Цитируется по: Казанцев В.И. Выше радости, выше печали: Стихотворения и поэмы. М.: “Мол. гвардия”, 1980. – 190с.
Стр. 3 – 12
Поэтический мир Василия Казанцева при первом, поверхностном взгляде может предстать как нечто вполне ясное, однозначное или даже прямолинейное. «Стихи о природе», стихи о детстве, прошедшем в дальнем селе, лаконичные лирические раздумья — всё это поначалу кажется знакомым, похожим на многие и многие страницы из истории русской поэзии.
Правда, я убеждён, что любой чуткий читатель, познакомившись с лучшими стихотворениями Василия Казанцева (а в этой книге собраны в основном наиболее зрелые и значительные образцы творчества поэта), не может не ощутить их эстетическое обаяние, чистоту, благородство, цельность их стиля и самого смысла. Прикоснувшись душой хотя бы к этой пятистрочной лирической миниатюре Василия Казанцева:
…И на неё дышу любовью.
И прикипаю всею кровью.
И отвести не в силах глаз.
Какой удар себе готовлю —
На дальний день, в прощанья час! —
уже трудно забыть это прикосновенье. И всё же истинный смысл творчества поэта — в чём я многократно имел случай убедиться — раскрывается перед читателем далеко не сразу и только лишь при активном, связанном с определённым душевным напряжением, восприятии.
Это обусловлено прежде всего принципиальной сдержанностью, уравновешенностью самого стиля поэта.
И я бы волю чувству дать
Сумел со щедростью завидной.
Я мог бы плакать и рыдать
И до упаду хохотать.
Да только почему-то стыдно, —
писал Василий Казанцев уже в давние годы, в период обретения творческой зрелости. И это своего рода сквозной мотив его поэзии. В стихотворении о последнем прощании с родным домом («Когда вдали, за лесом показался…») мотив этот звучит в каждой строфе: «Я постыдился плакать, я сдержался…», «Я ком, застрявший в горле, проглотил…», «Не плакал и тогда…» — и только
|
|
Через много-много лет, на дальнем расстоянье
Приснился мне тот мёртвый уголок.
И с ним последнее моё свиданье…
И слёз во сне я заглушить не мог.
Именно так: лишь во сне не мог сдержаться, не мог заглушить слёз…
Или другие характерные стихи:
Блажен смеющийся! Ни видом,
Ни словом беглым, на лету,
В пылу оброненным, — не выдам,
Что радости иные чту.
Последовательная, подчас предельная поэтическая сдержанность может быть воспринята как выражение холодности, бесстрастия, даже рассудочности. Однако с такой же силой звучит в поэзии Василия Казанцева иной, противоположный мотив:
Благодарю судьбу и бога,
Что обошлись со мною строго.
Дарили сдержанный привет.
У тёмного, глухого лога
Мне приоткрыли дальний свет.
Но втайне — плачу и рыдаю.
Что — мимо, мимо пролетаю.
И — проклинаю. И — виню.
Не вас, суровых, укоряю.
Себя, несмевшего, казню.
В других стихах поэт винит себя в том, что «слишком мягко, нестрого судил», что он всё
Ждал, надеялся. Слишком боялся
Виноватым прослыть — виноват.
Это открытое «покаяние» в чрезмерной сдержанности — как и прямое утверждение той же самой сдержанности — проникает всю поэзию Василия Казанцева. Вот назреет, вспыхнет в ней безоглядный порыв —
Но трепещет душа — и боится
Окончательно слово сказать.
И куда-то неясно косится.
И — ещё соглашается ждать.
И если сразу, без подробных объяснений сделать вывод, следует сказать, что лучшие стихотворения Василия Казанцева рождаются и живут как раз на самой грани, на самом рубеже сдержанности и порыва, — когда под холодной, иногда словно бы ледяной корой стиля чувствуется или хотя бы угадывается прорывающая её струя, затаившая в себе жаркую энергию страсти.
|
|
Соблюсти в одном-едином поэтическом целом меру сдержанности и порыва очень нелегко, и поэтому, в частности, у Василия Казанцева много — пожалуй, даже слишком много — «слабых», «несостоявшихся» стихотворений — либо чрезмерно «сдержанных», либо как-то рассыпающихся, не имеющих весомого творческого ядра.
Лучшие его стихи нередко основываются на своеобразной поэтике мгновения. Этот внутренний стержень творческого сознания отчётливо, даже обнажённо проступает в целом ряде стихотворений (Василию Казанцеву, кстати сказать, совершенно чуждо типичное для многих стихотворцев стремление «пленить» читателя нарочитой загадочностью, зашифрованностью смысла; он ставит перед читателем тайну лишь тогда, когда она является тайной и для него самого).
Как забытого голоса звук,
Каждый миг на меня налетает,
Каждый миг ускользает из рук —
так поэт высказывает одну из основ своего видения мира. Или в другом стихотворении:
Утка скрылась в отдаленье.
И мгновенье, тих и чист,
В высоте живёт отдельно
Гибких, тонких крыльев свист.
Дело, разумеется, не в самом по себе слове «мгновенье» (или «миг»); когда поэт говорит о грозе:
Хочу — чтоб помедлила чуть.
Хочу — чтоб скорей налетела! —
он схватывает именно мгновение на рубеже двух состояний мира.
|
|
Столь же открыто выявляется эта «поэтика мгновения» в стихотворениях «Капля», «Вихрем с белой высоты…», «Пустая даль мертва…», «Отъезд», «К деревне через поле шла…»,. «Ты в эту реку весь войдешь…», «Стволы смыкаются тесней…» и т. д.
В каждом из этих стихотворений то или иное «мгновенье» пережито полно и остро, оно словно пронзает душу и тело до самой глубины. При этом поэтически схватывается граница между двумя состояниями мира, между прошедшим и грядущим, — и таким образом рождается особенная ёмкость и весомость художественного смысла.
Лучшие стихи Василия Казанцева принадлежат к очень немногим наиболее значительным явлениям современной русской лирики.
* * *
Василий Иванович Казанцев родился 5 февраля 1935 года в Сибири, в нарымской деревне Таскино, расположенной на берегу таёжной реки Чая — левого притока Оби. Его деды в начале века переселились сюда, на почти ещё не освоенную сибирскую равнину, из Вятской губернии. В 1937 году Василий Казанцев остался без отца. Мать, колхозная доярка, одна поднимала троих детей.
Детство и отрочество Василия Казанцева достаточно ясно вырисовываются из многих его стихотворений и особенно поэм, вошедших в эту книгу. И всё же следует обратить внимание читателя на тот факт, что до семнадцати лет поэт был крестьянином, земледельцем в самом прямом и полном значении слова. С семилетнего возраста (то есть с 1942 года) он постепенно приобщался ко всем крестьянским работам и занятиям — от прополки и возки снопов до косьбы и пахоты.
Деревня Таскино была совсем небольшая — два десятка с лишним изб. Школа, в которой учился Василий Казанцев, находилась за четыре километра от родной деревни, и к трудам в поле, на лугу, в лесу, на своём дворе нужно прибавить и ежедневный восьмивёрстный путь до школы и обратно — в любую погоду…
Нельзя не упомянуть ещё, что в военные и послевоенные годы до нарымской деревни почти совсем не докатывались волны «цивилизации». Четыреста километров отделяли Таскино от железной дороги, сотня — от пароходных линий Оби.
Во многих отношениях родная деревня Василия Казанцева ещё жила по законам «исконной» крестьянской жизни. И именно в этой жизни берёт начало творческая судьба поэта. Он так осознавал это через четверть века: «Главный источник моей любви к поэзии — моя мать. Неграмотная женщина, которая едва ли знала тогда значение этого слова — поэзия. Устное народное творчество и обыденная речь в её устах не имеют почти никакого разграничения. Они так же естественно проникают друг друга, как воздух и свет».
Дело, конечно, не только в отношении к слову. Первые семнадцать лет жизни определили, сформировали самые основы восприятия мира.
Человек, выросший в современном городе, воспринимает деревенское бытие как нечто совершенно особенное, необычное, в конце концов даже экзотическое. Для Василия Казанцева это бытие представало как естественное, всеобщее, даже единственно возможное.
Но при всём том очень рано вошла в душу будущего поэта ещё одна основополагающая реальность — реальность русской классической поэзии. Уже в отроческие годы он всем своим существом усваивает поэтические миры Пушкина, Лермонтова, Тютчева и — по его собственному признанию — они порождают в нём «чувство счастливого ожидания, предвкушения каких-то душевных открытий». Его бесконечно волнуют полнота и совершенство духовного бытия, явленные в этих вершинах русской поэзии. В их свете даже материнская речь на какое-то время стала казаться «неправильной»…
К тому же в 1952 году жизнь Василия Казанцева резко изменилась. Он простился с заповедным миром своей деревни, чтобы стать студентом историко-филологического факультета Томского университета. Богатая библиотека этого старого — ныне празднующего своё столетие — учебного заведения открыла Василию Казанцеву поэзию Боратынского, Фета, Бунина.
В центре внимания Василия Казанцева оказались, как он несколько иронически сформулировал позднее, «высокие материи, размышлять о которых считалось ранее привилегией кого угодно, только не тех, кто занимается крестьянским трудом. Может быть, во мне говорил стихийный протест против такого взгляда на человека «от сохи».
Всё это, естественно, находило своё выражение в стихах, которые Василий Казанцев сочинял с самых ранних лет. В 1953 году стихи его впервые появились в печати, и, по-видимому, именно с этого года началась для него настоящая работа над стихом. Но прошло ещё полтора десятилетия, полные напряжённых исканий, прежде чем поэт достиг творческой зрелости.
В течение этих лет Василий Казанцев был студентом, преподавателем средней школы, журналистом и, наконец, целиком отдался литературному труду. В 1962 году вышла его первая книга «В глазах моих небо». Но лишь на рубеже 1960—1970-х годов он стал тем поэтом, без которого нельзя представить себе нашу современную поэтическую культуру.
В зрелом творчестве Василия Казанцева органически соединились, слились его собственное открытие мира, свершившееся в родной деревне, и глубоко усвоенные уроки классической поэзии. Выше уже были названы имена тех поэтов — от Пушкина до Бунина, — которых Василий Казанцев считает (и вполне основательно) своими главными Учителями. Созданная ими высочайшая поэтическая культура явилась для Василия Казанцева безусловным образцом, мерой, идеалом.
Однако нельзя не сказать о том, что мир высокой классической лирики явно не совпадал с тем реальным жизненным миром, в котором родился и вырос поэт. Ибо необходимо признать — при всех возможных оговорках, — что лирика эта сложилась на почве дворянского образа жизни и несёт на себе неизгладимую печать этого образа жизни и порождённого им мировосприятия.
Помня о горестном опыте «вульгарного социологизма», нанесшего громадный ущерб литературе в 1920—1930-х годах, мы склонны вообще закрывать глаза на этот очевидный характер основного фонда нашей классической лирики. И всё же дело обстоит именно так, и невозможно отрицать тот факт, что в отечественной лирике есть две самостоятельные линии, которые вполне уместно назвать «дворянской» и «крестьянской»; к последней относится лирика Кольцова, Никитина, отчасти Некрасова, Сурикова, Клюева, в определённой степени Есенина и далее Прокофьева, Исаковского, Твардовского, Николая Тряпкина и т. п.
Василий Казанцев вполне мог бы избрать именно этот путь, — что, кстати сказать, подтверждается целым рядом его ранних стихотворений (см., например, в последнем разделе этой книги стихи «Если тянет с полей…», «Ходит осень что-то молчаливая…», «Облака в воде качая…», «Высоченны лесные палаты…», «Сидели два детины…», «На январском на морозе…» и т. п.). Однако в зрелой поэзии Казанцева черты, характерные для «крестьянской» и «дворянской» лирики, выступают в нераздельном единстве. Можно сказать, что в этой поэзии преодолено, снято противоречие между поэтическим стилем Тютчева и Кольцова, Фета и Никитина, Бунина и Клюева.
С наибольшей ясностью это выступает в стихах о природе. В «пейзажах» Василия Казанцева всецело присутствует та возвышенность смысла и изящество образа, которые характерны для «тютчевско-фетовской» линии русской поэзии. Но в то же время лирику Василия Казанцева как-то не очень уместно назвать «пейзажной», ибо она проникнута действенным, если угодно, практически-телесным отношением к природе.
Лев Толстой в конце жизни — когда он стремился увидеть весь мир глазами крестьянина — восхищался выражением «праздная борозда» в стихах Тютчева:
…Лишь паутины тонкий волос
Блестит на праздной борозде.
«Этим словом сразу сказано, — замечал Толстой, — что работы кончены, всё убрали». Но у Тютчева — как и во всей «дворянской» лирике — такого рода образных деталей не столь уж много. В основе этой лирики лежит стихия высокого созерцания и размышления о природе.
Между тем в лучших, наиболее зрелых стихах Василия Казанцева о природе воплощено восприятие, сливающее воедино «незаинтересованное», бескорыстное поэтическое мышление и опыт человека, который освоил природу как пахарь, косарь, дровосек, землекоп, — человека, который вошёл в жизнь природы как прямой участник, как звено её вечного круговорота. В отдельных и, кстати сказать, немногих из зрелых стихотворений поэта эта крестьянско-трудовая основа восприятия природы выступает прямо и непосредственно:
Тяжёлый, бархатно-парной,
Изогнутый упруго,
Валится чёрный пласт — волной
Медлительною — с плуга.
Что в этой медленной волне —
Затянутом движенье?
Зимы — в недвижно-крепком сне
Застывшей — продолженье?
Боязнь расстаться до конца
С ласкающим покоем?
Неторопливая ленца
Под первым вешним зноем?
Иль — пред дрожащим, молодым,
В густом дыханье грома,
Спешащим ливнем семенным —
Блаженная истома?
Здесь образ весенней земли словно отождествлён с состоянием тела и души земледельца, пахаря. Но в большинстве стихотворений Василия Казанцева эта образная основа не выступает с такой очевидностью, она только чувствуется, угадывается:
Чем отплачу за этот день —
Травы дыханье земляное,
Коней сверканье смоляное,
Встающий стог…
Или стихи о пробивающемся сквозь почву ростке:
Дорогой тесной, незнакомой.
Сквозь сеть истлевшего листа.
Чрез слой запаханной соломы.
Сквозь тяжесть тяжкого пласта.
Природные явления в поэзии Василия Казанцева предстают как взвешенные на человеческих плечах, обнятые человеческими ладонями, освоенные в прямом соприкосновенье человеческим осязанием, вкусом, обонянием…
И в то же время творчество Василия Казанцева неразрывно связано с «дворянской» лирикой и подчас даже вступает в прямой диалог с теми или иными её явлениями (см., например, стихи «Пророк», «И плащ, и посох в тягость мне…», «Два дерева» и др.).
И это слияние, условно говоря, «крестьянской» и «дворянской» поэтических стихий определяет не только собственно творческую, но и культурно-историческую ценность поэзии Василия Казанцева. Слияние это могло произойти лишь в наше время, и с этой точки зрения творчество поэта исполнило одну из закономерных задач современности. Поэзия Василия Казанцева подлинно современна не по броским поверхностным приметам, которые весьма лёгко придаются стихам, но по внутренней, глубинной творческой сути.
Дворянская культура давно стала историей, на наших глазах уходит в прошлое и самостоятельная культура крестьянства. Но культура будущего явно не сможет полнокровно развиваться, если она не вберёт в себя ценности, созданные этими творческими силами. И поэзия Василия Казанцева — одно из бесспорных осуществлений этой стоящей перед нами цели. Уже сейчас можно — без особой боязни ошибиться — сказать, что творчество поэта предстаёт как весомое и необходимое звено в развитии отечественной поэзии, — не говоря уже об его собственном, самодовлеющем значении в современной поэзии.
* * *
В заключение — несколько слов о строении этой книги. В первом разделе собраны стихи 1967—1979 годов, которые, как представляется, способны ввести читателя в самую сердцевину мира поэта. Стихи эти более или менее однородны, близки по своему пафосу и стилю. А в третий раздел книги вошли стихи, написанные в те же годы, но главным образом такие стихи, в которых кругозор поэта расширяется, разветвляется от основного ствола.
Между первым и третьим разделами помещены две небольшие позмы Василия Казанцева. С художественной точки зрения они явно уступают лучшим стихотворениям поэта, но зато они многое проясняют, раскрывают в его творческом мире, дают возможность читателю глубже и родственнее освоить этот мир.
В конечном счёте ту же задачу выполняет и четвёртый раздел книги, в который вошли ранние (1953—1966 годов) стихотворения.
Вадим КОЖИНОВ