующих монастырей и подворий насчитывается 22, еще 10 сохранились, но не действуют, и 3 были разрушены в советское время либо оказались в зоне Рыбинского водохранилища. Во времена Лизы монастырей было 35. Самый древний из них Богоявленский Аврамиев монастырь (до 2003 года — мужской, сейчас — женский) основан в конце XI века, а самый “молодой” Вауловский женский скит, который патронировал сам отец Иоанн Кронштадтский, был создан в 1903 году в имении Ваулово, пожертвованном Санкт-Петербургскому Иоанновскому женскому монастырю богатым помещиком Мордвиновым.
В конце XIX века в Ярославской губернии было всего три женских гимназии (две в Ярославле, одна в Рыбинске) и три прогимназии (в Ростове, Угличе и Пошехонье). И — 12 женских монастырей! Но стоит верующей гимназистке в кругу молодых людей завести речь о своей церковности, как ее поднимут на смех. “Таков уж нынешний век!..” — вздыхает она в дневнике, как старуха.
Нужно оценить всю щепетильность ее положения в этом вопросе. Да, верующая! Но это еще одна ее проблема.
Может быть, в семье разделяют ее религиозную страсть и без смеха прочитают такие слова в дневнике: “Великий Боже, прости, прости мне! Вот Он, Сын и Матерь Божия, единственные небесные существа, к Которым я могу прибегнуть, Которым я могу высказать всю бездну горя и бесконечное страдание, которыми переполнена душа моя. Господи, спаси!”
Ничего подобного! “В сущности, мне следовало бы быть настоящей атеисткой, судя по моей семье: отец никогда не был особенно верующим, совершенно равнодушно относясь к церкви; мать — вследствие своей очень самолюбивой натуры — тоже равнодушна к религии и ее обрядам, насмехается над священниками, а по праздникам читает французское Евангелие”.
Но есть две бабушки, по линии отца и матери, “две старинные русские купчихи, которые свято соблюдают наши дедовские обычаи по отношению к церкви; обе они имели на меня большое влияние, поэтому из меня и вышла верующая”.
Бабушки оказали серьезное влияние на развитие Лизы. С одной из них, проживавшей в Ярославле Ираидой Константиновной Горошковой, она общалась, наверное, часто, но в дневнике почти не отмечает все эти встречи. С бабушкой по линии отца, которая была ее полной тезкой, тоже Елизаветой Александровной Дьяконовой, она встречалась во время поездок в Нерехту, на каникулы и Новый год. При этом матери, судя по одной записи в дневнике, не нравились эти поездки дочери. То ли ревновала к свекрови, то ли отношения с матерью мужа были натянутые.
Стараясь все формулировать, Лиза и любовь к бабушкам пыталась как-то себе объяснить. Бабушки — это Русь! Это старинный дух, домострой, но такой, который был органичен для своего времени, в отличие от времени, в котором живет Лиза. Бабушки — это память! Это — детство, когда она была бессознательно невинной.
Каждый свой приезд в Нерехту она старательно описывает в дневнике. И это для нее всегда перевоплощение в какую-то другую Лизу. Не только какой она была в детстве, но и какой могла бы стать, если бы исторические часы вдруг остановились.
Я в Нерехте! Опять на родине, дышу ее знакомым воздухом, гуляю в нашем милом саду, который год от году все более и более разрастается. Чудо как хорошо здесь! Я буквально не помнила себя от радости, когда приехала сюда, и как маленькая бегала по комнатам. Каждое зеркало отражало сияющую розовую физиономию и блестящие серые глаза, они улыбались мне, и я сама себе показалась хорошенькой… Надев длинную блузу, я завязываю ее шарфом выше талии, собираю белокурые волосы высоко на затылок большим узлом, расчесывая их спереди, и получается фигура начала нынешнего столетия, фигура прабабушки в молодых годах, с высокой талией, с наивным улыбающимся лицом. Ребячество!
Нерехта — источник ее энергии. “Я похожа на Антея, который с прикосновением к матери-земле получал от нее новые силы”. Бабушки — светлые оконца в темной, душной тюрьме, в которую, как она считает, заточили Лизу в Ярославле.
Но… Это окошки в прошлое. Посмотреть в них так же приятно, как на себя в зеркалах в родовом доме, где когда-то отражалось твое детское личико. И можно даже нарядиться как прабабушка, почувствовав себя героиней начала, а не конца XIX века. Но это, конечно, такой милый театр.
Если же говорить серьезно, то, во-первых, обе бабушки ее любили. И это, наверное, было самым главным, что притягивало ее к ним. Лизе всю жизнь катастрофически недоставало любви, не обязательно именно мужской. Просто любви!
Во-вторых, глубоко верующие и церковные бабушки заложили основы ее религиозного миропонимания. Она всю жизнь душой чувствовала, что в этой старинной и нерассуждающей вере есть какая-то важная правда. Но на пути, который Лиза Дьяконова выбрала, эта правда не помогала ей, а мешала. Она до конца своих дней не смогла излечиться от инъекции бабушкиного православия, которая бродила в ее крови, не позволяя ей, например, смеяться над священниками, заставляя ходить в церковь.
Но и радости ей эта вера не доставляла. Потому ли, что она в этой вере была подбита уже на взлете религиозным равнодушием родителей? Или потому, что эта вера представлялась такой смешной и ненужной молодым людям, свободе и независимости которых она завидовала? Или ее рациональный ум постоянно нашептывал ей, что “здесь что-то не так”, что “чудес на свете не бывает” (во всяком случае, с Лизой ни одного чуда не произошло)?
Так или иначе, но религиозность Лизы нужно оценить, но не нужно переоценивать, как и любовь к “малой родине”. Как бы прекрасно ни было в “милой Нерехте”, но именно здесь она однажды твердо решила, что, если ей не позволят поступить на курсы, она поедет в Швейцарию, где условия приема женщин в университеты свободнее. Мысли вернуться в Нерехту учительницей, что позволяло ей окончание 8-го профильно-педагогического класса гимназии, Лиза не допускала.
Трудиться на скромном педагогическом поприще я решительно не считаю себя способной; надо искать другого пути, и я его найду…
Найдет.
Но ценой “бабушкиной” веры.
Толстой и Кронштадтский
На рабочем столе гимназистки Дьяконовой стояли портрет Наполеона и фотокарточка Иоанна Кронштадтского. “Даже в этом, — рассуждает Лиза, — мой смешанный, пестрый характер дает себя знать…”
Третьим идолом Лизы становится Лев Толстой. И здесь уже ничего нельзя понять!
Французский император, потерпевший поражение от русской армии 80 лет назад, остается кумиром русской девушки конца XIX века. При этом она убежденно русская, православная и боготворит “всенародного батюшку”, фотографические портреты которого в цветной раскраске стояли в “божницах” рядом с иконами в каждой крестьянской избе от западных окраин до Сахалина. И в то же время ее сводит с ума “Крейцерова соната”.
Иоанн Кронштадтский много путешествовал по России и не раз бывал в Ярославле. Например, он посетил этот город 30 августа 1890 года — через две недели после того, как Лизе исполнилось 16 лет.
Встречала отца Иоанна Сергиева, о котором в последнее время так много говорят и пишут, — отмечает она в дневнике. — Я видела его близко, и меня поразили полузакрытые, необыкновенно яркого голубого цвета глаза: они смотрели куда-то вдаль, не замечая никого из многочисленной толпы. Нежно-розовый цвет лица, юношеский румянец и голубые глаза отца Иоанна невольно поражали: он казался молодым, тогда как волосы и борода указывали настоящий возраст. Выражение лица у него было кроткое; благословляя народ, он говорил: “здравствуйте, други мои”, “велико имя Святой Троицы”. Его слова были для меня странными, необыкновенными: кто-то “не от мира сего” явился с приветствием в грешный мир.
Читая многочисленную мемуаристику, посвященную кронштадтскому пастырю, автор этой книги обратил внимание на то, что встреча с ним служила своего рода оселком для проверки наивной, нерассуждающей веры в Бога и Церковь. Если таковой веры не было, если приходивший на встречу со знаменитым священником был заведомо настроен критически, что было, кстати, естественно для образованного человека с аналитическим умом, то впечатления от внешности отца Иоанна бывали самые разные. Кому-то его голубые глаза казались “серыми” и “пронизывающими”, кому-то, наоборот, “испуганными”, а кто-то отмечал не “надмирность”, но элементарную усталость от осаждавших его толп народа. В Иоанна Кронштадтского, как в тютчевскую Россию, можно было “только верить”.
Вторая встреча с Иоанном Кронштадтским произошла спустя четыре года. До совершеннолетия Лизы оставался один год, и она уже твердо знала, что из Ярославля уедет во что бы то ни стало, если не в Петербург, то за границу. На этот раз встреча была почти приватной. Для понимавших в этом вопросе православных людей такое событие было подарком, милостью Божьей! Таким “знаком”, после которого ее жизнь должна была очень измениться.
Она и изменилась… Но не в ту сторону.
Как вообще могла состояться эта встреча? Об отце Иоанне говорили, что “вся Россия — приход Иоанна Кронштадтского”. Но именно это и делало личное знакомство с ним крайне затруднительным. К такой встрече стремились сотни тысяч верующих. Для регулирования этого потока на узкие ручейки допущенных лично к пастырю существовал целый ряд людей, в основном это были православные женщины, которые “решали вопрос” в Кронштадте и Петербурге, где встретиться с отцом Иоанном и получить личное благословение было наиболее вероятно. В дороге же это было почти невозможно. На каждой станции, каждой пристани “святого священника” встречали толпы и толпы. Среди них были фанатики, веровавшие в него как во второе пришествие Иисуса Христа. Были просто несчастные люди, которые мечтали прикоснуться к одежде святого и получить исцеление от какой-нибудь тяжелой болезни. Были любопытные, как говорили тогда, “зеваки”. Требовались огромные усилия полиции, чтобы сдерживать пеструю толпу.
По дороге отец Иоанн нигде и никогда не останавливался надолго, за исключением родного села Сура Архангельской губернии, куда он отправлялся на отдых каждое лето, почти как Лиза в свою Нерехту. Спал он в купе отдельных вагонов первого класса и в каютах пароходных катеров, предоставленных для его путешествий богатыми поклонниками. Так было и на этот раз.
Летом 1894 года состоялось путешествие Иоанна Кронштадтского по Волге, широко освещавшееся в газетах. Крайними пунктами были: в верховьях — Углич, в низовьях — Царицын. Для этого арендовали два парохода акционерного общества “Самолет”: “Наяда” и “Отважный”. Путешествие планировалось совершить на обратном пути следования отца Иоанна из его родной Суры. “Наяда” вышел из Рыбинска вниз по Волге и ждал его на пристани Устье рядом с имением помещика Гордеева, где отец Иоанн ненадолго остановился для отдыха. Но на пристань он не приехал. Прискакавший от Гордеева верховой сообщил, что священник отправился в Толгский женский монастырь. Оттуда его и забрал пароход. Утром 18 июня отец Иоанн прибыл в Ярославль и совершил богослужение в домовой церкви Иоанновского епархиального женского училища. Туда не смогли попасть все желающие. Толпа молящихся стояла на площади перед зданием училища, но Лизы среди них быть не могло. Она в это время была на даче в Кускове Московской губернии, принадлежавшей ее богатой тетушке Евпраксии Оловянишниковой. Здесь Дьяконова пробыла месяц, пока отец Иоанн Кронштадтский путешествовал по Волге…
На обратном пути из Царицына он снова должен был оказаться в Ярославле, откуда уже поездом возвращался в Москву. Но “Отважный” совершает неожиданный маневр. Он проходит мимо ярославской пристани вверх по Волге и возвращается к отправлению вечернего поезда. Это можно объяснить только одним: у священника уже не было сил встречаться на пристани с многотысячной толпой, и он хотел с парохода сразу пересесть на поезд. Чтобы представить себе, что происходило во время таких встреч на Волге, процитируем газетную информацию о прибытии отца Иоанна в город Углич.
Выходить на пристани оказывалось не только небезопасно, а и совершенно невозможно, за множеством народа, которого не в силах была сдерживать местная полиция. Местный исправник прямо высказывал отцу Иоанну опасение, что от переполнения народом пристань может не выдержать. Поэтому о. Иоанн, намеревавшийся пробыть в Угличе около 3 часов, был лишен возможности осмотреть исторические достопримечательности этого древнего города.
Наша бедная Лиза оказалась рядом с Иоанном Кронштадтским в тот момент, когда, по правде говоря, он совсем не готов был эту милую девушку видеть, слушать, вникать в ее “проблемы”.
Евпраксия Георгиевна со своей семьей пожелали встретиться с отцом Иоанном на его пути из Ярославля в Москву и взяли с собой Лизу. Для этой встречи был придуман свой “маневр”. Из Кускова они поехали на станцию Обираловка. Там взяли семь билетов первого класса, с тем чтобы, войдя в вагон к отцу Иоанну, ехать с ним обратно до Кускова. Они стояли на платформе в ожидании поезда. “Народу на станции все прибывало, а когда подошел поезд, было уже тесно”.
Торопясь войти в вагон (поезд стоял всего две минуты), я видела только благословляющую руку, которую ловили и целовали десятки других, — пишет Лиза. — На площадках вагона нас, имевших билеты, не пускали в вагон к отцу Иоанну. “Не приказано, да как же я могу?” — говорил кондуктор, вертясь во все стороны между пассажирами и убеждая войти в соседний вагон. Никто его не слушал. Тетя, окруженная детьми, кормилицей и няней, и я рисковали упасть под поезд, стоя на площадке, где нельзя было повернуться. “Сейчас поезд тронется, уйдите, пожалуйста, пускать не приказано!” — кричал в отчаянии кондуктор… Но тетя настойчиво добивалась, чтобы ее пропустили в вагон. “Вызовите ко мне Софью Яковлевну (Борхардт), скажите ей, что я Ол-ва, у меня сын — крестник отца Иоанна, я его личная знакомая!” Сначала эти слова не произвели никакого впечатления на неумолимого кондуктора, но когда Софья Яковлевна вышла к тете и расцеловалась с ней — двери вагона отворились, и мы вошли…
Даже богатая и влиятельная Оловянишникова не могла пройти в вагон к отцу Иоанну без посредничества его духовной дочери, сопровождавшей его в пути.
В небольшом купе на диване сидел отец Иоанн. Он немного постарел с тех пор, как я видела его в последний раз; его кроткие лучистые голубые глаза остались те же, только выражение лица было измученное, сильно усталое. Золотой наперсный крест с синей эмалью, темная шелковистая ряса на лиловой подкладке и старенькая соломенная шляпа… Мы вошли все и по очереди подходили под благословение. Я пристально смотрела на отца Иоанна и мысленно просила его помолиться за меня и за маму. Что-то благоговейное, особенное, казалось мне, носилось в воздухе, и чувствовалось, что мы находимся в присутствии необыкновенного человека, ближе стоящего к Богу, нежели мы все, вместе взятые. Я жадно следила за каждым словом и движением отца Иоанна. Видно было, что он очень утомлен, постоянно зевал, глаза его невольно смыкались… Вслед за нами привели нервнобольную, которая, получив благословение, упала на скамью в сильном припадке. Ее крики раздались по всему вагону. Все замолчали. Отец Иоанн встал и положил ей руку на голову. Больная начала кричать еще более. Продержав руку несколько времени, отец Иоанн прикрыл ей лицо платком и велел унести, а сам, расстроенный этой тяжелой сценой, подошел освежиться к открытому окну. Едва он вернулся на место, как в купе быстро вошла женщина с маленькой девочкой. “Благословите, батюшка, на новую жизнь, хочу девочку отдать в приют куда-нибудь…” — “Разве не ваша дочка?” — спросил отец Иоанн. “Не моя, не моя, приемыш, сирота круглая, так вот благословите, батюшка, поместить куда-нибудь”. — “Ты говоришь, сирота?” — переспросил о. Иоанн, почти не слушая женщину, очень неприятную на вид. “Круглая сирота, батюшка…” Отец Иоанн вынул из кармана деньги, отделил две красненьких бумажки и отдал женщине левой рукою. “Вот ей”, — сказал он, в то время как правою благословил какого-то мужчину, который, целуя руку, всунул туда деньги и быстро что-то проговорил…
В то время еще не было кинематографа как такового. Но если бы кому-то пришло в голову снимать немой фильм об Иоанне Кронштадтском, то все эти сцены с поездом, именно так, как они записаны в дневнике, могли бы оказаться в сценарии короткометражного кино. Все “кадры”, все “планы” на своем месте.
И станция, и толпа, и поезд, и кондуктор, и богатая семья с бедной родственницей, и интерьер купе, и правильно замеченные элементы одежды, и очередь под благословение, и глаза пастыря, и бесноватая, которая непонятно как возникает в этом купе, куда никого не пускают, и женщина, просящая благословения священника, чтобы избавиться от сироты, и деньги, которые он ей дает, достав из кармана рясы, и странный господин, неизвестно как появившийся, но мгновенно отвечающий на немой вопрос зрителей, где священник берет деньги на свою благотворительность, — все здесь работает на зрительный зал, которого еще нет.
Вопрос в режиссере. Как и с какой целью снимать этот фильм? Как по заданию режиссера будут играть актеры? Что будет в титрах? Словом, о чем будет кино?
Но она — не режиссер.
Она сама еще зритель.
“Я шла домой, вся под впечатлением свидания с отцом Иоанном. Этот тихий и кроткий священник олицетворяет собою идеал служителя Божия, и вся его необыкновенная личность дышит смирением и бесконечною добротою. Я видела его сегодня, в вагоне, благословляющего, утешающего, подающего милостыню сироте, ласкающего детей (Оловянишниковых. — П. Б.), и таков он всегда, где бы он ни был… И немудрено, что наш народ, от сановника до крестьянина, чтит отца Иоанна. Это живое напоминание нам о том, какими мы должны бы быть…” — пишет Лиза.
Таким образом, она прошла проверку на искренность своей веры не только в Христа, но и в русского пастыря, которого народ выбрал на роль святого батюшки.
Это в ней, конечно, не от мамы и отца. Это — от бабушек. В этом плане словосочетание “необыкновенный человек” (из ряда вон выходящий) применительно к образцу кротости и смирения не царапает наш слух. Потому что именно так смотрели бы на отца Иоанна и бабушки Лизы. Да, необыкновенный человек! Не то что мы, грешные! Да, но у бабушек не стоял на столе Наполеон. И бабушки не читали “Крейцерову сонату” Льва Толстого.
Дьяконова прочитала повесть Толстого об убийстве Позднышевым своей жены из ревности не так, как читали ее юноши и большинство девушек. Они не задавались вопросом: почему Позднышев так страдает беспричинной ревностью? Ведь жена ведет себя прилично, всего-навсего музыкой увлекается.
В 90-е годы о “Крейцеровой сонате” непрерывно спорили. Это был один из главных пунктов помешательства десятилетия, когда решалась будущая судьба Лизы. Основной предмет спора заключался не в проблеме ревности, а в том, что Толстой очевидно отрицал само положительное значение брака, выносил приговор браку как союзу мужчины и женщины, освященному христианской традицией. Но как же быть с рождением детей? Ведь тогда человечество прекратит свое существование!
И мало кто оценил другую проблему, которую поставил перед всеми Толстой. А почему девушка до брака должна оставаться девушкой, а юноша не только имеет право заранее приобрести сексуальный опыт, но всячески поощряем к этому родителями, старшими братьями, просто обществом?
Да и родители невесты не против. Потому что… как иначе? Это невеста не должна ничего знать (знали, еще как знали! только говорить об этом вслух было неприлично), а он-то должен обладать этим опытом… а как же иначе?
После появления повести Толстого вопрос о женской моногамии и мужской полигамии обсуждался не только устно, но и в печати. Летом 1893 года, находясь на каникулах в Нерехте, Лиза прочла в “Русском вестнике” статью популярного драматурга Петра Гнедича “Вопрос о единобрачии мужчин”, которая возмутила ее даже не содержанием, а цитатой из комедии “Перчатка” норвежского писателя Бьёрсона, где невеста возвращает жениху данное ему слово, потому что он знал до свадьбы других женщин. “И вот, вместо сочувствия несчастной невесте, — пишет Дьяконова, — отовсюду поднимаются вопли негодования, и сам жених на вопрос возмущенной девушки — решился бы он жениться на падшей до замужества — тоном оскорбленной добродетели читает ей же (!) нотацию, что всякий мужчина из его круга почел бы это за позор для себя… Им все можно, а женщинам они не прощают и еще считают позорным союз с подобной себе: они же ее развращают, и они же смеют отворачиваться от нее, делаясь впоследствии «образцовыми» мужьями и отцами семейств. Это везде! везде! и в России, и за границей! О, Боже мой, Боже мой! Точно что оторвалось у меня на сердце, я хотела плакать, но не могла”.
Какая буря эмоций! У Лизы еще нет жениха, которому можно было бы предъявить эти требования. За ней никто не ухаживает, в отличие от младшей сестры Вали…
Я сейчас раздевалась, чтобы лечь спать. Заплетая косу, я подошла к зеркалу, зажгла свечку. Рубашка нечаянно спустилась с одного плеча… Боже мой, какая жалкая, уродливая фигура! Худые детские плечи, выдавшиеся лопатки, вдавленная, слабо развитая грудь, тонкие как палки руки, огромные ноги неприличных для барышни размеров. Такова я на 20-м году моей жизни. Я чуть не плакала от отчаяния. За что я создана таким уродом? Почему у сестер красивые, прелестные плечи, шея, волосы, маленькие ножки, а у меня — ни<