Кризис идеи «демократического мира»

Текущий номер.Том 5, № 2(14). Май-август 2007 Журнал «Международные процессы»

Реальность и теория

Андрей Цыганков, Павел Цыганков

КРИЗИС ИДЕИ «ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО МИРА»

«Всякое знание относительно культурной реальности
...есть знание, выражающее одну из существующих
точек зрения».
М. Вебер

Среди исследователей-международников с середины 1990-х годов стала популярной идея демократического мира: демократии не вступают друг с другом в вооруженную конфронтацию и разрешают имеющиеся противоречия исключительно мирным путем. На Западе данный постулат породил поток литературы и прочно утвердился в среде либерального истеблишмента. Устами американского политолога Джека Леви сторонники этого взгляда рискнули даже объявить, что гипотеза демократического мира фактически приобрела статус закона в общественных науках¹. В результате массированных усилий для ее популяризации (к чему приложил руку и Ф. Фукуяма) теория демократического мира (ТДМ) стала одним из важнейших постулатов доктрины либерального интервенционизма Соединенных Штатов. В 1994 г. президент У. Клинтон даже использовал ее положения в ежегодном послании Конгрессу США для официального обоснования политики распространения демократии².
На российских исследователей эта теория тоже произвела немалое впечатление, что отразилось в появлении ряда соответствующих (восторженных или настороженных) публикаций³. Постулаты этой концепции стали циркулировать в широких кругах университетской молодежи и средствах массовой информации. Увлеченность гипотезой демократического мира за рубежами России и в ней самой может создавать впечатление универсальной значимости этого постулата и его «всесильной верности» во всех международных ситуациях и любых исторических эпохах. Цель статьи – привлечь внимание к важности критического и творческого восприятия теорий, которые могут по-разному работать или вовсе не работать в различных социокультурных условиях и контекстах.

К осторожности отчасти побуждает имеющийся у российского обществоведения (и уже обнаруживший свою недостаточность) опыт «механистического» заимствования и воспроизводства западных теорий. В 1990-х годах попытка «непосредственно» применить в России теорию «шоковой терапии» для перехода к рыночной экономике поставила страну на грань острейшего социального катаклизма и в конце концов завершилась, по сути, поэтапным отказом от идеи «лечения шоком» в российских условиях.
Другим примером попытки применить в России заимствованные теоретизации оказалась транзитология, популярная в нашей стране еще восемь-десять лет назад. Сформировавшись на базе опыта трансформации диктаторских режимов иберо-американского происхождения, она основывалась на исходно здравых идеях и реальном опыте западных обществ. Тем не менее эта концепция потребовала очень существенных содержательных адаптаций к местным условиям, которые определили протекание переходных политических процессов в России и других странах СНГ по существенно иной логике и другим траекториям, чем то было типично для Латинской Америки, Южной или Центрально-Восточной Европы⁴. С советских времен специалисты помнят, как подобная участь постигала и целый ряд версий теории модернизации.
Стоит заметить, что сторонников осторожного отношения к ТДМ становится заметно больше и в среде зарубежных ученых, принадлежащих к различным исследовательским направлениям. На Западе сформулированы основные критические постулаты, побуждающие всерьез задуматься над тем, каков на самом деле эвристический потенциал ТДМ⁵. В какой мере применение этой концепции в анализе может его обогатить, а в какой – направить исследователя по тупиковому маршруту?
Освоение западного интеллектуального наследия – важнейшее условие развития российского обществоведения. Однако такое освоение не может быть механическим. Западная наука – необходимое, но недостаточное условие для прогресса знания в России. Общественная наука не свободна и не может быть свободна от идеологии в том смысле, в каком ее вслед за К. Марксом понимали социологи К. Маннгейм и М. Вебер⁶. Будучи частью общественного сознания, обществоведение воспроизводит и продуцирует новые национальные идеологемы и мифы. Полностью освободиться от них не под силу, хотя не стремиться к этому нельзя. Сегодня, когда в мире происходит нажимное утверждение ценностей «американской демократической империи», понимание культурно-идеологической обусловленности социального знания не менее необходимо, чем в период биполярной конфронтации второй половины прошлого века.
Тезис о демократическом мире целесообразно разобрать с социологических, или – используя прижившийся среди международников термин – конструктивистских позиций. Такой подход перспективен, поскольку он (в логике конструктивизма) позволяет увидеть реальность демократического мира – не как раз и навсегда данную, а как социально сконструированную и социально укорененную.
Почему демократии, как утверждают адепты ТДМ, не воюют друг против друга? Несмотря на ширящийся круг сторонников этой теории⁷, согласия относительно причин миролюбивости демократий пока не наблюдается. Да и само понятие демократия в 2000-х годах большинство исследователей стало связывать с такими процедурными (в существенной мере формальными) признаками, как выборность главы государства и многопартийность политической системы. Появились новые термины – «формальная демократия», «нелиберальная демократия» и т.п. Выделились и развиваются культурно-нормативное и институциональное объяснения «демократического мира».
Сторонники культурно-нормативного подхода считают, что с течением времени демократии вырабатывают нормы взаимодоверия и взаимоуважения, которые определяют процессы принятия их решений в отношении друг друга. Институционалисты ведут речь об ограничениях и сдержках, являющихся неотъемлемой частью демократического принятия решений. При этом одни представители институционализма подчеркивают роль общественного мнения, способного при определенных обстоятельствах сдерживать возможные агрессивные склонности политиков. Другие уповают на политические партии и группы интересов, выполняющие сходные функции противовеса тенденциям решать международные вопросы вооруженным путем. Третьи настаивают, что сама процедура принятия решения в демократическом обществе – публичная состязательность и открытость этого процесса – предостерегает от крайностей и настраивает лидеров государств на компромиссы.
Далеко не все разделяют оптимизм этих групп теоретиков. В международных отношениях, помимо сторонников либеральной парадигмы, развиваются множество подходов, видящих мировые процессы под иными углами зрения. Среди критиков тезиса о демократическом мире особенно активны реалисты – сторонники осмысления международных отношений с позиций борьбы за власть, безопасность и сохранение национальной независимости.
Положения реализма восходят к «Истории Пелопонесской войны» Фукидида (IV в. до н.э.) и «Государю» Н. Макиавелли (1510-е годы). Реалистические рассуждения строятся с позиций вечности и неизменности основных принципов межгосударственных отношений – стремления государств к увеличению могущества в условиях небезопасного мира, неизбежности соперничества, необходимости соблюдения принципа равновесия сил между великими державами. Главным для представителей данного подхода является не система правления – авторитаризм или демократия, а внешние условия безопасности, в которых государство существует. Состояние мира для реалистов – не столько результат демократической культуры или системы сдержек и противовесов, сколько следствие существования сильных международных союзов и совокупного потенциала сдерживания потенциальных агрессоров.
Критику ТДМ реалисты ведут по двум основным направлениям. Во-первых, они подвергают сомнению саму эмпирическую основу, на основе которой был сформулирован тезис о миролюбивости демократий в отношении друг друга⁸. Реалисты обращают внимание на трения, существовавшие в практике развитых демократий Запада и едва не приведшие к вооруженным столкновениям. Анализируя дипломатические кризисы 1861-1923 годов в отношениях между ведущими западными государствами, Кристофер Лейн показал, что в ряде случаев Великобритания, Франция, Германия и США едва не соскользнули к вооруженной конфронтации⁹. По крайней мере, каждая из них была готова к использованию силы, и конфликты разрешались отнюдь не по причинам культурно-нормативного или институционального свойства¹⁰.
Важно, что демократические государства, если это было им выгодно по экономическим или военным соображениям, не останавливались перед дестабилизацией некоторых демократических режимов. Эпоха биполярной конфронтации полна примеров, когда демократическое государство в лице США способствовало вооруженному свержению леводемократических режимов в целях сдерживания советского влияния. Именно таким путем свергались вполне законные и демократически избранные правительств в Чили (1973), Иране (начало 1950-х гг.) или Индонезии (середина 1960-х гг.). Подобным образом США вели себя и в Латинской Америке, где все демократические режимы четко подразделялись на проамериканские и потенциально антиамериканские, причем первыми оказывались, как правило, правоавторитарные правительства, а вторыми – леводемократические¹¹. Известно, что Соединенные Штаты чаще всего предпочитали поддерживать первых.
Другой пункт критики реалистов связан с анализом поведения «молодых демократий» – государств, находящихся в процессе укрепления недавно созданных демократических институтов. Являясь демократическими по формальным критериям (выборность, многопартийность), такие страны не всегда проявляют миролюбие. Наоборот, они ведут себя более агрессивно, чем стабильные авторитарные режимы. Кровавые столкновения в 1990-х годах Хорватии с Сербией и Боснией, Армении с Азербайджаном стали возможны, несмотря на «демократизирующийся» характер всех этих государств. Не исключая возможность «природного миролюбия» зрелых демократий, исследователи-реалисты полагают, что демократизация слабых молодых государств почти неизбежно порождает воинствующий национализм, что ведет к агрессивности и войнам ¹².
Еще интереснее другое наблюдение реалистов. Мало того, что демократии могут быть агрессивны по отношению к демократическим же государствам. Недемократические государства могут быть весьма миролюбивы. История дает примеры, когда авторитарные лидеры – например, в социалистических странах второй половины прошлого века – очень последовательно вели линию избежания войн с соседями, нередко соглашаясь ради этого на болезненные для себя территориальные решения (Венгрия, Румыния, Болгария, Югославия, Чехословакия, Польша в конце 1940-х гг.¹³). Авторитарные вожди жестко контролировали потенциальные шовинистические порывы общества¹⁴, проявляя в этом смысле почти образцовую ответственность и миролюбие.
Можно уверенно предположить, что все поистине исторические замирения между перечисленными странами прошли с той неподражаемой гладкостью именно на фоне авторитарности правлений в социалистических странах. Свобода волеизъявления народных масс, несомненно, была способна подорвать любые возможности территориальных компромиссов в Восточной и Юго-Восточной Европе. При этом абсолютно авторитарный Советский Союз выступил инициатором и гарантом миролюбия своих союзников в сфере международных отношений.
Важнейшее направление критики реалистов в адрес ТДМ – опровержение самой ее логики. Отмечается, что даже если демократии демонстрируют миролюбие, это происходит отнюдь не вследствие присущих им нормативных и институциональных ограничений. Скорее всего, настаивают реалисты, их поведение следует объяснять конкретными обстоятельствами военно-стратегического свойства¹⁵. В истории демократии сплошь и рядом нарушали нормы либерального миролюбия, руководствуясь поисками экономической выгоды или стремлениями создать дополнительные гарантии для национальной безопасности. В этом смысле вполне характерны войны в Северной Америке или Африке за колонии и сферы влияния между Великобританией и Францией в годы имперского величия последних. Причем «взаимное доверие и уважение» между обеими демократическими державами оказывалось химерой, как только речь заходила о достижении военно-стратегических целей. Для подавления милитаристских порывов демократические механизмы сдержек и противовесов не срабатывали.
Более того, диктаторы могут быть склонны к миру больше, чем избранные руководители демократических стран. В самом деле, в случае проигрыша войны диктатор может потерять и власть, и жизнь. Потому он может быть внимательней к оценкам последствий войны, чем его демократически избранные коллеги.
Трезвого осмысления требует и вопрос о потенциальной умиротворяющей роли общественного мнения, партий и групп интересов в демократических обществах. Во-первых, общественное мнение не всегда рационально и может поддерживать войну, даже если она означает бедствия и разрушения – особенно за пределами собственной страны (достаточно вспомнить американское общество в период подготовки войны против Ирака на рубеже 2002 – 2003 гг.). Во-вторых, война является дорогостоящей авантюрой не для всего населения, а только для некоторых его слоев. Часто военный конфликт не только мобилизует население идеологически и политически, но и оказывается ему выгодным экономически, создавая новые рабочие места. Наконец, публичность обсуждений о подготовке к войне фактически не гарантирует миролюбия. При современном уровне развития технологий управления информацией, аналитикой и общественной рефлексией держатели власти и денег в состоянии придать общественной полемике выгодное им направление – антивоенное или воинствующее.
Реалисты высказывают и более нюансированный скепсис по поводу ТДМ¹⁶. Они прежде всего выражают сомнение в истоках мотивации того, что называется «миролюбием демократий». Эти источники они отыскивают не в природе демократических режимов, а в особенностях конкретных международных ситуаций, в которых возникают войны или их удается избежать. В еще более полемичной форме их обобщающий тезис суммируется в сентенции: демократический мир сегодня возможен до тех пор, пока это выгодно США – единственной сверхдержаве, которая пока еще готова инвестировать в существование этой прекраснодушной утопии.

Свои мотивы в полифонию критики ТДМ вплетают в другие научные школы, включая либеральную. Либерализм восходит корнями к европейской философии XIX века. Поэтому либеральные сторонники данной этой теории связывают ее положения с идеями о необходимости и возможности «вечного мира» в отношениях между государствами, провозглашая идеализм И. Канта мерилом нравственности в международных отношениях¹⁷.
Мораль трактуется Кантом как совокупность априорных принципов чистого долженствования. Моральные принципы и установки, находящиеся «внутри нас», представляют собой высшие императивы, соблюдение которых не должно останавливаться перед нарушением международного права, если его нормы вступают с ними в противоречие.
С таких позиций, подчеркивает британский классик Хэдли Булл, «верность в отношениях с еретиками не имеет иного смысла, кроме тактической выгоды; между избранными и проклятыми, освободителями и угнетенными не может возникать вопроса о взаимном признании прав на суверенитет или независимость»¹⁸. Априорные требования универсальной морали Канта имеют безусловный приоритет не только перед правилами межгосударственного сосуществования и общения, но и перед нормами общения и сосуществования между людьми и даже перед естественными правами человека, о приверженности которым (в частности, самым главным из них – правом на жизнь) не устают твердить сторонники либеральной доктрины. «Мир никоим образом не погибнет от того, что злых людей станет меньше», – писал Кант¹⁹.
В современных условиях преодоление войн – в том числе и посредством распространения демократии – представляется сомнительными даже некоторым представителям либерализма. Как пишет французский исследователь Жак Аттали, «некоторые нации могут перестать быть демократиями, чтобы развязать войну». В свою очередь, профессор Парижского института политических наук Гасан Саламе отмечает, что все зависит от «качества демократий». Так, арабо-израильская война в 1967 г. и израильская интервенция в Ливан в 1982 г. не были в полном смысле слова оборонительными войнами²⁰.
Еще один французский ученый Пьер Аснер отмечает, что «даже если бы все государства стали демократическими, миролюбивыми и были довольны своей участью, все равно война продолжала бы оставаться возможной и, в конечном счете, неизбежной вследствие их множественности и отсутствия верховного властного органа, который взял бы на себя обязанность разрешать конфликт между ними или карать их провинности»²¹.
Желая отстоять миф «демократического мира» и видя невместимость современных мировых реалий в его канву, некоторые либеральные авторы, ссылаются на перерождение современных демократий. ТДМ, таким образом, рисуется как концепция теоретически верная и исторически доказуемая, а несоответствие реальности ее постулатам объясняется тем, что современные демократии перестают себя вести как полагается демократиям «настоящим». Анализируя идеи демократического мира, введенные в оборот классиком американской политической науки Майклом Дойлом («закон Дойла»), французский исследователь Эммануэль Тодд отмечает, что «передовые демократии» постепенно трансформируются в олигархические системы». «Войны между демократиями невозможны», – констатирует он²². «Признавая, что либеральная демократия ведет к миру, мы также признаем, что ее отмирание может привести к войне. Даже если «закон Дойла» и верен, вечного мира в кантианском духе не будет»²³. Сентенция, достойная либерала.

В отличие от реализма и либерализма конструктивизм базируется на работах социологов и философов XX столетия и активно заявил о себе в науке о международных отношениях лишь в 1970 – 1980-е годы. Для конструктивистов наиболее принципиально положение, что социальная реальность не является ни неизменно данной, ни рационально предопределенной. Реальность ценностно и культурно своеобразна.
Как и либерализм, реализм преимущественно рационалистически ориентирован, претендуя на знание того, чем именно определяются интересы участников международных отношений. Для реализма такие интересы состоят в максимизации безопасности и власти, для либерализма – в либеральной модернизации экономических и политических институтов. Напротив, для конструктивизма концентрация на «объективно заданных» национальных интересах или «естественных» политико-экономических институтах (как, например, либеральная демократия западного типа) слишком узка.
Конструктивисты исходят из того, что у всякой рациональности имеются исторически своеобразные корни: она создается и пересоздается деятельным участием политически влиятельных участников. Сами интересы (а следовательно, и рациональность) заданы социально, а не интеллектуально. Они подлежат, прежде всего, социальному изучению и пониманию. Ключ к такому пониманию – историческое и политическое осмысление интересов.
Отсюда вытекают три основных принципа конструктивизма: культурная, историческая и политическая обусловленность социального действия. Во-первых, конструктивисты исходят из того, что наше знание о мире социально обусловлено и исторически преходяще. Рационалисты – как реалисты, так и либералы – склонны недооценивать роль культуры, истории и политической активности в международных процессах. При этом они тяготеют к абсолютизации и универсализации своих выводов («наука везде и всегда наука»). А конструктивисты, считая знание культурно обусловленным, воспринимают международные отношения как дисциплину, возникшую на Западе и продолжающую отражать и воспроизводить мышление западной цивилизации, оставаясь относительно закрытой для влияний из незападных частей мира²⁴. Следовательно, наши знания о демократии и ее миролюбии тоже культурно, исторически и политически обусловлены.
Во-вторых, принцип культурной обусловленности подразумевает, что демократия с позиций конструктивизма не обладает универсальностью форм, а существующие демократические стандарты могут подойти не каждому. Характер выборности, роль исполнительной власти, права оппозиции, наличие и типы внутрисистемных противовесов, развитость многопартийности и структура гражданского общества – все это следует рассматривать как продукт конкретных социальных обстоятельств, а не как «тождество» или «девиацию» по отношению к единственному, раз и навсегда данному образцу.
В-третьих, существенным представляется включение в понятие демократии социально-экономических характеристик. В противном случае демократия (равно как и ее образ) оказываются лишь проекцией одного общества на другое без учета культурных особенностей последнего. Демократия не может насаждаться, если она порождает угрозу дестабилизации культурных сообществ, способную дать импульс к установлению тирании. Например, в посткоммунистическом контексте, как было не раз отмечено, демократизация способна стать условием, которое провоцирует рост воинствующего этнонационализма, ранее пребывавшего в пассивной форме. В известной мере военные столкновения молодых демократий на территории бывшего СССР оказались возможными не только после демонтажа авторитарных режимов, но даже стали его прямым следствием²⁵.
Совершенно очевидно, что с позиций конструктивизма нуждаются в переосмыслении не только понятие «демократия», но и термины «мир» и «война»²⁶. С одной стороны, сегодня «война» предстает не только как прямое вооруженное столкновение государств, но и как скрытая война – санкционированные «демократиями» поставки оружия движениям, противостоящим правительствам, свержения которых добиваются США. В этом смысле известна роль американских спецслужб в оказании поддержки талибам в Афганистане (1993 – 1997), который позднее стал базой международного терроризма. С другой стороны, демократии развили мощнейшие военно-промышленные машины и являются крупнейшими поставщиками оружия на мировые рынки. Проекция понятий демократии и мира из одного культурного контекста на другие есть результат этноцентричного (по-своему высокомерного) взгляда на мир.
Тем не менее эта позиция имеет множество сторонников в академическом и даже политическом мире США, хотя вдохновленные этноцетризмом проекты мирового порядка встречают острое неприятие во многих частях мира, провоцируя конфронтацию²⁷. Исследователи не раз отмечали, что ТДМ лишь способствует, в частности, углублению психологического и политического раскола по линии Север – Юг²⁸.
Наконец, в-четвертых, значим и принцип исторической обусловленности типа внешнеполитического поведения демократии. Историзм предполагает реконструкцию реально существовавших форм демократии, исходя из исторического контекста, а не представлений сегодняшнего дня. Непозволительно «опрокидывать настоящее в прошлое». Видный американской автор Идо Орен обратил внимание на то, что сторонники ТДМ предпочитают использовать для аргументации преимущественно базу данных «POLITY», составленную в значительной степени на основе разработок классиков и теоретиков «гражданской культуры» Габриэля Алмонда и Сиднея Вербы. Именно предлагаемый ими набор количественных показателей позволяет поместить на верхние ступени исторической «шкалы демократичности» США, Великобританию и Францию XIX и XX столетий²⁹.
Но методологически это некорректно. Сами количественные данные составлены исследователями на базе сегодняшних представлений о критериях демократии, хотя в ходе истории эти критерии сильно менялись и будут меняться в будущем. Вот почему без учета конкретного политико-исторического контекста принятия решений о войне и мире сугубо количественно-статистические исследования вряд ли могут привести к корректным и достоверным заключениям.
Специалистам известно, насколько сильно менялось понимание американцами демократии вне Соединенных Штатов – в зависимости от отношений США с тем или иным зарубежным государством. На протяжении 1910 – 1920-х годов признаками демократии считали то массовость политического участия, то факт наличия ответственной технократической элиты. В 1930-х годах под влиянием Великой депрессии и «социализирующих экспериментов» демократия ассоциировалась с успешной борьбой с бедностью и безработицей не меньше, чем со всеобщим характером права избирать и быть избранным. Однако в годы противостояния США с СССР усилиями американских политологов Роберта Даля, Дэвида Трумена, Габриэля Алмонда укоренилось принимаемое и по сей день процедурное определение демократии³⁰.
Любопытно, что один из отцов американского либерализма президент В. Вильсон (1916 – 1920) не считал выборность главной характеристикой демократии. Он считал таковой наличие меритократической (т.е. сформированной на основании заслуг перед обществом, а не личной или клановой преданности) гражданской администрации. «Универсальное избирательное право для демократии – не самое важное, – писал он в конце XIX столетия. Универсальное избирательное право может санкционировать государственный переворот, разрушающий свободу». Либерала Вильсона не слишком волновало то, что в США черные меньшинства были лишены права голоса, а американский сенат избирался не прямым голосованием³¹. А в конце 1930-х годов политическая система СССР воспринималась в Америке вполне доброжелательно и не казалась «вопиющим отклонением от нормы»³².
Еще один аспект критики в адрес ТДМ связан с принципом политической обусловленности демократии и мира. Речь идет о необходимости учитывать отсутствие жесткой детерминации в процессах принятия решений и установления социальных форм. У руководителя государства – в условиях демократии или ее отсутствия – есть огромная власть и целый ряд возможностей для политического действия, в том числе и за пределами своего государства. Политические и социальные игроки руководствуются прежде своими интересами и ценностями. Если в Ираке из пепла гражданской войны и борьбы с международным терроризмом и родится когда-нибудь демократически избранный режим, то его миролюбие ничем априори не гарантировано.
В итоге оказывается, что с позиций конструктивизма широта обобщений ТДМ скрывает ее культурный этноцентризм и склонность практиковать только одно из многих возможных определений демократии. Путь к преодолению этой концепции лежит только через тщательное изучение социально-культурного контекста. Правда, тот же упрек можно адресовать и реалистам, которые, критикуя теоретиков демократического мира за излишнюю сфокусированность на типе режимов, сами демонстрируют столь же гипертрофированное внимание к роли военно-силовых факторов. Те и другие фактически недооценивают важность культурно-исторических и политических характеристик³³.
Преимущество конструктивизма в том, что онтологически он защищает идеалистическую картину мира и потому воспринимает международные отношения как систему норм, идей и институтов. Международные отношения – не анархия, и определяемая ею борьба за материальные ресурсы (реализм) или утверждение ценностей свободы (либерализм), а сложная совокупность культурных подсистем, побуждающих участников международных отношений (пере)определяться с их ценностями и идентичностями³⁴. Эта «борьба» – конкуренция за культурные смыслы и культурное самоопределение, а не за власть или утверждение идеалов либерализма. И власть и свобода, настаивают конструктивисты, это лишь варианты такого рода смыслов и представляют собой частные случаи самоопределения в системе международных отношений.

* * *

В контексте теоретических борений в России имеет смысл внести ясность: «демократический мир» – не доказанная закономерность, а прежде всего ценностная концепция с присущими ей культурно-идеологическими допущениями. Сегодня в отечественном дискурсе работами как самих русских ученых (В.М. Кулагин), так и по-русски пишущих «американских россиян» из числа соотечественников, давно покинувших Россию (Н. Злобин), представлены некритические, эмоционально-дидактические трактовки ТДМ³⁵. Это ни хорошо, ни плохо, а является лишь знаком укорененности разномыслия в отечественном интеллектуализме. Сознательно или полусознательно, искренне романтически или только расчетливо, но приверженцы ТДМ приглашают Россию обеспечить себе мирное будущее и надежную безопасность «самым простым, ясным» способом – посредством скорейшего превращения в зрелую демократию и окружения себя такими же зрелыми демократиями как минимум по всему периметру российских границ.
Некоторые авторы (например, В.А. Кременюк) даже предлагают предоставить единственной сверхдержаве своего рода универсальный мандат на использование в мире насилия во имя порядка³⁶. Наличие имен серьезных ученых и признанных специалистов среди сторонников столь упрощенческих взглядов тревожит и огорчает. Но одновременно – побуждает размышлять о важности уточнения целей ТМД на каждом новом этапе ее развития.
Во-первых, по-прежнему актуальна так и не разрешенная в отечественной политологии задача сопоставительного анализа культурно-идеологических контекстов представлений о демократии в Западной Европе, обеих Америках, России и странах Азии. Российская сравнительная политология в этом смысле пока сделала явно недостаточно.
Во-вторых, так и не была предпринята попытка смоделировать хотя бы теоретический вариант формы демократии, которая могла бы оказаться психологически и социологически укорененной в российской традиции, с одной стороны, и воплощать базовые принципы либерального общественного устройства (плюрализм, выборность, свобода, гарантии прав граждан) – с другой.
Некритическое понимание изученных зарубежных теорий способно вовлечь нас в новую догматику – догматику «научного либерализма», которая быстро станет эволюционировать по пути превращения в своего рода аналог прежнего «научного коммунизма» со всей его эмпирической неубедительностью и карикатурностью.
Творческая задача момента видится не в создании новой «научной идеологии», а в конструировании теории, критически относящейся к самой себе, открытой мировым интеллектуальным веяниям и одновременно ощущающей собственную «почву под ногами».
Важно всесторонне обсуждать концепции демократия и мира, их смысл в различных социокультурных контекстах, не забывая о том, что в постсоветском пространстве и многих других уголках земного шара войны протекают внутри государств, а не между ними³⁷. Исследовательские приоритеты США в этом смысле не обязательно должны быть исследовательскими приоритетами России.
Исследования «демократического мира» важно сильнее ориентировать на изучение историко-политических контекстов, без понимания которых нельзя выявить действительную роль политических режимов в предотвращении или инициировании войн. При этом следует отдать должное и факторам военно-силового характера, и характеру лидерства. Без учета подобных базовых характеристик ТДМ рискует и далее восприниматься как пародия на исследование, нацеленная на акцентирование лишь одного объяснительного фактора.
Важно включение факторов социокультурного порядка – социальные нормы и правила, идеи, идентичности, идеологии, особенности восприятия, репутация, признание. Уже наметилось робкое движение к изучению природы принятия решений о начале военных действий в ряде зарубежных стран³⁸. Решение совокупности обозначенных задач поможет нащупать стратегию успешной адаптации разных стран и обществ к реальностям глобального мира³⁹. Это поиск, уклониться от участия в котором теоретики-международники не могут себя позволить.

Примечания