УЧИТЕЛЬ ТАНЦЕВ РАЗДВАТРИС

 

то случилось с разоблачённой куклой дальше, пока неизвестно. Кроме того, мы воздерживаемся пока что и от прочих объяснений, а именно: какой такой попугай сидел на дереве и почему испугался почтенный зоолог, который, быть может, и до сих пор висит на суку, как выстиранная рубаха; каким образом оружейник Просперо оказался на свободе и откуда появилась пантера; каким способом Суок очутилась на плече оружейника; что это было за чудовище, говорившее на человеческом языке, какую оно пе­редало дощечку Суок и почему оно умерло…

Всё разъяснится в своё время. Уверяю вас, что никаких чудес ие происходило, а всё совершалось, как говорят учёные, по железным за­конам логики.

А сейчас утро. Как раз к этому утру удивительно-похорошела приро­да. Даже у одной старой девы, имевшей выразительную наружность козла, перестала болеть голова, нывшая у неё с детства. Такой был воздух в это утро. Деревья не шумели, а пели детскими весёлыми го­лосами.

В такое утро каждому хочется танцевать.

Поэтому не удивительно, что зал учителя танцев Раздватриса был переполнен.

На пустой желудок, конечно, не потанцуешь. Не потанцуешь, конеч­но, и с горя. Но пустые желудки и горе были только у тех, кто собирал­ся сегодня в рабочих кварталах, чтобы снова идти в поход на Дворец Трёх Толстяков. А франты, дамы, сыновья и дочери обжор и богачей чувствовали себя превосходно. Оии ие знали, что гимиаст Тибул строит в полки бедный, голодный рабочий люд; они не знали, что маленькая танцовщица Суок освободила оружейника Просперо, которого только и ждал народ.

Они мало придавали значения тем волнениям, которые поднялись в городе.

— Пустяки!— говорила хорошенькая, но востроносая барышня, приготовляя бальные туфли.— Если они снова пойдут штурмовать дворец, гвардейцы уничтожат их, как в прошлый раз.

— Конечно!— заливался молодой франт, грызя яблоко и огляды­вая свой фрак. — Эти рудокопы и эти грязные ремесленники не имеют ружей, пистолетов и сабель. А у гвардейцев есть даже дальнобойные пушки.

Пара за парой подходили беспечные и самодовольные люди к до­му Раздватриса.

На дверях у него висела дощечка с надписью:

 

 

На большом паркете медового цвета в круглом зале Раздватрис преподавал своё искусство.

Он сам играл на чёрной флейте, которая каким-то чудом держалась у его губ, потому что он всё время размахивал руками в кружевных манжетах и белых лайковых перчатках. Он изгибался, принимал позы, закатывал глазки, отбивал каблуком такт и каждую минуту подбегал к зеркалу посмотреть, красив ли он, хорошо ли -сидят его бантики, блес­тит ли напомаженная голова.

Пары вертелись. Их было так много, и они так потели, что можно было подумать: варится какой-то пёстрый и, должно быть, невкусный суп.

То кавалер, то дама, завертевшись в общей сутолоке, становились похожими либо на хвостатую репу, либо на лист капусты, или ещё на что-нибудь непонятное, цветное и причудливое, что можно найти в та­релке супа.

А Раздватрис исполнял в этом супе должность ложки. Тем более что он был очень длинный, тонкий и изогнутый.

Ах, если бы Суок посмотрела на эти танцы, вот бы оиа смеялась! Даже тогда, когда она играла роль Золотой Кочерыжки в пантомиме «Глупый король», и то она танцевала куда изящней. А между тем ей нужно было танцевать, как танцуют кочерыжки.

И в самый разгар танцев три огромных кулака в грубых кожаных перчатках постучали в дверь учителя танцев Раздватриса.

По виду эти кулаки мало чем отличались от глиняных деревенских кувшинов.

Суп остановился.

А через пять минут учителя танцев Раздватриса везли во Дворец Трёх Толстяков. Три гвардейца прискакали за ним. Один из них поса­дил его на круп своей лошади спиной к себе,— другими словами, Раздватрис ехал задом наперёд. Другой гвардеец вёз его большую картон­ную коробку. Она была весьма вместительна.

— Я ведь должен взять с собой некоторые костюмы, музыкальные инструменты, а также парики, ноты и любимые романсы,— заявил Раздватрис, собираясь в путь.— Неизвестно, сколько мне придётся пробыть при дворце. А я привык к изяществу и красоте, а потому люб­лю часто менять одежду.

Танцоры бежали за лошадьми, махали платками и кричали Раздватрису приветствия.

Солнце влезло высоко.

Раздватрнс был доволен, что его вызвали во дворец: он любил Трёх Толстяков за то, что их любили сыновья и дочери не менее толстых богачей. Чем был богаче богач, тем больше он нравился Раздватрису.

«В самом деле,— рассуждал он,— какая мне польза от бедняков? Разве они учатся танцевать? Оии всегда заняты работой и никогда не имеют денег. То ли дело богатые купцы, богатые франты и дамы! У них всегда много денег, и они никогда ничего не делают».

Как видите, Раздватрис был не глуп по-своему, но по-нашему— глуп.

«Дура эта Суок!— удивлялся он, вспоминая маленькую танцовщи­цу.— Зачем она танцует для нищих, для солдат, ремесленников и оборванных детей? Ведь они ей платят так мало денег».

Должно быть, ещё больше удивился бы глупый Раздватрис, если б узнал, что эта маленькая танцовщица рискнула своей жизнью, чтобы спасти вождя этих нищих, ремесленников и оборванных детей — ору­жейника Просперо.

Всадники скакали быстро.

Происшествия в пути были довольно странные. Постоянно вдалеке хлопали выстрелы. Кучки взволнованных людей толпились у ворот. Иногда через улицу перебегали два-три ремесленника, держа в руках пистолеты… Лавочникам, казалось бы, только и торговать в такой чуд­ный день, а они закрывали окна и высовывали свои толстые, блестящие щеки из форточек. Разные голоса из квартала в квартал переклика­лись:

— Просперо!

— Просперо!

— Он с нами!

— С на-а-ми!

Порой пролетал гвардеец на разгорячённой лошади, разбрасываю­щей пену. Порой какой-нибудь толстяк, пыхтя, бежал в проулок, а по сторонам бежали рыжие слуги, приготовив палки для защиты своего господина.

В одном месте такие слуги, вместо того чтобы защищать своего тол­стого хозяина, совершенно неожиданно принялись его избивать, произ­водя шум на целый квартал.

Раздватрис сперва подумал, что это выколачивают пыль из турец­кого дивана.

Отсыпав три дюжины ударов, слуги поочерёдно лягнули толстяка в зад, потом, обнявшись и потрясая палками, побежали куда-то, крича.

— Долой Трёх Толстяков! Мы не хотим служить богачам! Да здрав­ствует народ!

А голоса перекликались:

— Просперо!

— Про-о-оспе-еро!

Словом, была большая тревога. В воздухе пахло порохом. И наконец случилось последнее происшествие. Десять гвардейцев преградили путь трём своим товарищам, вёзшим Раздватриса. Это были пешие гвардейцы.

— Стой!— сказал один из них. Голубые глаза его сверкнули гне­вом.— Кто вы?

— Не видишь?! — спросил так же гневно гвардеец, за спиной кото­рого сидел Раздватрис.

Лошадям, задержанным на полном ходу, не стоялось Тряслась сбруя. Тряслись поджилки у учителя танцев Раздватриса. Неизвестно, что тряслось громче.

— Мы солдаты дворцовой гвардии Трёх Толстяков.

— Мы спешим во дворец. Пропустите нас немедленно.

Тогда голубоглазый гвардеец вынул из-за шарфа пистолет и сказал:

— В таком случае отдайте ваши пистолеты и сабли. Оружие солда­та должно служить только народу, а не Трём Толстякам.

Все гвардейцы, окружившие всадников, вынули пистолеты.

Всадники схватились за своё оружие. Раздватрис лишился чувств и свалился с лошади. Когда он очнулся — точно сказать нельзя, но, во всяком случае, уже после того, как бой между сопровождавшими его гвардейцами и теми, которые их задержали, окончился. Очевидно, побе­дили последние. Раздватрис увидел около себя того самого, за чьей спиной он сидел. Этот гвардеец был мёртв.

— Кровь,— пролепетал Раздватрис, закрывая глаза.

Но то, что он увидел через секунду, потрясло его в три раза сильнее.

Его картонная коробка была разбита. Его имущество вывалилось из обломков коробки. Его чудная одежда, его романсы и парики валялись в пыли и а мостовой…

— Ах!..

Это в пылу сражения гвардеец уронил доверенную ему коробку, и она разбилась о камни мостовой.

— Ах! Ах!

Раздватрис бросился к своему добру. Он лихорадочно перебирал жилеты, фраки, чулки, туфли с дешёвыми, но красивыми на первый взгляд пряжками и снова сел на землю. Его горе не имело границ. Все вещи, весь туалет остался на месте, но самое главное было похи­щено.

И пока Раздватрис воздевал к голубому небу свои кулачки, похо­жие на булочки, три всадника неслись во весь опор к Дворцу Трёх Тол­стяков.

Их лошади принадлежали до сражения трём гвардейцам, вёзшим учителя танцев Раздватриса. После сражения, когда одни из иих был убит, а остальные сдались и перешли на сторону народа, победители нашли в разбившейся коробке Раздватриса нечто розовое, завёрнутое в марлю.

Тогда трое из них немедленно вскочили на отвоёванных лошадей н поскакали.

Скакавший впереди голубоглазый гвардеец прижимал к груди неч­то розовое, завёрнутое в марлю.

Встречные шарахались в сторону. На шляпе у него была красная кокарда. Это означало, что гвардеец перешёл на сторону народа.

Тогда встречные, если это не были толстяки или обжоры, аплодиро­вали ему вслед. Но, приглядевшись, в изумлении замирали: из свёртка, который гвардеец держал на груди, свисали ноги девочки в розовых туфлях с золотыми розами вместо пряжек…

 

Глава XIII

ПОБЕДА

 

олько что мы описывали утро с его необычайными про­исшествиями, а сейчас повернём обратно и будем опи­сывать ночь, которая предшествовала этому утру и бы­ла, как вы уже знаете, полна не менее удивительными происшествиями.

В эту ночь оружейник Просперо бежал из Дворца Трёх Толстяков, в эту ночь Суок была схвачена на месте преступления.

Кроме того, в эту ночь три человека с прикрытыми фонарями вошли в спальню наследника Тутти.

Это происходило приблизительно через час после того, как оружей­ник Просперо разгромил дворцовую кондитерскую и гвардейцы взяли Суок в плен возле спасительной кастрюли. В спальне было темно. Высокие окна были наполнены звёздами. Мальчик крепко спал, дыша очень спокойно и тихо. Три человека всячески старались спрятать свет своих фонарей. Что они делали, неизвестно. Слышался только шёпот. Караул, стоя­щий у дверей спальни снаружи, продолжал стоять как ии в чем не бы­вало.

Очевидно, трое вошедших к наследнику имели какое-то право хозяй­ничать в его спальне.

Вы уже знаете, что воспитатели наследника Тутти не отличались храбростью. Вы помните случай с куклой. Вы помните, как был испу­ган воспитатель при жуткой сцене в саду, когда гвардейцы искололи куклу саблями. Вы видели, как струсил воспитатель, рассказывая об этой сцене Трём Толстякам.

На этот раз дежурный воспитатель оказался таким же трусом.

Представьте, он находился в спальне, когда вошли трое неизвестных с фонарями. Он сидел у окна, оберегая сон наследника, и, чтобы не за­снуть, глядел на звёзды и проверял свои знания в астрономии.

Но тут скрипнула дверь, блеснул свет и мелькнули три таинствен­ные фигуры. Тогда воспитатель спрятался в кресле. Больше всего он боялся, что его длинный нос выдаст его с головой. В самом деле, этот удивительный нос четко чернел на фоне звёздного окна и мог быть сра­зу замечен.

Но трус себя успокаивал: «Авось они подумают, что это такое укра­шение на ручке кресла или карниз противоположного дома».

Три фигуры, чуть-чуть освещенные жёлтым светом фонарей, подо­шли к кровати наследника.

— Есть, — раздался шёпот.

— Спит, — ответил другой.

— Тсс!..

— Ничего. Он спит крепко.

— Итак, действуйте.

Что-то звякнуло.

На лбу у воспитателя выступил холодный пот. Он почувствовал, что его нос от страха растёт.

— Готово, — шипел чей-то голос.

— Давайте.

Опять что-то звякнуло, потом булькнуло и полилось. И вдруг снова наступила тишина.

— Куда вливать?

— В ухо.

— Он спит, положив голову на щёку. Это как раз удобно. Лейте в ухо…

— Только осторожно. По капельке.

— Ровно десять капель.

— Первая капля кажется страшно холодной, а вторая не вызыва­ет никакого ощущения, потому что первая действует немедленно. После неё исчезает всякая чувствительность.

— Старайтесь влить жидкость так, чтобы между первой и второй каплей не было никакого промежутка.

— Иначе мальчик проснётся, точно от прикосновения льда.

— Тсс!.. Вливаю… Раз, два!..

И тут воспитатель почувствовал сильный запах ландыша. Он раз­лился по всей комнате.

— Три, четыре, пять, шесть…— отсчитывал чей-то голос быстрым шёпотом.

— Готово.

— Теперь он будет спать три дня непробудным сном.

— И он не будет знать, что стало с его куклой…

— Он проснётся, когда уже всё окончится.

— А то, пожалуй, он начал бы плакать, топать ногами, и, в конце концов, Три Толстяка простили бы девчонку и даровали бы ей жизнь…

Три незнакомца исчезли. Дрожащий воспитатель встал. Зажёг ма­ленькую лампочку, горевшую пламенем в форме оранжевого цветка, и подошёл к кровати.

Наследник Тутти лежал в кружевах, под шёлковыми покрывалами, маленький и важный.

На огромных подушках покоилась его голова с растрёпанными зо­лотыми волосами.

Воспитатель нагнулся и приблизил лампочку к бледному лицу маль­чика. В маленьком ухе сверкала капля, будто жемчужина в раковине.

Золотисто-зелёный свет переливался в ней. Воспитатель прикоснул­ся к ней мизинцем. На маленьком ухе ничего не осталось, а всю руку воспитателя пронизал острый, нестерпимый холод.

Мальчик спал непробудным сном.

А через несколько часов наступило то прелестное утро, которое мы уже имели удовольствие описывать нашим читателям.

Мы знаем, что произошло в это утро с учителем танцев Раздватрисом, но нам гораздо интереснее узнать, что стало в это утро с Суок. Ведь мы её оставили в таком ужасном положении!

Сперва решено было бросить её в подземелье.

— Нет, это слишком сложно, — сказал государственный канцлер.— Мы устроим скорый и справедливый суд.

— Конечно, нечего возиться с девчонкой, — согласились Три Тол­стяка.

Однако не забудьте, что Три Толстяка пережили очень неприятные минуты, удирая от пантеры. Им необходимо было отдохнуть. Они ска­зали так:

— Мы поспим немного. А утром устроим суд.

С этими словами они разошлись по своим спальням.

Государственный канцлер, который не сомневался в том, что куклу, оказавшуюся девочкой, суд приговорит к смертной казни, отдал прика­зание усыпить наследника Тутти, чтобы он своими слезами не смягчил страшного приговора.

Три человека с фонарями, как вы уже знаете, проделали это.

Наследник Тутти спал.

Суок сидела в караульном помещении. Караульное помещение на­зывается кордегардией.

Итак, Суок в это утро сидела в кордегардии.

Её окружали гвардейцы.

Посторонний человек, зайдя в кордегардию, долго бы удивлялся: почему это хорошенькая печальная девочка в необыкновенно наряд­ном розовом платье находится среди гвардейцев?

Её вид совершенно не вязался с грубой обстановкой кордегардии, где валялись сёдла, оружие, пивные кружки.

Гвардейцы играли в карты, дымили синим вонючим дымом из своих трубок, бранились, поминутно затевали драку. Эти гвардейцы ещё бы­ли верны Трём Толстякам. Они грозили Суок огромными кулаками, де­лали ей страшные рожи и топали на неё ногами.

Суок относилась к этому спокойно. Чтобы отделаться от их внима­ния н насолить им, она высунула язык и, оборотившись ко всем сразу, сидела с такой рожей целый час.

Сидеть на бочонке ей казалось достаточно удобным. Правда, платье от такого сидения пачкалось, но уже и без того оно потеряло свой преж­ний вид: его изорвали веткн, обожгли факелы, измяли гвардейцы, обрызгали сиропы.

Суок не думала о своей участи. Девочки её возраста не страшатся явной опасности. Они не испугаются направленного на них пистолетно­го дула, но зато им будет страшно остаться в тёмной комнате.

Она думала так: «Оружейник Просперо на свободе. Сейчас он вмес­те с Тибулом поведёт бедняков на дворец. Они меня освободят».

В то время когда Суок размышляла таким образом, к дворцу при­скакали три гвардейца, о которых мы говорили в предыдущей главе. Один из них, голубоглазый, как вы уже знаете, вёз какой-то таинствен­ный свёрток, из которого свисали ноги в розовых туфлях с золотыми розами вместо пряжек.

Подъезжая к мосту, где стоял караул, верный Трём Толстякам, эти три гвардейца сорвали со своих шляп красные кокарды.

Это было необходимо для того, чтобы караул их пропустил.

Иначе, если бы караул увидел красные кокарды, он начал бы стре­лять в этих гвардейцев, потому что они перешли на сторону восстав­шего народа.

Они пронеслись мимо караула, едва не опрокинув начальника.

— Должно быть, какое-нибудь важное донесение, — сказал началь­ник, поднимая шляпу и стряхивая пыль с мундира.

В этот момент настал для Суок последний час. Государственный канцлер вошёл в кордегардию.

Гвардейцы вскочили и стали смирно, вытянув свои огромные пер­чатки по швам.

— Где девчонка? — спросил канцлер, поднимая очки

— Иди сюда! — крикнул девочке самый главный гвардеец.

Суок сползла с бочонка.

Гвардеец грубо схватил её поперёк пояса н поднял.

— Три Толстяка ожидают в Зале Суда, — сказал канцлер, опуская очки. — Несите девчонку за мной.

С этими словами канцлер вышел из кордегардии. Гвар­деец шагнул за ним, держа Суок одной рукой на весу.

О, золотые розы! О, розовый шёлк! Всё это гибло под без­жалостной рукой.

Суок, которой было больно и неловко висеть поперёк страшной руки гвардейца, ущипнула его повыше локтя. Она собрала силы, и щипок получился основательный, не­смотря на плотный рукав мундира.

— Чёрт! — выругался гвар­деец и уронил девочку.

— Что? — обернулся канц­лер.

И тут канцлер почувствовал совершенно неожиданный удар по уху. Канцлер упал.

И за ним немедленно упал гвардеец, который только что расправился с Суок.

Его тоже ударили по уху. Но как! Можете себе предста­вить, какой силы должен быть удар, чтобы свалить без чувств такого огромного и злого гвардейца!

Прежде чем Суок успела оглянуться, чьи-то руки снова подхватили её и потащили.

Это тоже были грубые и сильные руки, но они каза­лись добрее, и в них Суок чувствовала себя ловчей, чем в руках гвардейца, который валялся теперь на блестящем полу.

— Не бойся! — шепнул чей-то голос.

Толстяки нетерпеливо дожи­дались в Зале Суда. Они сами хотели судить хитрую куклу.

Вокруг сидели чиновники, советники, судьи и секретари. Разноцветные парики — малиновые, сиреневые, ярко-зелёные, рыжие, белые и золо­тые — пылали в солнечных лучах.

Но даже весёлый солнечный свет не мог украсить надутых физио­номий под этими париками.

Три Толстяка по-прежнему страдали от жары. Пот сыпался с них, что горох, и портил лежащие перед ними бумажные листы. Секретари ежеминутно меняли бумагу.

— Наш канцлер заставляет себя долго ждать,— сказал Первый Толстяк, шевеля пальцами, как удавленник.

Наконец долгожданные появились.

Три гвардейца вошли в зал. Один держал на руках девочку. О, как печально она выглядела!

Розовое платье, поражавшее вчера своим сиянием и дорогой искус­ной отделкой, превратилось теперь в жалкие лохмотья. Увяли золотые розы, осыпались блёстки, измялся и истрепался шёлк. Голова девочки уныло свисала к плечу гвардейца.

Девочка была смертельно бледна, и её лукавые серые глаза погасли.

Пёстрое собрание подняло головы. Три Толстяка потирали руки.

Секретари вынули длинные перья из-за своих не менее длинных ушей.

— Так, — сказал Первый Толстяк. — А где же государственный канцлер?

Гвардеец, державший девочку, стал перед собранием и доложил. Голубые глаза его весело блестели.

— У господина государственного канцлера по дороге случилось рас­стройство желудка.

Объяснение это всех удовлетворило.

Суд начался.

Гвардеец усадил бедную девочку на грубую скамью перед столом судей. Она сидела, поникнув головой. Первый Толстяк начал допрос.

Но тут встретилось весьма важное препятствие: Суок не хотела от­вечать ни на один вопрос.

— Прекрасно! — рассердился Толстяк. — Прекрасно! Тем хуже для нее. Она не удостаивает нас ответом,— хорошо… Тем страшней мы вы­думаем для неё кару!

Суок не шелохнулась.

Три гвардейца, точно окаменев, стояли по сторонам.

— Позвать свидетелей!— распорядился Толстяк.

Свидетель был только один. Его привели.

Это был уважаемый зоолог, смотритель зверинца. Всю ночь он про­висел на суку.

Его только теперь сняли. Он так и вошёл: в цветном халате, в полосатом белье и в ночном колпаке. Кисть колпака волочилась за ним по земле, как кишка.

Увидев Суок, которая сидела на скамье, зоолог зашатался от страха. Его поддержали.

— Расскажите, как было дело.

Зоолог принялся обстоятельно рассказывать. Он сообщил о том, как, влезши на дерево, он увидел между ветвями куклу наследника Тутти. Так как он никогда не видел живых кукол н не предполагал, что куклы по ночам лазят на деревья, то он очень испугался и лишился чувств…

— Каким образом она освободила оружейника Просперо?

— Не знаю. Я не видел и не слышал. Мой обморок был очень глу­бок.

— Ответишь ли ты нам, гадкая девчонка, как оружейник Просперо очутился на свободе?

Суок молчала.

— Потрясите её.

— Хорошенько! — приказали Толстяки.

Голубоглазый гвардеец встряхнул девочку за плечи. Кроме того, он пребольно щелкнул её в лоб. Суок молчала.

Толстяки зашипели от злости. Разноцветные головы укоризненно за­качались.

— Очевидно, — сказал Первый Толстяк, — никаких подробностей нам не удастся узнать.

При этих словах зоолог ударил себя ладонью по лбу.

— Я знаю, что нужно сделать!

Собрание насторожилось.

— В зверинце есть клетка с попугаями. Там собраны попугаи са­мых редких пород. Вам, конечно, известно, что попугай умеет запоми­нать и повторять человеческую речь. У многих попугаев чудный слух и великолепная память… Я думаю, что они запомнили всё, что твори­лось ночью в зверинце этой девочкой и оружейником Просперо… Поэто­му я предлагаю вызвать в Зал Суда в качестве свидетелей какого-ни­будь из моих удивительных попугаев.

Гул одобрения прошёл по собранию.

Зоолог отправился в зверинец и вскоре вернулся. На его указатель­ном пальце сидел большой старый попугай с длинной красной бо­родой.

Вспомните: когда Суок бродила ночью по зверинцу,— вспомните!— ей показался подозрительным один из попугаев. Помните, она видела, как он смотрел на неё и как, притворившись спящим, улыбнулся в свою длинную красную бороду.

И теперь на пальце зоолога так же удобно, как и на своей серебря­ной жёрдочке, сидел этот самый краснобородый попугай.

Теперь он улыбался весьма недвусмысленно, радуясь, что выдаст бедную Суок.

Зоолог заговорил с ним по-немецки.

Попугаю показали девочку.

Тогда он хлопнул крыльями и закричал:

— Суок! Суок!

Голос его походил на треск старой калитки, которую ветер рвёт с её ржавых петель. Собрание молчало. Зоолог торжествовал.

А попугай продолжал делать свой донос. Он передавал действи­тельно то, что слышал ночью. Так что если вас интересует история освобождения оружейника Просперо, то слушайте всё, что будет кри­чать попугай.

О! Это была действительно редкая порода попугая. Не говоря уже о красивой красной бороде, которая могла сделать честь любому гене­ралу, попугай искуснейшим образом передавал человеческую речь.

— Кто ты?— трещал мужским голосом.

И тут же отвечает очень тоненько, подражая голосу девочки:

— Я Суок.

— Суок.

— Меня послал Тибул. Я не кукла. Я живая девочка. Я пришла те­бя освободить. Ты не видел меня, как я вошла в зверинец?

— Нет. Я, кажется, спал. Сегодня я заснул впервые.

— Я тебя ищу в зверинце. Я увидела здесь чудовище, которое гово­рило человеческим голосом. Я думала, что это ты. Чудовище умерло.

— Это Туб. Значит, он умер?

— Умер. Я испугалась и закричала. Пришли гвардейцы, и я спря­талась на дерево. Я так довольна, что ты жив! Я пришла тебя освобо­дить.

— Моя клетка крепко заперта.

— У меня ключ от твоей клетки.

Когда попугай пропищал последнюю фразу, негодование охватило всех.

— Ах, подлая девчонка!— заорали Толстяки.— Теперь понятно всё. Она украла ключ у наследника Тутти и выпустила оружейника. Ору­жейник разбил свою цепь, сломал клетку пантеры и схватил зверя, что­бы пройти свободно по двору.

— Да!

— Да!

— Да!

А Суок молчала.

Попугай утвердительно замотал бородой и трижды хлопнул крыль­ями.

Суд окончился.

Приговор был таков:

«Мнимая кукла обманула наследника Тутти. Она выпустила самого главного мятежника и врага Трёх Толстяков— оружейника Просперо. Из-за нее погиб лучший экземпляр пантеры. Поэтому обманщица при­говаривается к смерти. Ее растерзают звери».

И представьте себе: даже когда был прочитан приговор, Суок не шевельнулась!

Всё собрание двинулось в зверинец. Вой, писк и свист зверей при­ветствовали шествие. Больше всех волновался зоолог: ведь он был смотритель зверинца!

Три Толстяка, советники, чиновники и прочие придворные располо­жились на трибуне. Она была защищена решёткой.

Ах, как нежно светило солнце! Ах, как синело небо! Как сверкали плащи попугаев, как вертелись обезьяны, как приплясывал зеленова­тый слон!

Бедная Суок! Она не любовалась этим. Должно быть, глазами, пол­ными ужаса, она смотрела на грязную клетку, где, приседая, бегали тигры. Они походили на ос, — во всяком случае, имели ту же окраску: жёлтую с коричневыми полосами.

Они исподлобья смотрели на людей. Иногда они бесшумно разевали алые пасти, из которых воняло сырым мясом.

Бедная Суок!

Прощай, цирк, площади, Август, лисичка в клетке, милый, большой, смелый Тибул!

Голубоглазый гвардеец вынес девочку на середину зверинца и поло­жил на блестящий горячий графит.

— Позвольте,— сказал вдруг один из советников.— А как же на­следник Тутти? Ведь если он узнает, что его кукла погибла в лапах тиг­ра, он умрёт от слёз.

— Тсс!— шепнул ему сосед.— Тсс! Наследника Тутти усыпили… Он будет спать непробудным сном три дня, а может быть, и больше.

Все взоры устремились на розовый жалкий комочек, лежавший в кругу между клеток.

Тогда вошёл укротитель, хлопая бичом и сверкая пистолетом. Му­зыканты заиграли марш. Так Суок в последний раз выступала перед публикой.

— Алле! — крикнул укротитель.

Железная дверь клетки загремела. Из клетки тяжело и бесшумно выбежали тигры.

Толстяки захохотали. Советники захихикали и затрясли париками. Хлопал бич.

Три тигра подбежали к Суок.

Она лежала неподвижно, глядя в небо неподвижными серыми гла­зами. Все приподнялись.

Все готовы были закричать от удовольствия, увидев расправу зве­рей с маленьким другом народа…

Но… тигры подошли, один нагнул лобастую голову, понюхал, дру­гой тронул кошачьей лапой девочку, третий, даже не обратив внима­ния, пробежал мимо и, став перед трибуной, начал рычать на Толстя­ков.

Тогда все увидели, что это была не живая девочка, а кукла— рва­ная, старая, никуда не годная кукла.

Скандал был полный. Зоолог от конфуза откусил себе половину языка. Укротитель загнал зверей обратно в клетку и, презрительно подкинув ногой мёртвую куклу, ушёл снимать свой парадный костюм, синий с золотыми шнурами.

Общество молчало пять минут.

И молчание нарушилось самым неожиданным образом: над зверин­цем в голубом небе разорвалась бомба.

Все зрители рухнули носами в деревянный пол трибуны. Все звери стали на задние лапы. Немедленно разорвалась вторая бомба. Небо за­полнилось белым круглым дымом.

— Что это? Что это? Что это? — полетели крики.

— Народ идёт на приступ!

— У народа — пушки!

— Гвардейцы изменили!!

— О! А!! О!!!

Парк заполнился шумом, криками, выстрелами. Мятежники ворва­лись в парк — это было ясно!

Вся компания бросилась бежать из зверинца. Министры обнажали шпаги. Толстяки орали благим матом. В парке они увидели следующее.

Со всех сторон наступали люди. Их было множество. Обнажённые головы, окровавленные лбы, разорванные куртки, счастливые лица… Это шёл народ, который сегодня победил. Гвардейцы смешались с ним. Красные кокарды сияли на их шляпах. Рабочие были тоже вооружены. Бедняки в коричневых одеждах, в деревянных башмаках надвигались целым войском. Деревья гнулись под их напором, кусты трещали.

— Мы победили! — кричал народ.

Три Толстяка увидели, что спасенья нет.

— Нет!— завыл один из них.— Неправда! Гвардейцы, стреляйте в них!

Но гвардейцы стояли в одних рядах с бедняками. И тогда прогре­мел голос, покрывший шум всей толпы. Это говорил оружейник Прос­перо:

— Сдавайтесь! Народ победил. Кончилось царство богачей и обжор. Весь город в руках народа. Все Толстяки в плену.

Плотная пёстрая волнующаяся стена обступила Толстяков.

Люди размахивали алыми знамёнами, палками, саблями, потрясали кулаками.

И тут началась песня.

Тибул в своём зелёном плаще, с головой, повязанной тряпкой, че­рез которую просачивалась кровь, стоял рядом с Просперо.

— Это сон!— крикнул кто-то из Толстяков, закрывая глаза руками.

Тибул и Просперо запели. Тысячи людей подхватили песню. Она ле­тела по всему огромному парку, через каналы и мосты. Народ, насту­павший от городских ворот к дворцу, услышал её и тоже начал петь. Песня перекатывалась, как морской вал, по дороге, через ворота, в го­род, по всем улицам, где наступали рабочие и бедняки. И теперь пел эту песню весь город. Это была песня народа, который победил своих угнетателей.

Не только Три Толстяка со своими министрами, застигнутые во дворце, жались, и ёжились, и сбивались в одно жалкое стадо при зву­ках этой песни, — все франты в городе, толстые лавочники, обжоры, купцы, знатные дамы, лысые генералы удирали в страхе и смятении, точно это были не слова песни, а выстрелы и огонь.

Они искали места, где бы спрятаться, затыкали уши, зарывались го­ловами в дорогие вышитые подушки.

Кончилось тем, что огромная толпа богачей бежала в гавань, чтобы сесть на корабли и уплыть из страны, где они потеряли всё: свою власть, свои деньги и привольную жизнь лентяев. Но тут их окружили матросы. Богачи были арестованы. Они просили прощения. Они гово­рили:

— Не трогайте нас! Мы не будем больше принуждать £ас работать на нас…

Но народ им не верил, потому что богачи уже не раз обманывали бедняков и рабочих.

Солнце стояло высоко над городом. Синело чистое небо. Можно бы­ло подумать, что празднуют большой, небывалый праздник.

Всё было в руках народа: арсеналы, казармы, дворцы, хлебные склады, магазины. Везде стояли караулы гвардейцев с красными ко­кардами иа шляпах.

На перекрестках развевались алые флаги с надписями:

 

Всё, что сделано руками бедняков,

Принадлежит беднякам!

Да здравствует народ!

Долой лентяев и обжор!

Но что стало с Тремя Толстяками?

Их повели в главный зал дворца, чтобы показать народу. Рабочие в серых куртках с зелёными обшлагами, держа наперевес ружья, со­ставляли конвой. Зал сверкал тысячами солнечных пятен. Сколько здесь было людей! Но как отличалось это собрание от того, перед ко­торым пела маленькая Суок в день своего знакомства с наследником Тутти!

Здесь были все те зрители, которые рукоплескали ей на площадях и рынках. Но теперь их лнца казались весёлыми и счастливыми. Люди теснились, лезли друг другу на спины, смеялись, шутили. Некоторые плакали от счастья.

Никогда таких гостей не видели парадные залы дворца, И никогда еще так ярко не освещало их солнце.

— Тсс!

— Тише!

— Тише!

— Тише-е-е!

На вершине лестницы появилась процессия пленников. Три Толстя­ка смотрели в землю. Впереди шёл Просперо, и с ним Тибул.

Колонны зашатались от восторженных криков, а Три Толстяка ог­лохли. Их свели по лестнице, чтобы народ их увидел ближе и убедился, что эти страшные Толстяки у него в плену.

— Вот,— сказал Просперо, стоя у колонны. Он был ростом почти вполовину этой огромной колонны; его рыжая голова горела нестерпи­мым пламенем в солнечном сиянии. — Вот,— сказал он, — вот Три Тол­стяка. Они давили бедный народ. Они заставляли нас работать до кро­вавого пота и отнимали у нас всё. Видите, как они разжирели! Мы по­бедили их. Теперь мы будем работать сами для себя, мы все будем равны. У нас не будет ни богачей, ни лентяев, ни обжор. Тогда нам будет хорошо, мы все будем сыты и богаты. Если нам станет плохо, то мы будем знать, что нет никого, кто жиреет в то время, когда мы голодны…

— Ура! Ура! — неслись крики.

Три Толстяка сопели.

— Сегодня день нашей победы. Смотрите, как сияет солнце! Слу­шайте, как поют птицы! Слушайте, как пахнут цветы! Запомните этот день, запомните этот час!

И когда прозвучало слово «час», все головы повернулись туда, где были часы.

Они висели между двумя колоннами, в глубокой нише. Это был огромный ящик из дуба с резными и эмалевыми украшениями. Посре­дине темнел диск с цифрами.

«Который час?» — подумал каждый.

И вдруг (это уже последнее «вдруг» в нашем романе)… вдруг ду­бовая дверь ящика раскрылась. Никакого механизма внутри не оказа­лось. Вся часовая машина была выломана. И вместо медных кругов и пружин в этом шкафчике сидела розовая, сверкающая и сияющая Суок.

— Суок! — вздохнул зал.

— Суок! — завопили дети.

— Суок! Суок!

Загремели рукоплескания.

Голубоглазый гвардеец вынул девочку из шкафа. Это был тот же самый голубоглазый гвардеец, который похитил куклу наследника Тутти из картонной коробки учителя танцев Раздватриса. Он привёз её во дворец, он повалил ударом кулака государственного канцлера и гвардейца, который тащил бедную живую Суок. Он спрятал Суок в часовой шкаф и подменил её мёртвой, изорванной куклой. Помните, как в Зале Суда он тряс это чучело за плечи и как он отдал его на растер­зание зверей?

Девочку передавали из рук в руки. Люди, которые называли её луч­шей танцовщицей в мире, люди, которые бросали ей на коврик послед­ние монеты, принимали её в объятия, шептали: «Суок!», целовали, тис­кали на своей груди. Там, под грубыми, рваными куртками, покрыты­ми сажей и дёгтем, бились исстрадавшиеся, большие, полные нежности сердца.

Она смеялась, трепала их спутанные волосы, вытирала маленькими руками свежую кровь с их лиц, тормошила детей и строила им рожи, плакала и лепетала что-то неразборчивое.

— Дайте её сюда,— сказал оружейник Просперо дрогнувшим го­лосом; многим показалось, что в глазах его блеснули слёзы.— Это моя спасительница.

— Сюда! Сюда!— кричал Тибул, размахивая зеленым плащом, как огромным листом лопуха.— Это мой маленький дружок. Иди сюда, Суок!

А издали спешил, пробиваясь сквозь толпу, маленький улыбающий­ся доктор Гаспар…

Трёх Толстяков загнали в ту самую клетку, в которой сидел ору­жейник Просперо.

 

 

ЭПИЛОГ

 

пустя год был шумный и весёлый праздник. Народ справлял первую годовщину освобождения из-под влас­ти Трёх Толстяков. На площади Звезды был устроен спектакль для детей. На афишах красовались надписи:

«СУОК! СУОК! СУОК!»

Тысячи детей ожидали появления любимой актрисы. И в этот празд­ничный день она представляла не одна: маленький мальчик, слегда по­хожий на неё, только