Известно, что проблема памяти – одна из особенно привлекавших к себе внимание и наиболее изучавшихся проблем психологии: количество экспериментальных исследований в этой области может сравниваться разве лишь с изучением ощущений и навыков, что, впрочем (имеются в виду навыки), весьма близко к проблемам памяти.
Однако указанные выше вопросы – о зависимости процессов памяти от деятельности, в которой они осуществляются, о содержании самих этих процессов как особого рода деятельности и о своеобразии повторений на высших уровнях запоминания – не заняли в обширном круге работ в области памяти того места, которое соответствовало бы действительному значению этих проблем.
В задачи настоящей работы не входит широкий обзор и критический анализ теоретических концепций и экспериментальных исследований в области памяти с точки зрения высказанных выше положений. Такая задача успешно решена П. И. Зинченко в его монографии «Непроизвольное запоминание» [1961], где с таких же позиций, что и изложенные выше, подвергнуты широкому рассмотрению и получили правильную принципиальную оценку как главнейшие теории памяти, так и многочисленные экспериментальные работы в этой области.
Как известно, первые попытки изучить память экспериментально были сделаны представителями ассоциативной психологии: Г. Эббингаузом [1912, Ebbinghaus, 1885], Г. Мюллером совмёстнос Ф. Шуманом [Muller, Schumann, 1893] и с А. Пильцекером [Muller, Pilzecker, 1900], самим Мюллером [Muller, 1911 – 1915], а также многими другими сторонниками ассоциационизма, что и определило собой то основное направление, в котором изучение памяти шло в течение первых десятилетий работы в этой области и которое по существу остается характерным для многих исследований, ведущихся зарубежными психологами в настоящее время.
|
|
Главная задача исследований была общей для всех работ ас-социационистов: хорошо известное изучение условий образования, ослабления, взаимодействия ассоциаций, механистически понимаемых как чисто внешние, основанные лишь на смежности во времени и на повторении связи между отдельными элементами того, что надо запомнить.
Поскольку физиологический механизм запоминания есть замыкание временных связей, а это и есть образование ассоциаций, изучение последних, естественно, не только вполне правомерно, но и совершенно необходимо. Нельзя отрицать значения многих исследований ассоциационистов, выявивших ряд важных закономерностей, в известной мере сохраняющих силу и при заучивании более сложного и качественно иного материала, чем тот, который использовался в большинстве ранних (да и многих более поздних) работ в области памяти. А вместе с тем справедливо расценивается как совершенно неправильный тот основной путь, которым шла ассоциативная психология памяти: изучение механически образующихся связей, максимальное выключение сложной Психической, в особенности мыслительной, деятельности при заучивании, исследование зависимости запоминания только от внешних условий и среди них особенно от количества и организации повторений, почти исключительное внимание к результативной стороне заучивания, к количественным показателям. Содержательная сторона запоминания как особого рода деятельности и зависимость запоминания от той более широкой деятельности, в которую оно может быть включено,– эти проблемы были вне круга вопросов, изучавшихся в трудах сторонников ассоциативной психологии.Было бы неверно утверждать, что ассоциационисты полностью игнорировали качественный анализ процессов памяти и довольствовались только количественными показателями успешности заучивания и припоминания. В ряде исследований встречается, иногда даже довольно детальный, анализ запоминания и воспроизведения. Достаточно указать хотя бы на трехтомный труд Мюллера о памяти, целиком посвященный качественному анализу мнемических процессов. Однако возможности такого анализа и его характер в исследованиях ассоциационистов в силу самих теоретических позиций ассоциативной психологии были исключительно ограниченны, поскольку все усилия в исследованиях были направлены на максимальное упрощение деятельности запоминающего субъекта и на возможно большую стандартизацию и строжайшую регламентацию всего процесса заучивания.
|
|
Сама по себе эта регламентация при решении многих вопросов не только не может расцениваться отрицательно, но даже совершенно обязательна. Однако ограничение исследований памяти только такими условиями, которые вовсе лишают заучивающего человека свободы действий, чрезвычайно обедняет содержание мнемической деятельности, делает ее совершенно не соответствующей тому, что происходит в реальных условиях жизни людей.
Поэтому характеристика процессов памяти, имеющаяся в работах ассоциационистов, хотя и представляет некоторую, ограниченную ценность, весьма далека от раскрытия подлинного богатства «естественной» мнемической деятельности человека и неизбежно должна была быть такой. Особенно страдает в ней анализ мыслительных процессов, участвующих в запоминании и воспроизведении, поскольку материал, предлагаемый ассоциационистами для заучивания, обычно не требует сколько-либо основательной мыслительной обработки с целью заучивания. Отдельные работы, в которых для запоминания предлагался более сложный материал, требующий более разнообразной, в том числе и мыслительной, деятельности (связные осмысленные тексты), нисколько не меняют указанной общей картины, поскольку они являются лишь редким и к тому же отнюдь не полноценным исключением (едва ли не единственным исследованием, в котором был использован только этот материал и дан некоторый качественный анализ запоминания, является выполненная под руководством Э. Меймана работа Н. Кремера [Kraemer, 1912]).
|
|
Весьма характерно также, что вместо качественного анализа процессов памяти как особого рода деятельности в работах ассоциационистов во многих случаях дается анализ предметного содержания воспроизведений, т.е. того, что воспроизводилось, а не того, как, какими способами и путями осуществлялось запоминание и воспроизведение.
Не изучались процессы памяти в зависимости от деятельности запоминающего, а также как особая – мнемическая – Деятельность и решительными противниками ассоциационизма –представителями гештальтпсихологии, категорически, как известно, отвергавшими основополагающую роль ассоциаций и повторения как основы их образования.
При всем различии позиций ассоциационистов и гештальтистов последние были все же не менее далеки от изучения 'только что названных вопросов, чем сторонники ассоциативной психологии. И это опять-таки закономерно выражено в их теоретической концепции – трактовке запоминания как возникновения гештальтов (структур) и понимания последних как таких целостных образований, не сводящихся к простой сумме их частей, основой которых являются особенности самого материала, с которым имеет дело субъект. Возникновение структуры есть организация, причем «спонтанная», «автохтонная» организация, или, точнее, самоорганизация материала, в соответствии с действующими независимо от субъекта принципами близости, сходства, «замкнутости», «хорошего продолжения», «хорошей формы» (тяготение к этим последним присуще якобы самим частям целого, которые сами «стремятся» к образованию структуры). Эти принципы есть конечная основа структурообразования, не нуждающаяся ни в каком дальнейшем обосновании и объяснении. С этих позиций трактуется и осмысливание того, что запоминается, равно как и преимущество запоминания осмысленного материала. Осмысливание есть также спонтанное, обусловленное особенностями самого материала возникновение структуры, его самоорганизация, более совершенная, скорее наступающая и более прочная, чем самоорганизация бессмысленного материала. Этим и объясняется преимущество осмысленного запоминания.
Активная деятельность субъекта, в том числе и мыслительная, не выступает у гештальтистов основой и важнейшим условием заучивания. Законы гештальта действуют вне активности субъекта. Он действительно оказывается как бы только ареной, на которой подлинно действующими являются лишь сами законы структурообразования. Принципиальной разницы между гештальтистами и представителями ассоциативной психологии в отношении к проблеме активности запоминающего субъекта по существу, следовательно, не обнаруживается.
Особое положение в гештальтпсихологии занимает концепция К. Левина [Lewin, 1922; 1926]. Так же как и создатели гештальтпсихологии М. Вертхеймер [Wertheimer, 1959], В. Келер [Kohler, 1929; 1933], Коффка {Koffka, 1936], Левин в качестве основополагающего выдвигает принцип целостности, структурности. Но в то время как у основных представителей гештальтпсихологии структура трактуется всегда как определенная организация содержания восприятий, памяти, мышления, Левин, разрабатывая свою теорию действий, и прежде всего волевых действий, включает в их структуру и самого действующего субъекта или, вернее, его потребности и намерения.
При этом взаимоотношения субъекта с окружающей средой, с тем, что стимулирует и на что направлены его действия, согласно Левину, носят динамический характер. Как сам действующий субъект, его потребности и намерения, так и все внешние побудители и объекты его действий рассматриваются Левином как некие силы, воздействующие друг на друга. Субъект не только действует, но и сам является объектом действия внешних сил – требований, идущих к нему извне, от самих вещей, побуждающих его действовать, направляющих его действия и являющихся объектами его действий. Образуется целостное «силовое поле», меняющееся в зависимости от изменении в состоянии входящих в него сил, особенно в зависимости от степени напряженности потребностей и намерений субъекта Характер такого динамического поля оказывает влияние как на продуктивность самих действий, так и на их последующий эффект.
В области памяти это находит свое выражение во влиянии, которое силовые соотношения – напряженность или разрядка в силовом поле – оказывают на продуктивность запоминания. Характерное проявление этого – лучшее припоминание незавершенных действий по сравнению с законченными (как это показано в широко известном исследовании Б. В. Зейгарник [Zeigarnik, 1927]), поскольку при незавершенности действия остается большая напряженность имевшейся потребности, чем при его завершении, вызывающем разрядку или ослабление потребности. Так же как и концепция психических процессов, выдвинутая Вертхеймером, Келером, Коффкой, динамическая теория действий, предложенная Левином, игнорирует (и это опять-таки вытекает из самого существа данной теории) содержательную сторону деятельности. Действия людей рассматриваются лишь в их динамическом, в известном смысле формальном, аспекте, как результат взаимодействия сил, в котором внутренние силы субъекта (потребности и намерения), по существу, стоят в одной плоскости с силами, воздействующими извне. В качестве объяснительного принципа выступает степень напряженности потребности и намерений, динамическая сторона действий, а не их конкретное содержание, не то, что делает человек и что само может обусловливать напряженность его потребностей и намерений, состояние «силового поля».
Если гештальтпсихологи, решительно отвергая основные положения ассоциативной психологии, в вопросе о зависимости психических процессов от деятельности, в которую они включены, и о значении характеристики самих этих процессов как особого рода деятельности фактически оказались все же на сходных позициях с ассоциационистами, то тем более близкие ассоциативной психологии позиции занимают в этих вопросах представители другого крупнейшего и широко распространенного направления зарубежной психологии – бихевиоризма, для которого не характерно такое резко отрицательное отношение к ассоциационизму, какое присуще гештальтпсихологии.
Несмотря на существенные различия между концепциями различных представителей этого направления, всех их объединяет все же одно – изучение поведения вне содержательной характеристики психической деятельности, и это опять-таки непосредственно вытекает из теоретических позиций бихевиористов: из полного отрицания сознания одними из них, из утверждения о его непознаваемости, выдвигаемого другими, из игнорирования его действенной роли третьими.
Наиболее крайнюю позицию в смысле признания исключительной роли механически возникающих связей по смежности и частоты повторения, как условия их образования, занимает Дж. Уотсон. Он не только более других близок в этих вопросах к классическому ассоциационизму, но в известном смысле идет значительно дальше его, сводя всю психическую деятельность, включая мышление, к видимым телесным движениям, к видимым или скрытым речевым («гортанным») навыкам и полностью отрицая даже возможность изучения состояний сознания, которые, по его словам, «никогда не могут стать предметом истинно научного исследования» [1926].
Содержание сознания при таком понимании психических процессов никак не принимается во внимание, характеристика этих процессов, хотя бы в тех узких, ограниченных пределах, которые допускаются в работах ассоциационистов, вовсе отсутствует. Освещение закономерностей памяти («речевых приобретений» в понимании Уотсона) сводится к изложению лишь чисто количественных показателей, полученных в опытах Эббингауза и некоторых других исследователей, изучавших отдельные навыки с позиций крайнего бихевиоризма.
Важнейшее место смежности во времени при образовании связей отводит и Э. Газри [Guthrie, 1935;1940], отрицающий, однако (в отличие от Уотсона), первостепенную роль повторений. Связи между стимулом и реакцией, согласно Газри, образуются сразу же, «с места», автоматически, после однократного следования реакции за данным стимулом. Необходимость повторения вызывается лишь тем, что при последующих предъявлениях стимула он может быть уже несколько иным по сравнению с тем, каким был раньше, в силу чего прежняя реакция на него может не наступить. Чтобы этого не было, требуется закрепить данную реакцию за некоторым диапазоном изменений стимула, за той или иной группой его вариантов, а для этого как раз и требуется его повторная подача. Несомненно, что при таком понимании образования связей не только надобность, но даже и возможность какой-либо активной деятельности субъекта (у которого образуются эти связи), хотя бы и относительно простой, вовсе отпадает. Все, что остается на долю субъекта,– это вызвать вновь действие того же стимула.
В отличие от Уотсона и Газри, а также некоторых других бихевиористов, занимающих сходные с ними позиции, значительная часть представителей этого направления не рассматривает все же ни смежность, ни частоту повторения стимула и реакции на него как сами по себе достаточные условия для возникновения связей между данным стимулом и реакцией. Необходимым признается наличие подкрепления реакции на стимул. Таков смысл закона эффекта, выдвинутого Э, Торндайком [Thorn-dike, 1913, 1931; 1932], указывавшим, кроме того, на важную роль «соотнесенности» (belonging) стимула и реакции, без чего связь между ними также не образуется. Такова же позиция столь видных, хотя и весьма существенно различающихся между собой, представителей бихевиоризма, как К. Халл [Hull, 1943; 1951; 1952], Б. Скиннер (В. Skinner, 1938, 1960], Ч. Скиннер [С. Skinner, 1962] й'"других сторонников того же направления. Хотя у человека подкрепление может выступать и как осознание правильности или ошибочности данной реакции на предъявленный стимул (иногда оно даже непосредственно дается в виде прямого указания на правильность или ошибочность действия), однако как источник какой-либо последующей активной и сознательной деятельности субъекта, направленной на выбор и закрепление правильной реакции, оно у бихевиористов не выступает. Во всяком случае в таком именно качестве бихевиористами, признающими его важную роль в образовании связей, оно не рассматривается. Содержательная сторона деятельности, следующей за подкреплением, предметом изучения не является и для понимания «механизма» действия подкреплений не привлекается.
Не действует в том же направлении и та роль, которую в одной из бихевиористских теорий – в концепции Э. Толмена [Tolman, 1932] отводится образованию сигнификативных (знаковых) структур, охватывающих собой знак и обозначаемое им, т. е. как раз то, что именно и составляет подлежащее связыванию между собой и что является, по Толмену, необходимым условием обучения. Признание важной роли этих структур не влечет за собой исследования путей их образования, т. е. опять-таки той деятельности субъекта, благодаря которой они возникают. Будучи в известном смысле близка позициям гештальтпсихологов, эта часть теории Толмена страдает тем же, что уже было отмечено относительно гештальтпсихологии.
Нельзя не указать, наконец, и того, что внешний изоморфизм поведения животных и человека и наличие некоторых общих для них закономерностей оправдывают в глазах бихевиористов правомерность исследования законов обучения на животных, что вытекает из общих теоретических (механистических) позиций бихевиоризма и что естественным образом полностью лишает их возможности изучать ту богатую содержанием деятельность, осуществляемую в процессе учения, которая характера для человека и поэтому в действительности должна составлять основной предмет психологического исследования.
Далека от характеристики мнемической деятельности и концепция памяти 3. Фрейда [Freud, 1898^_исх одящая и з основополагающего принципа его* учения в" "целом – принципа удовольствия, действующего в подсознательной сфере. Все,""что не" отвечает влечению к удовольствию, согласно Фрейду, имеет тенденцию вытесняться из сознания, из памяти, забываться, и действующим агентом является не сам субъект, а эмоциональная окраска того, что воздействует на нас, обусловленная его соответствием или несоответствием подсознательным влечениям нашего «я». Ни о какой особой деятельности субъекта, сознательно направленной на запоминание или припоминание, равно как и ни о какой зависимости процессов памяти от характера более широкой деятельности, в которую они включены, речь в учении Фрейда не идет и в силу самого существа его теории (важнейшую роль в жизни и поведении людей отводящей бессознательным влечениям) идти не может.
Вместе с тем следует отметить, что принцип забывания неприятного, выдвинутый Фрейдом, сам по себе подвергался большому сомнению и вызвал значительное число исследований, посвященных вопросу о влиянии положительных и отрицательных эмоций на запоминание и сохранение в памяти. Никакого четкого, однозначного решения проблемы все эти исследования, однако, не дали; в разных работах результаты получались противоречивые. И это вполне понятно, так как запоминание чего бы то ни было зависит не только от эмоционального тона того, что запоминается – приятно ли оно или не неприятно,– но и от всех особенностей того, что запоминается, от всего его содержания и жизненной значимости для человека. Между тем в проведенных исследованиях использовались самые различные (в каждом исследовании разные) возбудители чувств (в одних – отдельные слова и фразы, в других – цвета или запахи, в третьих – жизненные факты и события из личной жизни людей, бывших объектами изучения), хотя характер и сила эмоционального воздействия каждого из этих возбудителей чувств (даже одной и той же категории) могут быть очень различны, и это легко может служить источником совершенно разной скорости и прочности их запоминания. Но особенно важно, что во все этих исследованиях в стороне оставалось изучение деятельности, которую та или иная эмоциональная окраска запоминаемого вызывает у запоминающего субъекта, в том числе и его мнемической деятельности, специально направленной на сохранение в памяти. Влияние чувств изучалось равным образом и вне той деятельности, в которой и в силу которой эти чувства возникали (вне ее целей, задач и мотивов, ее конкретного содержания и результатов действий). Чувства выступали и рассматривались как действующие сами по себе, хотя в действительности они всегда возникают в условиях какой-либо деятельности, ею вызываются, от нее зависят и в свою очередь сами на нее влияют. Все это, однако, в названных исследованиях игнорировалось.
В несколько ином отношении к проблеме памяти как деятельности стоят взгляды некоторых отдельных психологов, не получившие, однако, широкого распространения, сводящиеся в основном к теоретическим положениям и не подкрепляемые широким фактическим материалом, данными экспериментальных исследований. Таковы, в частности, взгляды П. Жане [Janet, 1928], рассматривавшего память как действие, определенным образом формирующееся в процессе социального, исторического развития, «изобретенное людьми в их прогрессе» и «совершенно отличное от простого, автоматического повторения».
Характер этого действия на разных ступенях развития памяти различен, но общим для всех этих ступеней является борьба с отсутствием того, что было раньше, так как память, согласно Жане, имеет целью торжествовать над отсутствием прошлого, Первоначально это выражается в ожидании появления вновь того, что было; далее – в поисках его, которые сменяются затем отсроченным действием, или отсрочкой действия, которое должно быть выполнено при появлении того, что сейчас пока еще отсутствует. Следующими ступенями являются поручение и словесное поручение, которые также должны быть выполнены спустя некоторое время и при наступлении определенных условий, и, наконец, последними выступают наиболее характерные для человека, носящие социальный характер проявления памяти: рассказ наизусть, описание и повествование.
Вся эта «конструкция» последовательных этапов развития памяти не подтверждается Жане прочной фактической основой, но она свидетельствует о стремлении его связать историческое развитие памяти с изменениями в характере деятельности людей в процессе запоминания и воспроизведения, и в этом ее существенное отличие от рассмотренных выше теорий памяти.
Особое место среди концепций памяти занимают теории памяти Ф. Бартлетта [Bartlett, 1954] и В. Штерна [Stern, 1930].
Так же как и Жане, Бартлетт подчеркивает социальный характер памяти человека, ее социальную обусловленность. Запоминание и припоминание определяются установками личности, ее интересами и другими особенностями, а они в свою очередь зависят от особенностей той социальной группы, к которой принадлежит данная личность. Однако подлинная роль установок личности трактуется Бартлеттом неправильно. По его мнению, наши воспоминания не только направляются установкой, но и служат ее своеобразным оправданием. Бартлетт неоднократно подчеркивает это, говоря, что воспоминание есть конструктивное оправдание отношения, установки. А это значит, что в понимании Бартлетта воспоминание оказывается не столько отражением объективной действительности, сколько оправданием субъективных сторон личности, к каким относятся установки. С этим вполне сочетается утверждение Бартлетта, что «человеческое воспоминание в нормальных условиях в исключительной мере подвержено ошибкам» [Bartlett] и «точное воспроизведение является исключением, а не правилом».
Очень ярко выражен субъективизм в понимании памяти в персоналистической концепции в Штерна. Функция воспоминания заключается, по мнению Штерна, в том, чтобы «гарантировать личности ее прошлое в приемлемой и необходимой для нее форме» [Stern, 1930]. Наша_память оказывается целиком на службе у нашего «я». Штерн полностью солидаризируется со словами Ницше, относящимися к памяти: «Я это сделал»,– сказала мне память. «Но я не мог этого сделать»,– сказала мне гордость и была непреклонна, и память должна была сдаться ей» [цит. по: Stern, 1930]. Память, и по Штерну, не есть, следовательно, отражение объективной реальности, а, скорее,. искажение ее в угоду индивидуалистическим стремлениям личности, в том числе ее гордости, тщеславию, честолюбию.
У детей, по мнению Штерна, субъективный характер памяти выражен особенно ярко. Это находит свое выражение в изобилии у них таких воспоминаний, предметом которых является некая «магическая действительность». Штерн говорит о какой-то «примитивной магии», которая выражается будто бы в «фантастической фабуляции» детей по поводу пережитого и испытанного ими [Stern, 1930]. Ребенок младшего возраста, согласно Штерну, якобы не способен даже различать то, что было фактически, от придуманного им самим. В значительной мере подчинение памяти субъективным переживаниям характерно, по мнению Штерна, и для взрослых.
Нетрудно видеть, что вся эта концепция носит явно выраженный идеалистический характер и решительно расходится с фактами. Необходимо отметить также и то, что под понятие личности, занимающее центральное место в персоналистической теории Штерна, подводится им все, что представляет собой некоторое целое, даже предметы неживой природы, растения, животные. Ничего своеобразного в личности человека Штерн не отмечает. Тем самым это понятие, по существу, лишается у него определенного смысла.
Из экспериментальных исследований ближе всего к проблеме зависимости процессов памяти от деятельности, в которую они включены, подошла значительная группа работ, посвященных вопросам непроизвольного и произвольного запоминания и соотношению между ними. Началом работ по изучению непроизвольного запоминания являются исследования, проводившиеся (чаще всего в условиях, аналогичных естественным, жизненным) еще в начале текущего столетия в связи с проблемой надежности свидетельских показаний по инициативе и под руководством В. Штерна [Stern, 1904–1906].
В дальнейшем велось уже сравнительное изучение непроизвольного и произвольного запоминания (почти всегда обнаруживавшее преимущество последнего): проводилось исследование индивидуальных различий в том и другом случае; выяснялись соотношения воспроизведения и узнавания в этих обоих условиях, а также различия в непроизвольном запоминании осмысленного и не связанного по смыслу материала; отмечалась роль самоинструкции или скрытой инструкции при непроизвольном запоминании; были поставлены и подвергнуты широкому исследованию проблемы латентного обучения, по сути весьма близкого к непроизвольному запоминанию, и ряд других вопросов.