ЖИЗНЬ ЛАСАРИЛЬО С ТОРМЕСА, ЕГО НЕВЗГОДЫ И ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ К. Н. ДЕРЖАВИНА: «ЖИЗНЬ ЛАСАРИЛЬО С ТОРМЕСА»

Повесть о житейских невзгодах и злоключениях слуги многих господ Ласарильо с Тормеса является одним из крупнейших па­мятников в истории испанской реалистической прозы. Четыре столетия тому назад в Бургосе, Алькала де Энарес и Антверпене почти одновременно вышли в свет три наиболее ранних из известных нам изданий этой повести. Им предшествовала, по-видимому, не обнаруженная до сих пор публикация, послужившая исходным текстом для последующих перепечаток. Появление ано­нимной повести побудило позднейших комментаторов искать ее автора среди некоторых видных писателей середины XVI века. Так, уже в начале XVII века назывались, в частности, — без осо­бых, однако, оснований — выдающийся поэт, историограф и ди­пломат Диего Уртадо де Мендоса, а позднее — с некоторой долей вероятности — толедский бытописатель и сатирик Себастьян де Ороско.

«Жизнь Ласарильо с Тормеса» имела свою достойную внимания историю. О широкой популярности повести свидетельствуют ее восемь изданий, которые были выпущены в Испании до начала XVII века. В 1559 году она была включена инквизицией в список запрещенных книг. В дальнейшем повесть печаталась с изъятием ряда мест, вызвавших гнев инквизиционной цензуры своей явной антицерковной направленностью. [3]

Герой «Жизни Ласарильо» не раз упоминался в испанской литературе XVI—XVII веков как образ, хорошо известный совре­менным читателям. Подобные упоминания встречаются в тексте вступительных пародийных стихотворений к «Дон Кихоту» Сер­вантеса, а также в XXII главе первой части этого романа. Об одном из эпизодов повести говорится в комедии Шекспира «Много шуму из ничего» (акт II, сцена I).

В 1555 году в Антверпене была издана анонимная «Вторая часть жизни Ласарильо с Тормеса». В ней описывались приклю­чения в подводном царстве героя, превратившегося в рыбу. Повесть содержала ряд до сих пор еще не разгаданных намеков на обще­ственно-политическую жизнь Испании и Фландрии середины XVI века. В 1620 году испанский эмигрант Хуан де Луна напеча­тал в Париже продолжение повести, которое отличалось резкими выпадами против инквизиции, церковников и всей монашеской бра­тии. В подражание «Жизни Ласарильо с Тормеса» написал своего занимательного «Ласарильо с Мансанареса» (1620) Хуан Кортес де Толоса. Историческое значение «Жизни Ласарильо с Тормеса» в испанской литературе определяется, в частности, и тем, что она явилась предвестником и прототипом позднейшего, сложившегося на рубеже XVI—XVII веков своеобразного жанра испанской реа­листической прозы — так называемого «плутовского романа» (1а novela picaresca). Переведенная со временем на ряд европейских языков, «Жизнь Ласарильо с Тормеса» была издана в России впервые в 1775 году в переводе В. Вороблевского.

* * *

Время создания и выхода в свет «Жизни Ласарильо с Тор­меса» характеризуется постепенно нараставшим экономическим кризисом феодально-абсолютистской Испании, грозные послед­ствия которого с особой силой сказались в ближайшие десятиле­тия. [4]

Усиление феодально-абсолютистской реакции после жестокой расправы с восставшими городскими общинами (комунерос) в Кастилии и плебейскими «братствами» в Валенсии и на Майорке (1520―1522) способствовало выявлению тех противоречий, кото­рые отличали социально-экономическую жизнь испанского коро­левства. Эти противоречия сказались в неуклонном росте цен из-за падения стоимости благородных металлов, в огромном количестве ввозившихся в Испанию из ее заокеанских владений, в общей от­сталости сельского хозяйства и ремесленного производства, в кон­центрации национальных богатств в руках высшей знати и церковно-монастырских организаций, в зависимости от иностранного рынка, в беспрерывных войнах с грозными соперниками на миро­вой арене и в хищнической эксплуатации трудящихся масс. Страна, которая еще столь недавно гордилась развитием своего сельского хозяйства, ремесленного производства и торговли, стре­мительно впадала в нищету. Разорение деревни, упадок ремесел, оскудение широких слоев мелкого дворянства — все это являлось закономерным следствием кризиса, охватившего Испанию.

Столь же закономерным в социальной жизни Испании XVI— XVII веков явилось увеличение армии безработных, бродяг и ни­щих, вербовавшихся из рядов безземельного крестьянства, разоренных ремесленников и деклассированных мелких дворян, — все они оседали в больших городах или бродили по стране в поисках случайной удачи. В то время как господствующие сословия были охвачены жаждой наживы, обогащения и стяжательства, ге­рои «дна», составившие особую социальную категорию ― п и каро, вели отчаянную борьбу за существование. «Жизнь Ласарильо с Тормеса» утвердила пикаро в правах одного из типических обра­зов испанской классической литературы и противопоставила его вымышленным персонажам рыцарского и пастушеского романа.

«Ласарильо с Тормеса» повествует о житейских невзгодах и злоключениях героя, начинающего свой жизненный путь у нищего слепца в качестве поводыря и в конце концов достигающего сомнительного благополучия при особе одного толедского духовника, небескорыстного покровителя его жены. [5] Повествование от первого лица придает этому произведению, написанному сочным народным языком, особую реалистичность и непосредственность, резко отли­чает его от условно-риторического стиля, являвшегося неотъемле­мой принадлежностью «высоких» литературных жанров той эпохи.

Образ рассказчика в повести тесно связан с традицией народ­ных анекдотов, героем которых был незадачливый, но смышле­ный и лукавый персонаж; имя его стало нарицательным для поводыря у профессиональных нищих-слепых (el lazarillo). От­дельные главы-рассказы и эпизоды повести также восходят к фольклорным истокам.

Сделав героем книги уже определившийся в народной по­вествовательной традиции образ незадачливого «ласарильо», ано­нимный автор «Жизни Ласарильо с Тормеса» показал его как явление социально-типическое для Испании того времени. Ласа­рильо в повести — один из представителей пикаро, которые состав­ляли немалую часть населения страны в период нараставшего кри­зиса и упадка. В повествовании о его житейских невзгодах и несчастьях раскрывается судьба и житейская философия человека, существующего по воле прихотливого и обычно враждебного ему случая, преследуемого голодом и нуждой, с которыми он борется всеми доступными ему способами хитроумия, изворотливости и приспособления.

Вместе с тем рассказ о жизни Ласарильо — это широкая панорама испанской действительности той эпохи. С тонким пор­третным искусством автор рисует пройдоху-нищего, оскудевшего идальго, торгаша папскими грамотами, разжиревших монахов и своекорыстных церковников.

Широта социального охвата роднит «Жизнь Ласарильо» с теми художественными памятниками испанского гуманизма XVI века, которые появились в годы, предшествовавшие кризису феодально-абсолютистского строя. Эта повесть по своей идейной оценке современности занимает достойное место среди таких па­мятников испанской сатиры, как «Диалог Меркурия и Харона» Альфонсо де Вальдеса, «Кроталон» и «Разговор о превращениях», приписываемые Кристобалю де Вильялону, и «Сатирические бе­седы» Антонио де Торкемады. [6]

В этой связи особо следует отметить протест автора «Жизни Ласарильо с Тормеса» против засилья церкви и против религиоз­ного мракобесия — протест, совпадавший с антицерковной пропагандой испанских мыслителей в годы усиления католической реакции (Тридентский собор (1545—1563) и деятельность Ордена иезуитов).

Уже из рассказов о пребывании Ласарильо на службе у ни­щего-слепца видно, как ловко пользуется его хозяин религиозными суевериями и предрассудками. В образе скаредного попа, который морит голодом своего слугу, порицается стяжательство паразити­ческого духовенства. Остро-сатирически рисуются фигуры монаха Ордена милости и настоятеля толедского собора. Вершиной сати­рического обличения является повествование о мошеннических проделках продавца папских грамот, дающих «отпущение грехов». В повествовании раскрываются не только жульнические махинации торговли «божественной» благодатью церковниками, но и соуча­стие в этих темных делах представителей власти.

Подобные обличения позволяют причислить «Жизнь Ласарильо с Тормеса» к замечательным памятникам европейской антицерков­ной и антирелигиозной литературы эпохи Возрождения, памятни­кам тем более ценным, что повесть эта была рассчитана на ши­рокие читательские массы и, в отличие от многих иных произведе­ний ученого гуманизма, продолжала демократическую линию раз­вития гуманистической литературы. И здесь кроется причина тех упорных преследований, которым подвергалась повесть о Ласа­рильо со стороны инквизиторской цензуры.

К лучшим страницам «Жизни Ласарильо» принадлежит также рассказ о пребывании героя в услужении у обедневшего дворя­нина. Образ голодного, но преданного предрассудкам аристократической чести, оскудевшего и праздного идальго воплощает наиболее типичные социально-бытовые и психологические черты целого слоя мелкого испанского дворянства в эпоху кризиса и упадка. [7]

Примечательно, что, осмеивая гордость и спесь оскудевшего дворянина, автор вкладывает в его уста негодующую тираду против господ­ства высшей знати и против фаворитизма, как одной из отврати­тельных язв существующего строя. Явственно звучит в «Жизни Ласарильо с Тормеса» и протест против злоупотреблений и наси­лий полицейского режима — протест, впоследствии подхваченный всей сатирической испанской прозой XVI—XVII веков — от Сер­вантеса до Кеведо.

Таково, в основных чертах, историческое значение повести о невзгодах и злоключениях Ласарильо с берегов Тормеса — одной из первых книг испанского реализма, сочетавшей на своих страницах живой рассказ о занятных приключениях героя с пам­флетным, сатирическим обличением клерикальной и абсолютист­ской реакции. До наших дней книга эта не потеряла своей первоначальной свежести, своего остроумия, тонкого юмора — этих от­личительных свойств реалистической литературы испанского на­рода, одним из подлинных украшений которой и является повесть неизвестного толедского автора. (К. Н. Державин) [8] [9-10 ― заставка]

 

ЖИЗНЬ ЛАСАРИЛЬО С ТОРМЕСА, ЕГО НЕВЗГОДЫИ ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ

ПРОЛОГ

Рассудил я за благо, чтобы столь необычные и, пожалуй, неслыханные и невиданные происшествия стали известны многим и не были сокрыты в гробнице забвения, ибо может случиться, что, прочтя о них, кто-нибудь найдет здесь нечто приятное для себя, и даже тех, кто не станет в них особенно вдумываться, они позабавят. Плиний ¹ по этому поводу замечает: нет книги, как бы плоха она ни была, в которой не на­шлось бы чего-либо хорошего, тем более что вкусы не ¹ у всех одинаковы, и за то, чего один и в рот не берет, другой готов отдать жизнь.

Плиний — Плиний Младший (ок. 62 — ок. 114) — римский писатель. [11]

Да мы и сами видим, что презираемое одними не презирается другими, а потому ничто, кроме чего-нибудь уж слишком отвратительного, не должно быть уничтожаемо или отвергаемо, все должно быть доведено до всеобщего сведения, в осо­бенности если это нечто безвредное, нечто такое, из чего можно извлечь пользу.

В противном случае писали бы весьма немногие и только для одного какого-нибудь читателя, ибо писа­тельство дается не легко, и те, кто этим делом за­нимается, желают быть вознаграждены — не столько деньгами, сколько внимательным чтением их трудов, а если есть за что, то и похвалами, по каковому поводу говорит Туллий ¹: «Почести питают искусства». ¹ Туллий — Марк Туллий Цицерон (106—43 до н. э.) — рим­ский оратор, политический деятель и писатель-философ.

Неужели вы думаете, что солдату, первому взо­бравшемуся на штурмовую лестницу, более чем кому-либо другому опостылела жизнь? Разумеется, нет, — только жажда похвал заставляет его подвергаться опасности, и точно так же обстоит дело в искусствах и в словесности. Хорошо проповедует богослов, пеку­щийся о людских душах, но спросите-ка его милость, огорчает ли его, когда ему говорят: «Ах, ваше препо­добие, какой же вы прекрасный проповедник!»? Некий рыцарь, который весьма неудачно бился на турнире, отдал свою кольчугу шуту, ибо тот восхищался меткостью, с какою рыцарь будто бы наносил удары копьем. Ну, а как поступил бы рыцарь, если б он в самом деле заслуживал похвалы? [12]

Признаюсь, я не лучше других, и коль скоро всем это свойственно, то и я не буду огорчен, если моей безделицей, написанной грубым слогом, займутся и развлекутся все, кому она хоть чем-нибудь придется по вкусу. Пусть узнают про жизнь человека, изведав­шего так много невзгод, опасностей и злоключений.

Прошу вашу милость принять это скромное подно­шение из рук человека, который постарался бы при­дать ему больше ценности, если бы только это было ему по силам. И так как ваша милость велит, чтобы все было описано и рассказано весьма подробно, то и решил я приступить к моему повествованию не с се­редины, а с самого начала, дабы все о моей особе было известно и дабы люди, которым высокое происхожде­ние досталось по наследству, поняли, сколь малым они обязаны самим себе, ибо фортуна была к ним при­страстна, и как долго и с какими усилиями налегали на весла те, кому она не благоприятствовала, прежде чем достигли они тихой пристани. [13]

 

РАССКАЗ ПЕРВЫЙ

Ласаро повествует о своей жизни и о том, чей он сын

 

Итак, прежде всего, да будет известно вашей ми­лости, что зовут меня Ласаро с Тормеса и что я сын Томе Гонсалеса и Антоны Перес, уроженцев Техареса, деревни близ Саламанки. Произошел я на свет на реке Тормесе, откуда и получил свое прозвище, а случилось это так. Отец мой, да простит его господь, ведал помолом на водяной мельнице, что стоит на бе­регу этой реки, и прожил он там более пятнадцати лет. Однажды ночью беременная мать моя находилась на мельнице.Тут подоспели роды, и она там же и раз­решилась, так что я с полным правом могу говорить, что родился на реке. [15]

И вот, когда мне было восемь лет, отца моего ули­чили в том, что он по злому умыслу пускал кровь меш­кам, которые принадлежали людям, съезжавшимся на мельницу молоть зерно. Он был схвачен, во всем со­знался, ни от чего не отрекся и пострадал за правду. Уповаю на господа бога, что ныне пребывает он в раю, ибо евангелие называет таких людей блаженными.

В это время был объявлен поход на мавров ¹, куда попал и мой, в ту пору высланный из-за упомянутого несчастья, отец; поступив погонщиком мулов к некоему дворянину, принявшему участие в этом походе, он, как верный слуга, сложил голову вместе со своим госпо­дином.

Овдовевшая мать моя, очутившись без мужа и без опоры, решила прибегнуть к помощи добрых людей, ибо сама была женщиной доброй, поселилась в городе, сняла домишко и стала стряпать обеды студентам и стирать белье конюхам командора ² в приходе Марии Магдалины.

Вот тут-то, часто наведываясь в конюшни, и свела она знакомство с одним мавром из числа тех, что врачуют животных. [16]

¹ Имеется в виду военная экспедиция 1510 г. на о. Джербу, расположенный в заливе Габес у побережья Туниса.

² Командор — здесь владелец энкомьенды, то есть доходов от взимания налогов и ренты с земельных участков и строений.

Он частенько приходил к нам и ухо­дил только к утру. Иной раз днем он останавливался у дверей, будто бы пришел купить яиц, но потом все-таки входил в дом. На первых порах его приходы не доставляли мне удовольствия: его чернокожесть и уродство внушали мне страх, однако, заметив, что с его появлением стол наш улучшается, я в конце концов полюбил его, ибо он всегда приносил с собою хлеб, мясо, а зимою и дрова, которыми мы отапливались.

Продолжая водиться и знаться с этим мавром, мать подарила мне от него хорошенького негритенка, и я его нянчил и помогал пороть.

Помню, как однажды мой черный отчим возился с мальчишкой, а тот, обратив внимание, что мать и я — белые, а отец — черный, в испуге бросился к своей родительнице и, показывая на него пальцем, крикнул: «Мама, бука!», а мавр, смеясь, заметил: «Вот сукин сын!» Я же, хоть и был тогда совсем еще юн, запомнил слова моего братца и подумал: «Сколько на свете людей, которые бегут от других только потому, что не видят самих себя!»

Судьбе, однако, было угодно, чтобы о Саиде — так звали мавра — пошли разные слухи и, наконец, до­стигли ушей командорского домоправителя. При обыске было обнаружено, что половину овса, отпускавшегося ему для лошадей, он крал; отруби, дрова, скребницы, чепраки, передники и попоны у него пропадали; когда же у него ничего такого больше не оставалось, то он расковывал лошадей, а выручку отдавал моей матери на воспитание мальчишки. [17]

Не будем после этого удивляться ни монахам, ни попам, грабящим бед­няков и свои собственные дома ради духовных доче­рей и всяких иных нужд, — нашего же несчастного раба толкала на это любовь.

Как я уже сказал, всплыло наружу все, что было и чего не было, ибо меня допрашивали с угрозами, а я по малолетству выбалтывал и выдавал страха ради все, что знал, — рассказал даже о подковах, которые по приказанию матери продал я одному кузнецу.

С незадачливого моего отчима спустили шкуру, а моей матери влепили обычную сотню плетей, а сверх того воспретили появляться в доме упомянутого коман­дора и принимать у себя злосчастного Саида.

Чтобы не накликать горшей беды, бедная мать моя скрепя сердце подчинилась приговору и — от греха подальше — нанялась в услужение к приезжим в гостиницу Солана. И там, среди множества не­взгод, окончилось воспитание моего братишки и мое: он уже начал ходить, а я стал бойким мальчуганом, бегал для постояльцев за вином, свечами и всем прочим.

В это время в гостинице остановился один слепец; решив, что я гожусь ему в поводыри, он выпросил меня у матери, и та уступила, заметив, однако, что так как я сын честного человека, павшего за веру в по­ходе на Джербу, то она уповает на бога, что из меня выйдет человек не хуже отца, и просит хорошо обращаться с сиротою и. заботиться обо мне. Слепец обещал,— он, мол, берет меня к себе не как слугу, а как родного сына. [18]

Так я стал поводырем у моего нового и вместе с тем старого хозяина.

Некоторое время мы пробыли в Саламанке, но здесь ему нечем было особенно поживиться, и он ре­шил перейти в другое место. Перед тем как двинуться в путь, я отправился к матери, мы оба заплакали, и она, благословив меня, сказала:

— Сын мой, чует мое сердце: не видать мне тебя больше. Старайся быть добрым человеком, и да хранит тебя господь! Я тебя вырастила, устроила на хорошее место, а теперь уж действуй сам.

Затем я вернулся к хозяину — тот поджидал меня.

Мы вышли из Саламанки и достигли моста, где у входа стоит каменный зверь, с виду очень похожий на быка. Слепой велел мне подойти к нему и, когда я приблизился, сказал:

— Ласаро, приложи ухо к этому быку, и ты услы­шишь сильный шум внутри.

Поверив его словам, я по простоте своей так и сде­лал, а он, едва лишь я прикоснулся к камню, так стук­нул меня об этого проклятого быка, что я потом не­сколько дней места себе не находил от головной боли.

— Дурак! — сказал он. — Знай, что слуга слепого должен быть похитрей самого черта!

Он был в восторге от своей шутки. [19]

А я именно в это мгновенье отрешился, как мне ка­жется, от своего ребяческого простодушия.

«Он прав, — подумал я, — мне надо быть начеку и не зевать, ибо я сирота и должен уметь постоять за себя».

Мы двинулись дальше, и в несколько дней он на­учил меня своей тарабарщине. Видя, что я весьма смет­лив, он очень этому радовался и все приговаривал:

— Ни серебром, ни златом я тебя оделить не могу, зато я преподам тебе много полезных советов.

И действительно: после бога даровал мне жизнь этот слепой, и он же, не будучи зрячим, просветил и наставил меня на правильный путь.

Мне доставляет удовольствие рассказывать вашей милости разные случаи из моего детства, ибо я стрем­люсь показать, сколькими добродетелями должен об­ладать человек, чтобы подняться из низкого состояния, и сколькими пороками, чтобы пасть.

Но обратимся к рассказу о деяниях моего доброго слепца; надобно вам знать, ваша милость, что с тех пор, как бог сотворил мир, он не создал никого хитрее и пронырливее моего хозяина. Это был на все руки мастер. Свыше сотни молитв знал он наизусть. Когда он молился, голос его, низкий, спокойный и внятный, наполнял собою всю церковь; лицо у него было сми­ренное и благочестивое, и придавал он ему соответ­ствующее выражение во время молитвы, не строя гри­мас и ужимок ни ртом, ни глазами, как это обыкно­венно вытворяют другие. [20]

Кроме того, ему были известны тысячи способов и приемов выманивать деньги. Он говорил, что знает молитвы на любой случай: и для бесплодных женщин, и для беременных, и для несчастных в супружестве, чтобы мужья их любили. Беременным он предска­зывал, родится у них сын или дочь. Что же касается искусства врачевания, то сам Гален¹, по словам моего хозяина, не разумел и половины того, что было из­вестно ему о зубной боли, обмороках и болезнях матки. Одним словом, стоило только пожаловаться ему на тот или другой недуг, как он тотчас же изрекал:

— Сделайте так или этак, возьмите такую-то трав­ку, достаньте такой-то корень.

¹ Гален — знаменитый римский врач и естествоиспытатель (ок. 130 —ок. 200).

Потому-то его и обхаживал весь свет, в особен­ности женщины, ибо они верили всем его россказням. Он здорово на них наживался: прибегая к упомяну­тым средствам, он один зарабатывал в месяц больше, чем сто слепых в год.

И все же, да будет известно вашей милости, что при всех своих доходах и барышах он был самый ску­пой и алчный человек на свете. Меня он морил голо­дом, да и себя лишал многого необходимого. Сказать по правде, если б не моя хитрость и изворотливость, я бы давно околел с голодухи. Однако, несмотря на все его знания и предусмотрительность, я так ловко подстраивал; что почти всегда все лучшее, и притом в наибольшем количестве, доставалось мне. Я пускался на дьявольские хитрости, и о некоторых я вам рас­скажу, хотя и не все они пошли мне на пользу. [21]

Хлеб и другие припасы слепой держал в холщовом мешке, который застегивался при помощи железного кольца с замком и ключом. Слепой прятал и вытаски­вал что бы то ни было с такой осторожностью и рас­четливостью, что никто в мире не сумел бы стащить у него ни крошки. Оттуда получал я свою скудную пищу и уничтожал во мгновение ока.

Замкнув кольцо на мешке, хозяин мой успокаивал­ся — он полагал, что я чем-либо занят, а я в это время распарывал жадный мешок по шву, вытаскивал лучшие куски хлеба, сала и колбасы, а потом снова зашивал. Пользуясь столь краткими мгновениями, я не мог, конечно, утолить волчий мой аппетит, а лишь за­маривал червячка, который вечно сосал меня по ми­лости злого слепца.

Все, что я мог урвать или украсть из денег, держал я в полушках, и когда его просили помолиться и по­давали ему бланку, то едва успевала дарующая длань расстаться с монетой, как монета уже попадала ко мне в рот, а стоило слепому хозяину протянуть за нею руку, приготовленная полушка, пройдя через мой размен, уменьшала милостыню на полцены. Слепец, угадывая на ощупь, что это не бланка, сетовал:

— Что за чертовщина! С тех пор, как ты со мною, мне подают только полушки, а прежде сколько раз платили бланками и даже маравед и. Это из-за тебя мне так не везет. [22]

Бланка — старинная испанская мелкая монета, равнявшаяся половине маравед и.

В таких случаях он сокращал молитвы и прерывал их на середине, велев мне, чуть только отойдет заказ­чик, дергать его за капюшон. Я так и делал, и он снова принимался выкрикивать то, что такие, как он, обычно выкрикивают:

— Какую молитву прикажете прочесть?

За едою он имел обыкновение ставить возле себя кувшин вина. Я поспешно схватывал кувшин и, тайком приложившись к нему раза два, ставил на место. Но это продолжалось недолго. Ведя счет глоткам, он в конце концов обнаружил утечку и с тех пор, чтобы сохранить в целости свое вино, не расставался с кув­шином и все время держал его за ручку. Однако ни один магнит так не притягивал железо, как я потяги­вал вино через длинную ржаную соломинку, заготов­ленную мной на этот случай. Опустив ее в горлышко кувшина, я высасывал вино до последней капли. Но так как злодей был хитер, то, по-видимому, догадав­шись об этом, изменил он свою повадку, стал прятать кувшин между ног, прикрывая горлышко рукой, и пре­спокойно попивал из него. Я же был словно рожден для вина, я умирал по нем, и вот, видя, что от соломины нет проку, решил я проделать в донышке кув­шина неприметную дырочку, бережно залепив ее тон­ким слоем воска. [23]

Во время обеда, делая вид, что мне холодно, я устраивался у ног злосчастного слепца, дабы погреться возле нашего жалкого огонька. От тепла воск вскорости таял, и ручеек вина струился мне прямо в рот, который я подставлял так, чтобы ни одна капелька не пропадала зря. Захочет бедняга-сле­пец выпить, а в кувшине-то и пусто.

Слепец удивлялся, ругался, посылал к черту и кув­шин и вино и ничего не мог понять.

— Вы только уж на меня не подумайте, дядень­ка, — говорил я, — ведь вы кувшин из рук не выпускаете.

Слепец так долго вертел и ощупывал кувшин, что, наконец, нашел проточину и напал на мою плутню, од­нако и виду не подал.

И вот на другой день, когда я, не предчувствуя на­двигавшейся беды и не ведая, что проклятый слепец подстерегает меня, лежал на спине и жмурил глаза, по обыкновению посасывая из кувшина и смакуя души­стую влагу, рассвирепевший мой хозяин понял, что на­стало время отомстить. И, подняв обеими руками этот еще недавно сладкий, а ныне ставший для меня горь­ким сосуд, изо всей мочи треснул меня по лицу. Бед­ному Ласаро, не ожидавшему ничего подобного, ибо он, как всегда, был весел и беззаботен, показалось, будто небо со всем, что ни, есть, обрушилось на него. [24]

Удар ошеломил и оглушил меня, а черепки огромного кувшина поранили мне во многих местах лицо и вы­били зубы, коих я лишился навеки.

С того часа невзлюбил я злого слепца; после он пожалел меня, приласкал и подлечил, и все же он был рад, что так строго меня наказал, и я это отлично ви­дел. Он омыл вином раны, нанесенные мне черепками, и, ухмыляясь, сказал:

— Как тебе это нравится, Ласаро? То, из-за чего ты пострадал, ныне лечит тебя и исцеляет.

Тут же он отпускал и другие шуточки, которые не очень-то были мне по вкусу.

Немного оправившись от тяжких своих ранений и кровоподтеков и сообразив, что еще несколько таких ударов — и жестокий слепец избавится от меня, я решил сам от него избавиться, но только не стал с этим торопиться, дабы успешно и безнаказанно при­вести задуманное мной в исполнение. Пусть даже мне удалось бы сдержать мой гнев и забыть историю с кувшином, но я все равно не мог бы простить злому слепцу, что он с той поры начал дурно со мной обхо­диться и ни за что ни про что награждать меня щип­ками и тумаками. Когда же кто-либо спрашивал его, почему он так дурно со мной обращается, он непре­менно рассказывал случай с кувшином.

— Вы, верно, принимаете этого мальчишку за про­стачка? — говаривал он. — Вот послушайте — самому черту такой штуки не выкинуть. [25]

Осеняя себя крестом, слушатели восклицали:

— Кто бы мог подумать, что такой малыш так испорчен!

Смеясь над моей проделкой, они добавляли:

— Наказывайте его, наказывайте! Господь вам воз­даст за это!

И хозяин мой именно так и действовал.

Поэтому я всегда нарочно водил его по самым пло­хим дорогам, чтобы причинить ему вред и зло, в осо­бенности если они были усеяны камнями или тонули в глубокой грязи, и хотя мне самому иной раз прихо­дилось трудненько, но я готов был пожертвовать своим собственным глазом, лишь бы только напакостить сле­пому. А он концом палки лупил меня по темени, отчего голова моя была вся в шишках, и давал такую таску, после которой в руках у него оставались целые пряди моих волос. Хоть я и божился, что делал это не по злому умыслу, а потому, что не находил лучшей до­роги, но это мне не помогало, и он мне не верил, — таковы уж были нюх и сообразительность этого злодея.

А чтобы ваша милость знала, как далеко простиралась догадливость этого хитреца, я вам расскажу один из многих случаев, красноречиво свидетельствующих, на мой взгляд, о великом его лукавстве.

Из Саламанки слепец держал путь в Толедо. Он утверждал, что народ там богатый, хотя и не очень отзывчивый. Однако недаром говорит пословица, что щедрее подает черствый, чем голый, а потому мы все же, в надежде на лучшую долю, двинулись именно этим путем. Где мы встречали радушный прием и по­живу, там мы задерживались, а не то на третий же день давали ходу. [26]

Случилось так, что в местечко Альмор о с мы попали во время сбора винограда, и некий виноградарь подал моему хозяину целую гроздь. Гроздь эта смялась в корзине из-за небрежной укладки, да к тому же она была совсем спелая и рассыпалась в руках, а когда еще полежала в мешке, то начала пускать сок.

Слепец решил устроить угощение — отчасти оттого, что не мог дольше ее беречь, отчасти же — чтобы воз­наградить меня за полученные мною в тот день обиль­ные пинки и удары. Мы сели на меже, и он объявил:

— Теперь я буду с тобой щедрым, а именно: мы вдвоем съедим эту гроздь винограда, и ты получишь равную со мной долю. Делиться же мы будем так: сна­чала ты отщипнешь, потом я, но только пообещай мне каждый раз брать не больше одной виноградины, — так оно будет без обмана.

На этих условиях мы приступили к делу, но уже со второго раза мошенник изменил своему слову и стал брать по две виноградины, полагая, что и я на­верняка поступаю так же. Видя, что он нарушает до­говор, я решил пойти дальше: две-три виноградины меня уже не удовлетворяли, и я принялся хватать их сколько мог. Покончив с гроздью, слепец повертел в руках веточку и, покачав головой, сказал:

— Ласаро, ты меня обманул. Клянусь, что ты ел по три виноградины. [27]

— Нет,— ответил я, — а почему вы так думаете? Тогда лукавый слепец молвил:

— Знаешь, почему я уверен, что ты ел по три? По­тому что, когда я ел по две, ты молчал.

Я посмеялся про себя и, несмотря на молодость лет, оценил сообразительность слепого.

Чтоб не быть многословным, я не стану рассказы­вать о многих забавных и примечательных случаях, кои произошли у меня с первым моим хозяином, рас­скажу лишь о последнем — и на этом с ним покончу.

Находились мы в Эскал о не — городе, принадле­жавшем одному герцогу, носившему такую фамилию, — на заезжем дворе, и слепец велел поджарить мне ку­сок колбасы. Когда же колбаса была посажена на вер­тел и начала пускать сок, он вытащил из кошелька маравед и и велел мне сходить в таверну за вином.

В это время дьявол явил глазам моим соблазн — говорят, что он всегда так поступает с ворами, — а именно пузатую и гнилую репку, непригодную для похлебки и брошенную у очага. А так как мы тогда были с нею наедине, то, ощутив неодолимое влечение к снеди и весь пропитавшись вкусным запахом кол­басы, которая вызывала во мне только одно жела­ние — во что бы то ни стало ею попользоваться, не думая о том, как все это может обернуться, я отринул всякий страх, лишь бы утолить свою страсть, и, пока слепой вытаскивал деньги из кошелька, стянул кол­басу, а вместо нее проворно насадил на вертел репу. [28] Выдав мне деньги на вино, слепец принялся вертеть репу на огне, — он рассудил за благо хорошенько про­жарить все то, что оказалось негодным для варки.

Я побежал за вином и поспешил разделаться с кол­басой, а когда вернулся, то увидел, что слепой грехо­водник держит между двумя ломтями хлеба репу, ко­торую он до сих пор еще не распознал, так как не ус­пел притронуться к ней. Но едва он откусил кусок хлеба, полагая, что отправляет в рот и колбасу, и об­наружил, что это всего-навсего репа, то изменился в лице и вопросил:

— Что это такое, Ласарильо?

— Что же я за несчастный! — воскликнул я. — Неужто вы подумали на меня? Ведь я только что вер­нулся с вином. Верно, кто-нибудь заходил сюда и напроказил.

— Нет, нет, не может быть, — возразил он, — я не выпускал вертела из рук.

Тут я стал клясться и божиться, что непричастен к этой проделке и подмене, но это мне не помогло, ибо ничто не укрывалось от проницательности окаянного слепца. Слепец встал, схватил меня за голову, начал обнюхивать как собака, сразу учуял запах и, решив удостовериться окончательно, резким движением пра­вой руки раскрыл мне рот. и бесцеремонно сунул туда свой длинный, крючковатый, да еще от злости удлинившийся на целую ладонь, нос, так что кончик его я ощутил у себя в глотке. [29]

Великий страх, обуявший меня, злосчастная кол­баса, которая не успела еще как следует устроиться в моем желудке, а главное, отвращение к мерзкому, чуть не задушившему меня носу — все это вместе при­вело к тому, что мое обжорство и преступление обна­ружились, а достояние слепого вернулось к своему хо­зяину. Прежде чем злой слепец вытащил из моего рта свой хобот, в моем желудке произошел переворот и я изрыгнул уворованное, так что его нос и проклятая непрожеванная колбаса выскочили из моего рта одновременно.

Боже мой! Лучше бы мне тогда лежать в могиле! Лучше бы я был мертв! Злоба проклятого слепца была так велика, что, не сбегись на шум люди, он бы ли­шил меня жизни. Когда его оттащили от меня, руки его были полны моих жидких волос, лицо у меня было в ссадинах, во рту все расцарапано — словом, доста­лось мне по заслугам.

Злодей поведал собравшимся мои злоключения; истории с кувшином и виноградом, а равно и эту по­следнюю он рассказывал по нескольку раз. Все так хохотали, что сюда заглядывали привлеченные этим весельем прохожие с улицы. Признаться, слепец до того остроумно и забавно описывал мои подвиги, что хотя я и ревел от боли, однако вынужден был при­знать, что рассказ его насмешит хоть кого. [30]

Пока он так надо мной измывался, мне пришло на ум, что лишь по трусости и малодушию моему я не оста­вил его без носа, а я имел время сделать это, когда его нос до половины влез ко мне в рот. Стоило мне стис­нуть зубы, и он перешел бы в мое владение, и, наверное, желудок мой лучше усвоил бы достояние слепого, чем колбасу. А так как ни колбаса, ни нос тогда бы не извергнулись, то на допросе я вполне мог бы отпереться. Да, упустил я случай, а уж как бы это было славно!

Хозяйка заезжего двора и постояльцы помирили нас, и вином, которое я принес, промыли мне раны на лице и в глотке, по поводу чего злой слепец отпускал шутки:

— Ей-богу, у меня в год выходит больше вина на умыванье этого мальчишки, нежели я сам выпиваю в два. Во всяком случае, Ласаро, вино больше для тебя сделало, чем твой отец: он родил тебя один раз, а вино много раз даровало тебе жизнь.

И он тут же рассказывал, как часто он мне цара­пал и разбивал лицо и лечил вином.

— Да уж, — в заключение говорил он, — если кому-нибудь на свете и посчастливится от вина, так это тебе.

Этому много смеялись омывавшие меня, меж тем как я изрыгал проклятия.

Однако предсказание слепого сбылось, и я потом часто вспоминал этого человека, несомненно обладав­шего пророческим даром. Теперь я даже раскаиваюсь, что делал ему всякие гадости, хотя он хорошо и отплачивал мне за них, — ведь то, что он мне тогда предрек, оказалось истинной правдой, в чем ваша ми­лость не замедлит удостовериться. [31]

Претерпев злые шутки слепого, я окончательно ре­шил оставить его; я давно уже это задумал, но послед­няя беда еще сильней укрепила меня в моем намере­нии. Случилось так, что на другой же день мы отпра­вились в город просить милостыню, а минувшей ночью пошел сильный дождь, и так как он не переставал, то слепец мой молился под кровом галереи, где нас не мочило. Когда же наступил вечер, а дождь все не пре­кращался, он сказал мне:

— Ласаро, д