Посмертный дар художнику

Ты мне дала столько радости, смеха, нежности и даже поводов иначе относиться к жизни, чем было у меня раньше, что я стою, как в цветах и волнах, а над головой птичья стая. На сердце у меня весело и светло". Эти строки Александр Грин адресо­вал жене в очередную годовщину их союза. Его встреча с Ниной Николаевной — поистине Божий дар, благодаря чему счастливо пе­ременилась не только личная, но и творческая судьба писателя. Он обрел семью, дом, душевный покой.

Нина Николаевна находилась с Грином в последнее десятилетие его жизни, разделяя радости и неудачи, светлые и горькие страницы бытия. Когда она была рядом, пламя его творчества горело ярко и сильно. Ей удавалось создать писателю условия для работы даже в период непризнания и нужды. Уже одним своим присутствием она благотворно влияла на его душу, наполняя ее гармонией. Облик этой женщины незримо присутствует в гриновских книгах, ее черты яв­ственно угадываются во многих героинях писателя.

Подарив Грину счастье при жизни, Нина Николаевна чрезвычайно много сделала для увековечения его памяти. Она сохранила рукопис­ные листы писателя, его письма, документы. Она создала музей Алек­сандра Грина в Старом Крыму. Страстно и бескомпромиссно боролась против искажений в трактовке гриновского творчества и его биогра­фии. Все эти деяния Нины Николаевны Грин трудно переоценить.

Но совершенно особое место в этом ряду занимают ее воспомина­ния о писателе. Грин — человек закрытого типа, он не любил расска­зывать о себе, не хранил скрупулезно архивов. Поэтому все свиде­тельства о его жизни приобретают ценность особую. Кто же может шире, глубже, проникновеннее рассказать о жизни художника, чем та, кто была его спутницей?

Нине Николаевне удалось блестяще справиться с этой нелегкой миссией. Написанные ярко и проникновенно, ее воспоминания не только всесторонне раскрывают образ писателя, но и дают ключ к особенностям его творчества.

Обладая редким литературным чутьем, Нина Николаевна смогла совершенно органично войти в гриновский мир, мир его души, мир его героев. Пожалуй, только ей дано было в полной мере ощутить "единство исписанной страницы и прожитого, перечувствованного писателем дня". Поэтому ее воспоминания об Александре Грине — поистине бесценный материал для биографов писателя, исследовате­лей его творчества. Рассказывая об их с Грином жизни, Нина Нико­лаевна смогла удивительно точно передать самый ритм и тон их бытия, внешне неторопливый, но в то же время насыщенный и глу­бокий. Подробности быта следуют фоном, основу же составляет опи­сание внутреннего мира, воссоздание духовного облика писателя. При этом ей счастливо удалось избежать "паточности" и "карамельности" в создании его портрета. Грин выглядит мужественно и достойно, но при этом остается живым человеком, со всеми противоречиями и сомнениями, свойственными крупной творческой личности.

Образность, яркость, эмоциональность в сочетании с глубиной и вдумчивостью повествования придают воспоминаниям особую цен­ность, делая их привлекательными для читателей самого разного ранга — от искушенных гриноведов до обычных людей, интересую­щихся судьбой писателя.

По-хорошему пристрастно и вместе с тем объективно в них обри­сован Александр Грин — не только романтик, певец моря и морских странствий, но и человек сложной и трудной судьбы, большого писа­тельского и личного мужества. Однажды Грин сказал: "Талантливо и любовно написанная биография — это посмертный дар художнику. Когда читаешь такую, думаешь: "Ты, человек, заслужил ее". Эти слова в полной мере можно отнести к написанному Ниной Николаевной.

Она была рядом с Александром Грином. И ее образ незримо присутствует на страницах повествования, она является не только авто-
ром, но и героем книги. Поэтому абсолютно органично в содержание
входят документальные материалы, посвященные Нине Николаевне.
Бесстрастным языком они рассказывают об этой мужественной, силь-
ной женщине, которая, невзирая на катаклизмы эпохи и перипетии
личной судьбы, сумела свершить главное — рассказать людям правду о Грине, продлить о нем память.

Людмила Варламова

 

Книга включает в себя практически все известные составителям мемуар­ные очерки Нины Николаевны Грин. Тексты выстроены в хронологическом порядке, выверены по рукописям и авторизованной машинописи, хранящимся в фондах Феодосийского литературно-мемориального музея А.С.Грина. Том вмещает свыше ста писем Н.Н.Грин, ее стихи, посвященные писателю, замет­ки, дневниковые записи. В приложении помещены воспоминания о Нине Ни­колаевне, стихи А.С.Грина, обращенные к жене. Специально для настоящего издания составлена биографическая хроника Н.Н.Грин.

На иллюстративных вкладках — подборка редких фотографий, факсими­ле документов. Завершают том указатель произведений Александра Грина, упоминаемых в книге, именной указатель.

Значительная часть материалов публикуется впервые. Часть документов Феодосийскому литературно-мемориальному музею А.С.Грина подарили в разные годы Игорь Георгиевич Ильницкий (Москва), Сергей Викторович Калмыков (Одесса), Николай Алексеевич Кобзев (Симферополь), Александр Александрович Кулешов (Москва), за что им особая благодарность.

За помощь в работе над книгой составители и редактор-издатель благода­рят Юлию Владимировну Царькову (Москва), Павла Вадимовича Тараненко (Киев), Елену Георгиевну Светличную (Феодосия), Вячеслава Павловича Солодянкина (Москва), Ирину Ильиничну Петрову (Петербург), Жанну Ива­новну Черня (Киев), Роберта Николаевича Лунёва (Москва), Ирину Ремовну Уланову (Москва), Дмитрия Дмитриевича Батагова (Москва), Дмитрия Николаевича Горячева (Петербург), Игоря Николаевича Татаринцева (Фео­досия), Татьяну Павловну Мельник (Феодосия), Владимира Ивановича Елкина (Петербург), Ирину Александровну Панаиоти (Феодосия), Зинаиду Кузьми­ничну Дейнегу (Феодосия).

Книга не могла бы состояться без финансовой поддержки меценатов. Издатель и составители благодарят за помощь Русский общественный фонд Александра Солженицына (Москва) и лично Наталью Дмитриевну Солже­ницыну, ЗАО "Крымский Титан" (Армянск) и лично Евгения Ивановича Дмитриева, а также — семью Полевых (Киев) и проректора Таврического национального университета Владимира Павловича Казарина (Симферополь).

Издание подготовлено группой научных сотрудников Феодосийского лите­ратурно-мемориального музея А.С.Грина.

Выходит к 125-летию со дня рождения писателя.

 

Мне трудно писать воспоминания, так как я принадлежу к той породе людей, в душе ко­торых не запечатлеваются все мелочи духа и быта, являющиеся рисунком на жизненной канве, таким драгоценным, чтобы дать представле­ние о прожитой жизни.

В душе и памяти моей сильней всего аромат пережитого или олицетворение его. Так, жизнь моя с Александром Степановичем — это аро­мат не пряно пахнущих цветов, даже горькие ее минуты, — а запах чабреца, полыни, пре­красные по-своему. А олицетворение ее я увиде­ла, приехав в Старый Крым. Это вид с Агармыша [1] на Феодосию при заходящем солнце: в золотой чаше берегов — лазурь черноморских вод. Это и есть наша с Александром Степано­вичем жизнь... И настолько это сильно и от­четливо, что стоит мне туда лишь направить взгляд, как в сердце ложатся слова: "Это моя с Александром Степановичем жизнь ".

Многим, кому трудны воспоминания о Грине по встречам и столкновениям с ним, мои воспо­минания, быть может, покажутся идеализа­цией его образа. Ее нет в них, светел для меня образ Александра Степановича. Для меня он все­гда был таким, как в его рассказах, то есть — настоящим.

И неужели пленительная чистота и душев­ная свежесть, и мужество его искусства не за­сияют полным светом поглотителям наших по­терянных дней?..

 

 

Раздел первый

ПЕТРОГРАД

Знакомство

В 1918 году, в начале зимы, я работала в газете "Петроградское эхо"[2] у Василевского (He-Буквы)[3], там впервые увидела Алек­сандра Степановича и познакомилась с ним. Мне он сначала показался похожим на католического патера: длинный, худой, в уз­ком черном с поднятым воротником пальто, в высокой черной мехо­вой шапке, с очень узким, как мне тогда показалось, извилистым носом. Очень бледен и, в общем, некрасив. Все лицо изборождено крупными и мелкими морщинами. Но, всмотревшись в это лицо, не хотелось отрываться: находились в нем новые и новые черты, при­влекавшие внимание и раздумье. Иногда казалось, что за этими чер­тами плещется пламя.

Руки у Александра Степановича были большие, широкие. Рукопо­жатие хорошее, доверчивое. Рукопожатию он придавал значение, гово­ря, что даже наигранно искренняя рука всегда себя выдаст в рукопожа­тии. Глаза его имели чистое, серьезное и твердое выражение, а когда задумывался, становились как мягко-коричневый бархат, как дорога в глубь существа, и никогда ничего хитрого или двусмысленного во взгляде.

Голос у него был баритонального оттенка, глуховатый. Никогда не кричал. Если, очень редко, доходил до бешенства, то смертельно бледнел, говорил редкими, с паузами, словами, сдавленным глухим голосом. Никогда "не играл" голосом. Всегда прост. Александр Сте­панович редко смеялся, но дома, без посторонних, улыбка довольно часто появлялась на (то лице, смягчая суровые линии рта.

23 мая 1918 года, прощаясь со мной у памятника "Стерегущему"[4] в Петрограде, Александр Степанович сказал мне, что приедет в тот город, где буду я, и подарил мне нежные стихи:

Когда, одинокий, я мрачен и тих,

Скользит неглубокий подавленный стих,

Нет счастья и радости в нем, глубокая ночь за окном...

Кто вас раз увидел, тому не забыть,

Как надо любить.

И вы, дорогая, являетесь мне,

Как солнечный зайчик на темной стене.

Угасли надежды,

Я вечно один,

Но все-таки ваш паладин.

Как хорошо, что не приехал: тогда или погиб бы, или был бы мне далек и чужд. Необходимо было каждому из нас отмучиться отдель­но, чтобы острее почувствовать одиночество и усталость. А встрети­лись случайно снова, и души запели в унисон.

 

Встреча на Невском

1921 год, январь. Мрачная, усталая, иду я по Невскому, недалеко от Садовой улицы. Мокрый снег тяжелыми хлопьями падает на лицо и одежду. Мне только что в райсовете отказали в выдаче ботинок. В рваных моих туфлях хлюпает холодная вода, оттого серо и мрачно у меня на душе. Надо снова идти на толчок, что-нибудь продать из маминых вещей, чтобы купить хоть самые простые, но целые ботин­ки, а я ненавижу ходить на толчок продавать. Ездить же на работу в село Рыбацкое[5] (я медсестра в тамошней больнице) в мокрой обуви опасно. У меня уже был плеврит.

День сер, на душе серо, и все встречные кажутся мне озябшими, серыми, несчастными. Равнодушно скользит по ним глаз. Неожиданно среди этих, одинаковых, мелькнуло вдали что-то знакомое. Вглядыва­юсь: высокий пожилой человек в черном зимнем пальто идет мне на­встречу, тоже всматриваясь в меня. Не вспомню, кто это, но где-то часто его видела, и, уже поравнявшись, сразу вспоминаю и вскрикиваю: "Алек­сандр Степанович?!" И одновременно он: "Нина Николаевна! Выли это?!" - "Я, я самая... вот-то неожиданная встреча!" - "А я издали вас узнал, но глазам не верю, ведь думал, что вы погибли..." - "Нет, слава Богу, жива, но узнать, конечно, трудно. Вас я еле вспомнила".

Поговорили несколько минут. Я торопилась на поезд и стала про­щаться. "Нина Николаевна, я не хочу, чтобы вы снова пропали для меня. Ведь мы старые знакомые, и у нас найдется что порассказать друг другу. Где вы живете?" Я рассказала, что живу с овдовевшей матерью в Лигово[6], а на работу езжу через Петроград в село Рыбацкое через двое суток на третьи. Александр Степанович записал мой адрес и дал мне листочек со своим. "Я живу в светлом и теплом Доме искусств[7], вы ездите часто через Питер. Не починитесь, отнеситесь к моей просьбе по-дружески просто и зайдите ко мне в свободную минуту. Если в течение недели вас не будет, я буду вас искать. Дома я всегда, это сегодня редкий случай, что я вышел в издательство". Я пообещала, и мы расстались.

"Расставшись с тобой, — рассказывал позже Александр Степанович, — я пошел дальше с чувством тепла и света в душе. "Вот это наконец-то она", — думал я".

Моя рука долго чувствовала хорошее рукопожатие Александра Степановича, как будто она попала в теплое доброе гнездо. А я жила сурово и тяжело в те годы. Встреча же эта что-то растопила в моем сердце, и на работе было мне хорошо вспоминать ее.

 

В одну из встреч

"Нина Николаевна, вы меня как писателя совсем не знаете?" — в одну из наших нечастых встреч спросил Александр Степанович. "Нет, немного знаю. Прежде всего, я знаю вас по некоторым стихам, кото­рые вы печатали в журналах и в "Эхо"[8], а кроме того, у меня была встреча с вами в 1919 году в одном маленьком городке. Я нашла в библиотеке книгу ваших рассказов, прочла ее, и было чувство, что я встретилась со старым, хорошим другом". — "И все же всего меня вы не читали. А если прочтете, будете лучше и знать, и понимать меня. Я ведь не очень о себе разговорчив".

И Александр Степанович дал мне четыре тома своих рассказов. Недели через две я их ему вернула. "Ну, каково ваше впечатление от моих книг?" — спросил Грин. Я много думала о них, об этом пожи­лом, суровом на вид человеке, писавшем такие нежные, красивые, полные света рассказы. Но на его вопрос я чувствовала, что не сумею ответить так же прямо и коротко, как я была спрошена. Поэтому и сказала: "Александр Степанович, я умею чувствовать, но не умею оформлять свои мысли словесно. Мне было хорошо, когда я читала их. Не всё понятно, так как я очень невежественна, но хорошо. Ког­да-то в детстве я читала сказку о девочке, крошечной, с ноготок, плывущей по лесному ручью в лепестке розы. Тогда мне очень хоте­лось быть этой девочкой. Читая ваши рассказы, я вспомнила свое детское желание, и мне казалось, что оно исполнилось. Вот и всё. Ничего, что я так сказала?" Он молча встал с кресла и, низко скло­нясь, взял мою руку и крепко поцеловал ее.

На вопрос Александра Степановича о том или ином прочитанном месте романа или рассказа, я не всегда умела ответить ясно: для этого мне требовалась некая остановка внутри. И я отвечала ему неясно, неорганизованно, но он всегда умел в моих словах увидеть настоящий ответ, который появился бы при внутренней остановке.

 

Легенды

Много легенд распространялось про Грина при его жизни, и часто даже людьми, достаточно хорошо его знавшими. Так, впервые, задол­го до того, как я стала женою Александра Степановича, в 1918 году, в Петрограде, мне рассказывала, и совершенно серьезно, о нем Клав­дия Владимировна Рукавишникова, жена поэта Ивана Рукавишни­кова, моя в то время добрая знакомая: "Нина Николаевна, к вам неравнодушен Грин (я не подозревала об этом). Берегитесь его, он опасный человек: был на каторге за убийство своей жены. И вообще прошлое его очень темное: говорят, что, будучи матросом, он где-то в Африке убил английского капитана и украл у него чемодан с руко­писями. Знает английский язык, но тщательно скрывает это, а руко­писи постепенно печатает как свои. Понимаете?!.." — говорила она. И она, и ее муж были очень хорошими знакомыми Грина. Вот и поймите праздно болтающий язык человеческий...

Когда в конце января 1921 года я пришла в комнату Александра Степановича, он пригласил меня на концерт в Доме искусств. Введя меня в свое жилье, первым делом указал на портрет милой молодой женщины, висевший на стене: "Вот, Нина Николаевна, портрет первой моей жены Веры Павловны, про которую говорят, что я убил ее, за это был на каторге и бежал оттуда. Она же до днесь благополучно здрав­ствует на Зверинской улице[9] со своим мужем, инженером Калицким".

Уже несколько лет мы были женаты, жили в Феодосии, когда услышали в Москве, что Александр Степанович занял в какой-то кассе взаимопомощи одиннадцать тысяч рублей, и, чтобы не возвра­щать этих денег и уничтожить документы, он кассу эту поджег!!!

Так творились легенды. Так сотворил свою и Пришвин, уверяя зна­комых, что Александр Степанович, предлагая ему выпить во время при­вивок от бешенства (он был укушен взбесившейся кошкой), несомнен­но хотел его погубить. А Грин даже не подозревал, что пить водку в это время нельзя. Он сначала был огорчен такой дикостью со стороны При­швина, а потом, услышав повторение этого рассказа, махнул рукой на всё это и сказал: "Дуракам закон не писан. Собака лает, а ветер носит..."

Когда в 1947 году В.Смиренский, собирая воспоминания об Алек­сандре Степановиче, по моему совету обратился к Пришвину, тот ответил что-то в таком роде, что чем "вспоминать о мертвом плохо, лучше совсем о нем не вспоминать". Почему же нельзя вспоминать и хорошее, и плохое? Почему плохое, с его, Пришвина, точки зрения, должно поглощать то хорошее, что было? Это чисто женская черта в мужском характере...

Такого же, видимо, происхождения была и характеристика, дан­ная Грину А.Н.Толстым в какие-то последние годы его жизни (1944-45?). Он назвал печатно Александра Степановича "жуликом и про­ходимцем". Имел ли он право на это? Никакого. Прежде всего потому, что они почти не были знакомы. Разны были среды их существова­ния. Грин жил в бедности и неизвестности, замкнуто, оставаясь вер­ным своему представлению о художнике и искусстве. Толстой шел по дороге всё растущей известности и широкой общественной дея­тельности, удачи, материального благополучия и своего представле­ния об искусстве. Точек соприкосновения у них не было, кроме од­ной: души их одинаково любили и воспевали чистую, нежную и верную любовь женщины. И эта одна точка могла бы создать только уважение друг к другу. Александр Степанович и ценил Толстого как художника.

Несомненно, такого же происхождения и высказывания ВчЛациса в книге "К новому берегу": "...Не навязывал псевдоисторические ро­маны Александра Грина или произведения других националистичес­ких "трубадуров"..." Что в этих словах есть похожего на Грина? Они звучат так же, как "жулик и проходимец". Плохо, когда мужчины, да еще художники, в своих суждениях становятся на один уровень со сплетничающими мещанками.

 

Грин и Горький

Когда они познакомились и при каких обстоятельствах — сказать трудно. Александр Степанович об этом никогда не вспоминал, да и не любитель он был предаваться воспоминаниям. Когда нужда заста­вила его вспоминать прошлое, делал он это с трудом и неохотно.... Ко времени нашей женитьбы в 1921 году отношения Грина и Горь­кого были настолько доброжелательны с обеих сторон, что мысли не возникало у меня спросить Александра Степановича, как и когда они познакомились. Ведь это теперь интересно... Грин относился с глубоким равнодушием ко всему тому, что останется после его смер­ти, и никогда не разрешал мне записывать иногда происходившие между нами чрезвычайно интересные разговоры или его разговоры с другими, говоря: "Если потомки захотят меня хорошо узнать, пусть внимательно меня читают, я всего себя вложил в свои произведе­ния". И он был прав...

Быть знакомым с Алексеем Максимовичем Горьким в начале ли­тературной деятельности Александру Степановичу было не трудно. Горький был широко известен, любим и популярен среди студенчес­кой и рабочей молодежи, прост в отношениях с людьми.

В архиве Горького сохранилось письмо Грина от 1909 года. В нем он просит помочь в издании книги рассказов. Дает свой дачный ад­рес: Санкт-Петербург, Шувалово[10], Софийская улица, 3. Алексею Алек­сеевичу Мальгинову[11]. "Мальгинов" — нелегальное имя Александра Степановича, с которым он жил с 1907 по 1910 годы, до своего вто­ричного ареста. После ссылки, с осени 1912 года, он носил свое на­стоящее имя.

В 1919 году как не достигший сорокалетнего возраста Грин был мобилизован в Красную Армию[12].

Жизнь в Петрограде, начиная с 1916 года, была очень тяжела для всего населения, так как город не имел вокруг себя питательных ресурсов. Грин голодал особенно жестоко. Обладая с юных лет жи­вым и острым воображением, он был совершенно лишен житейской практичности. И, став красноармейцем, он нес в своем солдатском мешке пару портянок, смену белья и... фрагменты рукописи, заду­манной им еще в 1917-1918 годах, повести "Алые паруса".

Горький в то время организовал в Петрограде помощь ученым, писателям, художникам. Александр Степанович пошел к нему и рассказал о своем тяжелейшем физическом и материальном состоянии. Горький дал ему записку в Смольнинский лазарет.

Через три дня выяснилось, что у Александра Степановича не грипп, как он думал, а сыпной тиф. Грин был переведен в инфекционные Боткинские бараки[13]. Еще из Смольнинского лазарета он послал Горь­кому два письма. В одном просил прислать меду и чаю, в другом было завещание: на случай его смерти передать всё его литературное имущество жене его В.П.Гриневской. Горький прислал Александру Степановичу чаю, меду и белого хлеба. Это был апрель 1920 года.

В мае Александр Степанович, слабый, еле держащийся на ногах, вышел из больницы. Снова без крова, без всяких средств к существо­ванию. Этот период жизни хорошо описан у Грина в рассказе "Кры­солов". Александр Степанович остро чувствовал трагическую безыс­ходность своего положения, чувствовал приближение смерти от истощения и снова пошел к Горькому. Тот дал ему письмо к заведу­ющему Петроградским военным округом[14], прося откомандировать Грина как красноармейца в библиотеку организованного в то время Горьким Дома искусств, который предназначался для писателей, по­этов, художников.

Грин единогласно был принят в члены Дома искусств и получил отдельную теплую меблированную комнату.

В это же время Горький по распоряжению В.И.Ленина организо­вал Центральный комитет по улучшению быта ученых — ЦКУБУ. Члены Дома искусств были приравнены в правах к ученым. В числе первых двадцати пяти человек из Дома искусств, зачисленных на паек ЦКУБУ, Горький назначил Грина.

Горький буквально спас Грина от гибели. Александр Степанович рассказывал мне: "Я был так потрясен переходом от умирания к благо­получию, своему углу, сытости и возможности снова быть самим собой, что часто, лежа в постели, не стыдясь, плакал слезами благодарности..."

Участие Горького в судьбе Грина выразилось не только в том, что он обеспечил Александра Степановича жильем и пищей. Вскоре Алек­сей Максимович вызвал его в издательство Гржебина[15] и предложил ему написать два романа для юношества. Один из этих романов — "Сокровище Африканских гор" — о путешествии Ливингстона и Стен­ли в Африку был написан Александром Степановичем и издан в "Земле и Фабрике"[16] в 1925 году, переиздан в 1926 году. Другой — "Таинственный круг" — о Ф.Нансене был только начат и не закон­чен. Оба редактировались самим Горьким. Рукопись первого романа не сохранилась. О правке ее Горьким Грин упоминает в одном из своих писем к нему, говоря о "найме Смита".

В этот период Александр Степанович довольно часто встречался с Горьким, как в издательстве Гржебина, так и на квартире у Алексея Максимовича на Кронверкском проспекте[17]. Затем Горький уехал в Италию. Александр Степанович, успокоившийся и окрепший в хоро­ших бытовых условиях, снова пришел к "Алым парусам".

 

Дом искусств

Начав семейную жизнь в марте 1921 года, мы до июня жили раз­дельно. Я работала в Рыбацкой и Лиговской больницах, дежурила по суткам, в свободные от работы дни приезжала к Александру Степа­новичу, или, это реже, он приезжал в Лигово, где я жила с матерью.

Помню, в середине апреля я приехала к Александру Степановичу. И, сверх обыкновения, не застала его дома. Обычно он ожидал меня, зная час прихода поезда, иногда встречал меня в вестибюле.

Ключ лежал в условленном месте. И я вошла в комнату. На столе стояли две тарелочки: одна с какой-то закуской, другая — с нескольки­ми конфетами и печеньем. Это значит, что Александр Степанович что-то продал. Крошечный букетик фиалок в его любимой чарочке — круг­лой, из толстого красного стекла с золотым ободком и золотым оленем, бегущим с гордо закинутыми рогами. Позже он рассказал мне легенду об охотнике Актеоне, превращенном Дианой в оленя, лишенном чело­веческого языка. Диана наказала его за то, что Актеон познал ведомое лишь богам. Он был затравлен собственными друзьями и собаками.

На столе — ласковая-ласковая записочка Александра Степанови­ча с просьбой: кушать, ожидать его, не обижаясь на отсутствие, от­был по важному делу.

На сердце стало тепло и ласково от этой заботы. Уютно уселась в кресло, взяла какую-то книжку и стала ждать Александра Степано­вича. Через час он пришел.

Позже мне рассказывала Вера Павловна: в тот же день, только несколько раньше меня, она зашла к Александру Степановичу. Так как она тоже знала местонахождение ключа, то, открыв дверь, реши­ла оставить ему записку. Увидела на столе приготовленное, прочла ласковую записку Александра Степановича ко мне и сказала самой себе: "Ну, слава Богу, это, кажется, настоящее". Боясь спугнуть меня, ей тогда неизвестную, она решила немедленно уйти, не оставляя Алек­сандру Степановичу записки. Шла домой и тихо радовалась за него. Она видела, как он томился одиночеством, как искал ласковые жен­ские руки и ошибался, видела его увлечение Марией Сергеевной и жалела его. Из нескольких, незадолго перед тем слов, сказанных Алек­сандром Степановичем, она поняла, что у него что-то с кем-то нача­лось, но из деликатности сама не заговаривала об этом. Записочка Александра Степановича ко мне показала ей что-то чистое и нежное. Ей захотелось увидеть меня, но случилось это несколько позже.

Весною 1922 года Грин пошел со мною на литературный вечер, про­исходивший днем в чьей-то частной квартире, совершенно не помню в чьей. Познакомив меня с несколькими подошедшими к нам лицами, Александр Степанович подвел меня к полной средних лет даме со свет­лыми карими глазами, внимательно смотревшей на меня, и сказал: "Вот, Нинуша, знакомься с Верой Павловной, о которой ты много от меня слышала, а ты, Верочка, люби и жалуй мою Нину Николаевну!" Дама встала и, ласково смотря на меня, сказала мне несколько приветствен­ных слов. Она мне сразу понравилась, я ее уже знала по портрету, который не передавал тепла и живости ее черт. Посидели, поговорили будто о пустяках, внимательно вглядываясь друг в друга. "Вот какая была жена у Саши, которую он нежно любил! Хорошая!" Не было у меня никаких ненужных мыслей, не было ревности к прошлому.

Вскорости мы стали друзьями, и теперь, старая, я знаю, что и до сих пор это — любящий меня друг.

Много значил в наших отношениях с Верой Павловной такт и ум Александра Степановича, его душевная тонкость, сумевшая сразу придать нашим отношениям правильность и отбросившая сразу все ложные на этот счет предрассудки.

 

Комната Грина в Доме искусств

Чтобы попасть в нее, надо было пройти через большую кухню, другого входа не было, спуститься по ступенькам в небольшой кори­дорчик, где находилась уборная. К коридорчику примыкал еще один, расположенный перпендикулярно, длинный темный коридор. Слева вторая или третья дверь вела в комнату Грина. Видимо, в прошлом в комнатах этих жила прислуга.

Комната небольшая, больше длинная, чем широкая, всегда днем полутемная. Высокое узкое окно выходит в стену, на окне почти всегда спущена белая полотняная штора, в комнате и днем горит электричество.

Справа от двери — большой платяной шкаф, почти пустой, так как у Александра Степановича не было лишней одежды. Слева — большая железная печь-буржуйка. На полу почти во всю комнату простой бархатный зелено-серый ковер. За шкафом вплотную такое же зелено-серое глубокое четырехугольное бархатное кресло, перед ним — маленький стол, покрытый салфеткой, стоящий узкой сторо­ной к стене. За ним — скромная железная кровать, покрытая темно-серым шерстяным одеялом. Над нею — большой портрет Веры Пав­ловны: стоит в три четверти, заложив руки за спину, — увеличенная фотография в широкой светло-серой багетной раме. За кроватью стул. Слева, за печкой, стул; за ним — простой небольшой комод, покры­тый какой-то блеклой цветной скатертью. На комоде — две фотогра­фии Веры Павловны, в детстве и юности, в кожаной и красного дере­ва рамках, фотография отца Александра Степановича, чарочка с оленем, крошечная саксонская статуэтка — пастушок с барашком и собачка датского фарфора — длинноухий таксик лежа (подарок Веры Павловны), небольшое зеркало, пачка чистых гроссбухов для писанья, чернильница, карандаш и ручка с пером. В одном ящике комода — пачка рукописей Александра Степановича, в другом — смена бе­лья, в остальных пусто. За комодом — третий стул. Вот и всё. В этом же коридоре жили: Пяст, Рождественские[18] и кто еще — не знаю.

Владимир Пяст и А.Грин

Живя в Доме искусств в 1920-21 годах, Александр Степанович был в очень хороших отношениях с поэтом Владимиром Алексеевичем Пястом (Пестовским), очень ценил его как поэта и переводчика стихов.

Однажды Александр Степанович получил письменное приглашение на литературно-музыкальный вечер от семьи каких-то неизвестных ему людей, очень любезное, со словами большого почтения к его таланту. Было это в голодное время, когда такое приглашение расценивалось как обильный ужин, ко всему прочему. Он не захотел идти, так как в то время был сыт и не любил быть предметом особого внимания. Шутя, Пяст выразил желание сходить на ужин за него. И Александр Степа­нович ухватился за эту идею. Они порешили так: семейство это им незнакомо. Спросили кое-кого из жильцов Дома искусств — те тоже не знают. Значит, не литературный народ, а поклонники, которые же­лают иметь на своей вечеринке представителя искусства. Должно быть, Грина они в лицо не знают, а потому Пяст пойдет к ним и отрекомен­дуется как Александр Степанович Грин. Так и сделали. Перед уходом Грин устроил Пясту небольшой экзамен о себе. Пяст вернулся поздно и сразу же зашел в комнату Александра Степановича. Разбудил его и рассказал, что принят он был замечательно любезно, вечер был инте­ресный, ужин превосходный, совсем не по тяжелому году. Он же всё время боялся, что не откликнется на обращение к нему "Александр Степанович". Всё прошло вполне благополучно, но прощаясь, молодая хозяйка дома просила его, Владимира Алексеевича Пяста — так и обратилась! — передать сердечный привет глубокоуважаемому Алек­сандру Степановичу Грину и сожаление, что он сам не мог к ним пожаловать. Пяст от конфуза не знал, как выйти из прихожей.

Инна

Была я уже женой Александра Степановича, служила в селе Рыбац­ком в больнице и приезжала к нему два раза в неделю. Жила же в Лигово с матерью. Это длилось с 8 марта 1921 года, позже, уже вдвоем с Алексан­дром Степановичем, мы поселились на Пантелеймоновской улице[19], в доме И. Однажды приезжаю к нему и встречаю у него гостью, молодую, темноволосую женщину. Он познакомил нас. Это была жена поэта Рож­дественского, Инна. Она недолго посидела с нами и ушла. Разговари­вая, пристально и серьезно всматривалась в меня. Я конфузилась: была в те времена чрезвычайно застенчива. И по ее уходе спросила Алексан­дра Степановича, чем вызвано такое пристальное ко мне внимание.

Он рассказал: "Я, Нинуша, долгие годы тосковал по любви, искал ее, обманывался и снова искал. Инна любит меня, и сама мне об этом сказала. Это было еще до тебя, я был одинок и, казалось бы, должен был радостно взять эту любовь. Она милая и хорошая женщина, но я ее не люблю, не знаю сам почему. Пуста она для моей души. И она мне не нужна. Жаль ее, но что же я могу сделать?!"

Мне стало грустно и немножко стыдно, так как я тогда еще не любила Александра Степановича так, как это пришло позже. Я лишь хотела его любить, а искала в нем защиту и опору в жизни, любила его как писателя. "А тут, — думаю, — женщина любит и не получает ответа. Как это обидно и тяжело!"

Но Александру Степановичу я о мыслях своих не сказала.

О нежности

Первые месяцы нашей близости Александр Степанович мне еще не целиком, не попросту близок; он для меня еще старший, пастор в черном сюртуке, хотя и ходит в красноармейской рубахе.

Я застенчива и вся в себе. Иногда ранимо встречаю некоторые черты его характера, уж очень разные мы сближаемся. Я не боюсь, но стесняюсь его. А иногда мне хочется положить голову ему на плечо, поцеловать его, но я думаю, что могу ему помешать.

"Нинуша, почему ты сама ко мне не приласкаешься, а только тог­да нежна, когда я тебя ласкаю. Может быть, я тебе чем-нибудь не­приятен?" — спрашивает как-то Александр Степанович.

Я объясняю ему причины моей сдержанности. Он ласково меня обнимает, целует и говорит: "Детка моя, твоя нежность — пища моей изголодавшейся по теплу и ласке душе. Проявляй ее в любую мину­ту, каким бы мрачным я тебе ни казался; она всегда мне нужна, всегда расправит складку на моем сморщенном старом сердце".

Револьвер

- Что это тяжелое у тебя в кармане, Нинуша?

- Ничего. Так, пакетик.

- А покажи-ка.

- Да ничего, Сашенька, пустяк!

- Ну, показывай, показывай! Чего покраснела?

Я вытаскиваю из кармана... револьвер.

 

- Да ты что?! Что это значит?! Ты с ума сошла! Откуда это у тебя, — спрашивает Александр Степанович, выхватывая из моих рук большой револьвер.

- Марии Лазаревны — он...

- Кто это такая?

- Моя давнишняя знакомая, бывшая сослуживица.

- Почему же она его тебе дала?

- Она говорит, что дома ей опасно его прятать и попросила меня поберечь несколько дней. Она обещала взять обратно. Но дома я тоже боюсь прятать, вдруг мама найдет — испугается.

- Сколько же времени ты его носишь? Неужели ты не понима­ешь, что это опасно для тебя?

- Ношу неделю, он очень обременителен, потому что тяжелый, никто не знает, что он у меня есть, бояться его не боюсь, так как он не заряжен.

- Не этим, глупышка, опасен, а то, что тебя за него арестовать могут.

- Я об этом не думала. Сейчас свезу его Марии Лазаревне.

- Нет, дорогая, ты его никуда не повезешь. И, если хочешь послу­шать совета любящего тебя человека, не встречайся ты больше с этой своей Марьей Лазаревной. Ты же не знаешь, зачем ей нужен револь­вер. Это темная и, может быть, страшная история. Револьвер нужно немедленно уничтожить. Идем.

Александр Степанович очень бледен и серьезен. Я, напуганная, иду с ним. Какими-то переходами, лестницами он приводит меня в комнаты, где всюду разбросаны бумаги, гроссбухи, сорванная элект­рическая арматура, изредка попадаются столы, шкафы, стулья. Это помещение Центрального банка, впоследствии описанного им в "Кры­солове". В одной из первых комнат Александр Степанович открыва­ет дверцу печной трубы, вынимает вьюшку, бросает туда револьвер, ставит вьюшку на место и закрывает трубу, делает: "уф-уф!" и за руку ведет меня дальше. Вижу, что Александр Степанович давно знаком с этим помещением, чувствует себя здесь хозяином. Я же теряю голову в хаосе бумаг и комнат. Спрашиваю:

- Ты здесь часто бываешь?

- Да, ежедневно. Это мой топливный склад. Видела гроссбухи, которыми я топлю? Это отсюда. Хватит на год топки. Да и вообще здесь очень интересно. В этом хаосе запустения теплится какая-то таинственная, своеобразная жизнь. Есть о чем подумать.

Через некоторое время Александр Степанович спрашивает меня:

- Что, перепугалась, малышка? Вот таких маленьких дурашек, как ты, и подводят под топор разные Марии Лазаревны, а сами чис­тыми остаются. Небось, героем себя чувствовала? Сознавайся!

Я созналась, что действительно чувствовала себя вроде героя и ду­мала: "Если у меня, паче чаяния, найдут револьвер — никогда не ска­жу, чей он". — "Ты представить себе не можешь, как я испугался, — говорит Александр Степанович, — даже голова закружилась. Сразу же представил: ты арестована, я теряю тебя, ты умираешь — я умираю".

Я почувствовала утомление от всего пережитого, нашли какой-то порванный диван, я легла. Александр Степанович сел рядом и долго рассказывал мне про банк, в одной из огромных комнат которого мы находились. Обойти сразу все помещения у меня не было сил. Ка­ким-то другим ходом Александр Степанов<